Несколько минут гадалка сидела с закрытыми глазами и молчала. Затем тяжело вздохнула и молвила:
"Хорошо, на несколько вопросов я отвечу. Однако как только в следующий раз потребую, чтобы ты ушел, ты уйдешь. Сразу же, во имя своего же спасения. И никогда не будешь искать встречи со мной. Я найдусь сама. Через несколько лет. Когда ты будешь в другом городе и другим человеком. А ставить тебя перед зеркалом судьбы я не имела права, потому что ты – человек черной кармы и очень черной судьбы. На тебе уже сейчас просматривается кровь, гибель и страдания миллионов людей".
"На мне?!" – расхохотался Гиммлер.
"На тебе, Черный Генрих, на тебе".
"Да кто я такой?! Посмотри на меня, я же никто".
"Пока что – да, никто".
"А кем стану потом? Наполеоном, что ли?"
"Зачем тебе быть Наполеоном? Такому человеку, как ты, нет необходимости ни становиться Наполеоном, ни завидовать его судьбе. Ты не Наполеоном будешь, ты будешь… Гиммлером! Человеком, при одном упоминании фамилии которого весь мир будет вздрагивать. Гиммлером ты будешь, Черный Генрих, Гиммлером! А Черным Генрихом тебя назовут твои же соратники, люди в черном, колонны которых ты видел и тысячами которых ты будешь командовать. Я не знаю, что это будут за люди, как они станут называться, знаю только, что будут они людьми страшными".
"Бред все это! – поднялся Гиммлер, чтобы уходить. -Я выращиваю цыплят, и дай Бог, чтобы фабрика моя процветала".
"Ты прав: это чистый бред. Поэтому забудь о нем и живи себе дальше, как жил. Если только сможешь теперь, после встречи со мной, жить, как жил раньше".
"Глупая ты женщина, – поморщился Гиммлер, бросая ей на стол несколько марок. – Заплатить я тебе, конечно, заплачу, как договаривались, – но все равно ты глупая и шарлатанка".
Пока Гиммлер все это говорил, гадалка положила его деньги в стоявшую посреди стола пепельницу, которой никогда в его присутствии не пользовалась, и уставилась на них взглядом своих черных колдовских глаз. Под этим взглядом, словно под пламенем зажигалки, они и загорелись.
"Извини, – пробормотал Гиммлер, в страхе пятясь к двери. – Видно, я действительно ничего в тебе не понял. Скажи хотя бы, что будет с моей фабрикой цыплят".
"Сгорит, как эти твои замусоленные, грязные марки. Но не потому, что я наведу на тебя порчу и злых духов, этим я как раз не занимаюсь; а потому, что цыплята – не твоя судьба. Ты – птица иного полета. Большая, хищная черная птица. А вот женщина, которая живет с тобой под одной крышей, должна исчезнуть. Это мощный энергетический вампир, который истощает тебя изо дня в день".
"Вот тут ты угадала, – признал Гиммлер, – это действительно вампир. Но если, по-твоему, я такой страшный и черный, почему ты взялась поставить меня, как ты говоришь, перед зеркалом судьбы"?
"Потому что в этом страшном мире моя судьба каким-то невероятным образом будет зависеть от твоей судьбы, а твоя – от моей. А еще скажу, что ты будешь вторым человеком в этом государстве. Великим, могучим, всесильным. Вот только тот человек, который станет первым, окажется еще чернее, он-то и погубит и себя, и тебя, и половину мира".
"Я видел, что ты сделала с деньгами, но все равно, то, что ты сейчас говоришь – это просто бред".
"С этой спасительной мыслью и уходи. – Но, когда он уже взялся за дверную ручку, гадалка вдруг сказала: – Кстати, об отраве. В мире найдутся миллионы людей, которые, как о великом счастье и даре Господнем, будут мечтать о том, чтобы отравить тебя, застрелить, повесить. Однако умрешь ты от яда, который примешь сам, сознательно. Спасая себя от суда, гнева миллионов людей и виселицы. Но прежде чем ты примешь отведенную тебе долю яда, ты поможешь мне. И до тех пор, пока ты будешь беречь меня, до тех пор Высшие Силы и будут тебя терпеть на этом свете. Вот теперь иди, потому что теперь ты знаешь о себе все. И не вздумай обращаться к еще какой-либо гадалке".
Прошло немало лет. Гиммлер уже был рейхсфюрером СС, под его началом маршировали десятки тысяч отборных людей в черном, а ближайшие подчиненные – кто из ненависти, а кто по усвоенной привычке – называли его именно так, как когда-то назвала черноволосая и черноглазая гадалка, – Черным Генрихом.
Гиммлер множество раз пытался установить личность этой пророчицы, навеявшей ему когда-то великое будущее; выяснить, откуда она взялась и куда исчезла, однако из этого ничего не вышло.
Вскоре после этих гаданий супружеская пара венгров-эмигрантов умерла, причем уже на третий день после смерти хозяйки сгорел от удара молнии их дом. Умерла и старушка-цыплятница, которая свела Гиммлера с этой гадалкой. Так что теперь о гадалке, некогда жившей у супружеской пары оседлых и достаточно зажиточных венгерских цыган, никто ничего не знал, и даже не мог вспомнить о таковой, словно ее никогда и не существовала.
Но однажды поздним вечером в его служебном кабинете прозвучал телефонный звонок. Звонил руководитель одного из берлинских районных управлений гестапо. Принося свои извинения и заикаясь от страха, что решился позвонить самому Гиммлеру, штурмбаннфюрер СС сказал:
– Извините, господин рейхсфюрер, но с вами хочет поговорить арестованная нашими агентами женщина, которая утверждает, что вы давно и с надеждой ждете ее звонка, поскольку просили подготовить для себя некое лечебное исповедальное зелье. Я говорил, что вас уже не может быть в служебном кабинете, а она утверждала, что вы есть и думаете сейчас о ее зелье.
– Что-что вы там сказали?! Исповедальное зелье?! Немедленно дайте ей трубку! – подхватился со своего места Гиммлер. – И выйдите вон из комнаты, чтобы она могла говорить без свидетелей! Так вы и есть та гадалка, которая тогда?! – прокричал он в трубку, услышав ее прерывистое, немного взволнованное дыхание.
– Да, Черный Генрих, я и есть та самая. Зовут меня Марией. Фамилия Воттэ. А еще меня называют Неземной Марией. Как появляются клички, вы уже знаете.
– Что я могу сделать для вас?
– Меня арестовали ваши люди в черном. По какому-то идиотскому доносу. Только что закончился очередной допрос, и утром меня собираются отправить в концлагерь. Помните, что я говорила вам о том, что моя судьба может зависеть от вашей, а ваша – от моей?
– Помню, госпожа Воттэ, помню.
– Немедленно заберите меня отсюда, присвойте, как арийке, чин офицера СС, чтобы спасти от дальнейших подозрений и доносов, и определите в свой институт "Аненербе", в котором собираете людей, подобных мне.
Гиммлер тотчас же вызвал машину, но, прежде чем сесть в нее, попросил Марию, чтобы она передала трубку начальнику отделения гестапо.
– Вы очень мудро поступили, штурмбаннфюрер, что позволили госпоже Марии Воттэ связаться со мной. Она – давнишний сотрудник СД. Сейчас я пришлю машину. Никого к ней не подпускать. Вам известно, кто подготовил на нее донос?
– Так точно, господин рейхсфюрер.
– Кем бы этот человек ни был, немедленно арестовать и в концлагерь. Если этот человек еще раз упомянет всуе имя госпожи Воттэ – повесить. Все бумаги, связанные с арестом Марии Воттэ – уничтожить. И запомните: вы никогда не видели, а тем более – не задерживали эту фрау.
В последнюю минуту Черный Генрих не удержался и сам поехал освобождать Неземную Марию.
– Почему вы ни разу не объявились, Мария? – с укором спросил Гиммлер, когда они вдвоем оказались на заднем сиденье "мерседеса". – Почему вы исчезли? Если бы вы знали, как мне вас не хватало.
– Почему же? – вполголоса возразила Мария. – Вы не правы, однажды я все же объявилась. Помните странный звонок какой-то женщины после той историей с госпожой Вагнер в номере отеля?
Рейхсфюрер СС замер от неожиданности, нервы его напряглись до предела. Он ожидал услышать из уст Марии что угодно, только не имя этой злосчастной девицы, Фриды.
– С Фридой Вагнер… – наконец нашел он в себе мужество произнести это имя вслух, благодаря при этом Господа за то, что Мария выступает в роли его союзницы, а не врага.
– Я понимаю, это всего лишь досадное недоразумение, – сразу же определила свою позицию Мария.
– Вы все верно понимаете, – одобрил ее решение Гиммлер, осознавая, что оправдываться перед этой женщиной бессмысленно, как, впрочем, и напропалую лгать.
– Но вы должны знать, что это я тогда, изменив голос, напомнила вам, что вы не от той женщины избавились, и успокоила, сказав, что на сей раз вам пока что ничего серьезного не грозит. Это было единственное, чем я могла тогда помочь вам.
– Эти слова действительно прозвучали тогда как моральное спасение.
– Как отпущение грехов, – уточнила Неземная Мария.
Да, воспоминания…
* * *
…Впрочем, если разобраться, это были даже не воспоминания, а настоящие видения, наподобие тех, которые когда-то терзали Гиммлера под воздействием исповедального зелья Марии Воттэ. И стоило ли удивляться, что посетили его эти видения именно здесь, в лебенсборне?
Гиммлер давно свыкся с тем, что время от времени клубами пьянящего тумана подобные "грезы судьбы" накатывались на него в самых неожиданных местах: в постелях каких-то случайных женщин; в бараках специальных концлагерей СС, которые он инспектировал; в его временной ставке на Украине, в бывшем Житомирском военном училище, где он останавливался, когда фюрер вызывал его для совещания в рейхставку "Вервольф" под Винницей…
Случилось так, что вскоре после гаданий Марии Воттэ Генриху действительно удалось разорвать мучительную цепь жизненных унижений. И первый разрыв произошел еще в январе 1929 года, когда в конце концов он возглавил штурмовой отряд СС, положивший начало созданию многих других охранных отрядов партии, а затем и войск СС. Именно потому он и ринулся столь храбро в национал-социалистское движение фюрера, что уверовал в предсказания Неземной Марии, что знал: это его судьба!
Впрочем, даже этот отчаянный акт самоутверждения не сумел убедить его супругу Маргу. Что вновь и вновь подводило Гиммлера к мысли, навеянной когда-то еще Марией Воттэ: "Эту женщину следует убрать! Она и так слишком много знает о начале твоей карьеры, твоих неудачах, а главное – о днях твоего пребывания на самом дне, на помойке германского общества".
– Какая долгая, теплая ночь, – томно вздохнула Эльза Аленберн, оставляя очередную бесплодную попытку зажечь лежащего рядом с ней мужчину и даже чуть отодвигаясь от него. – В последние годы жизнь редко дарит нам подобные ночи, но еще реже предоставляется возможность разумно распорядиться ими.
Гиммлеру нечего было ответить на это "душевное рыдание" неудовлетворенной женщины. Он прекрасно знал: чем яростнее пытается разжечь костер собственной страсти, тем безнадежнее оказывается сие занятие.
Приподнявшись на локте, рейхсфюрер склонился над Эльзой и жаждущим взглядом осмотрел ее залитую луной грудь, которая сейчас, оголенной, представлялась ему куда более пышной, нежели под френчем офицера СС, и ничуть не уступала груди Фриды. Загипнотизированная его взглядом, Аленберн притихла, замерла, вытянув руки по швам, словно новобранец перед полковником медицинской службы. И без того бледное лицо ее казалось теперь синевато-безжизненным и больше напоминало гипсовый слепок, нежели лицо томящейся в постели женщины.
"…Фрида!.. – невольно отшатнулся Гиммлер. – Как же Эльза похожа сейчас на Фриду Вагнер, какой она запомнилась тогда, в день ее гибели!"
Вот уже несколько лет, как Генрих почти не вспоминал о ней. Старался не вспоминать. Однако облик былой сожительницы нет-нет да и всплывал в его памяти, его сознании.
– Фрида… – едва слышно простонал он, совершенно забыв, что произносит имя этой женщины вслух.
– Простите, рейхсфюрер? – ожила посмертная маска Фриды. – Мне послышалось, будто…
– Вот именно, – резко отрубил Гиммлер. – Вам всего лишь послышалось.
Он хотел тотчас же подняться с постели, однако Эльза мягко придержала его за руку, испугавшись, как бы невольно заданный вопрос не испортил их еще только устанавливающиеся отношения.
– Не тушуйтесь, Генрих, – как можно ласковее проворковала она. – Такое иногда случается. Можете считать, что я не расслышала этого имени.
А ведь тогда, в 1919-м, в прокуренном номере захудалого отельчика, расположенного в злачном районе Моабита, его ссора с известной в городе проституткой Фридой Вагнер началась как раз из-за того, что в порыве страсти она произнесла имя мужчины, которому, по всей вероятности, отдавалась прошлым вечером. Пауль – вот как звали этого рокового сластолюбца. Генрих запомнил не только само имя, но и то, с какой истомой Фрида произнесла его, представляя себе, что вместо Гиммлера обнимает своего любовника и сутенера. "О, как это прекрасно, Пауль. Ты неподражаем".
Гиммлеру и раньше приходилось ловить Фриду на том, что она забывалась и произносила имя одного из своих недавних партнеров, однако всякий раз делал вид, будто ничего не произошло. В конце концов, таковой была профессия Фриды. И лишь благодаря ее ремеслу они могли оплачивать свой номер и даже кое-что оставлять на пропитание. Но тогда он вдруг сорвался. Он давно искал повод для того, чтобы покончить с их взаимоотношениями. Генриху надоело выслушивать угрозы от соперничавших с ним сутенеров, постоянно опасаться полиции, бояться, что однажды они оба окажутся сифилитиками.
В последние дни они много и шумно ссорились. Однажды соседи даже вызвали полицейского, который составил протокол. Словом, до поры до времени ему кое-как удавалось усмирить и свою подругу, и себя. Но истерические изобличения ее становились все откровеннее и наглее. Всерьез занявшись политической карьерой, Генрих решил избавиться от прошлого самым древним и надежным способом – убрав наиболее опасного свидетеля.
– Ну вот, видишь, – успокоенно пробормотала гауптштурмфюрер Аленберн. Так и не обнаружив в душе мужчины никакого излома, она вновь привлекла его к себе. Забывшись, Гиммлер почти не замечал усилий, которые все это время прилагала Эльза, чтобы не дать ему уйти раздосадованным и угнетенным. – Природа не так уж беспощадна к вам, как это могло бы показаться в порыве отчаяния. Увядание плоти далеко не всегда связано с увяданием души.
Гиммлер вновь приподнялся на локте и уже собирался бросить в лицо философствующей лебенсборн-сводницы нечто резкое, что позволило бы ему тотчас же покинуть ее "келью". Но как раз в эту минуту неожиданно почувствовал, что плоть его действительно оживает. Еще не будучи уверенным, что этого импульса достаточно, чтобы решаться на какие-то действия, Генрих взревел, как пронзенный рогом соперника тур, наблюдавший за тем, как уводят его самку, и ринулся на обхватившую его руками женщину.
В последний раз с таким яростным отчаянием он набрасывался только на Фриду Вагнер в ту, "варфоломеевскую", ночь, прежде чем навсегда распрощаться с ней.
7
Когда радист сообщил командору, что конвой вот-вот может оказаться в эпицентре урагана, барон, как всегда, проворчал: "Опять эти гадалки из метеостанции врут", – но все же приказал изменить курс и держаться поближе к берегам Сицилии.
Это было небезопасно, поскольку в любое время можно напороться на рейдирующие между Мальтой и Сицилией английские субмарины. Однако и эту опасность Аугштайн счел слишком нереальной, чтобы тревожиться за конвой. И вообще, чем больше оберштурмбаннфюрер фон Шмидт узнавал этого моремана, тем больше утверждался в мысли, что линкор "Барбаросса", умудрившийся за всю войну не получить в борт ни одного осколка, выживает исключительно благодаря воле своего капитана.
То же самое происходило и сегодня. Приняв чуть южнее от курса, конвой умудрился проскочить штормовой фронт между двумя его мощными порывами и таким образом оказался лишь под слабым восточным крылом.
– А вот теперь мы двинемся строго на север, – азартно молвил командор, осмотрев в бинокль мощный – от моря до небес – вал из туч и волн, отходивший все дальше и дальше, к берегам Туниса. – По лезвию стихии, как по лезвию судьбы.
– Вы правы, барон, отныне все мы, кто причастен к этой операции, будем ходить по лезвию собственной судьбы.
– Преувеличиваете, – привычно прохрипел Аугштайн, однако тут же оторвался от бинокля и с удивлением взглянул на оберштурмбаннфюрера.
– Спущусь к себе, освежу продрогшие кости, – не стал вдаваться в подробности Шмидт.
Забросив на голову капюшон прорезиненного плаща, он какое-то время стоял на корме корабля, под защитой орудийной рубки, и всматривался в черноту горизонта. То, что происходило сейчас между морем и небесами, напоминало бурлящий вулканический кратер, извергающий клубы дыма и пепла. И редкие молнии, прорезающие горизонт где-то восточнее, у оконечности Сицилии, лишь дополняли эту картину.
От качки фон Шмидта основательно замутило, и самое время было прислушаться к словам пробиравшегося мимо него флотского унтер-офицера, посоветовавшего уйти в каюту и принять горизонтальное положение. Однако оберштурмбаннфюрер продолжал оставаться на палубе, твердо решив, что коль уж этот сухопутный стыд должен случиться, пусть случается здесь, а не в каюте, где к тому же обитал подполковник Крон. Линкор явно не был рассчитан на такое количество пассажиров, а потому с мечтой об отдельной каюте сразу же пришлось распрощаться.
С того времени когда Шмидт получил повышение в чине и был назначен командиром охранного отряда, мысли его все чаще начинались с той точки отсчета, которой он раньше попросту опасался, дабы не дразнить рок: "Вот закончится война…" Но теперь, когда он оказался причастным к появлению "сокровищ Роммеля", это загадывание на будущее становилось все более тревожным.