Муссолини несколько минут молча всматривался в береговую линию, которая опять становилась холмистой и постепенно растворялась в прибрежном лесу. Небольшая стайка чаек с воплями носилась между яхтой и берегом, ностальгически оплакивая море своих предков, которое пришлось променять на жалкое, затерянное посреди лесов, скал и рыбацких селений озерцо.
– Считаете, что все настолько безнадежно? – упавшим голосом спросил Муссолини, приказав капитану поворачивать назад, в Рокка делле Каминате. – Что нам уже не подняться?
– Как диверсант я предпочитаю готовиться к нескольким исходам. Война имеет свои законы и свою неизбежность. К ним нужно быть готовыми.
– Если все действительно выглядит так… Тогда нам с вами нет места в послевоенном мире. Он попросту не воспримет нас.
– Главное, чтобы мы восприняли его, – угрожающе парировал Скорцени. – Пусть мир молится, чтобы мы его восприняли, чтобы мы с ним смирились, дьявол меня расстреляй!
Дуче проследил, как яхта ложится на обратный курс, а затем, словно бы вспомнив о последних словах Скорцени, покровительственно похлопал его по плечу.
– Понимаю, что фюрер очень неохотно согласится на то, чтобы направить вас ко мне. Но все же я добьюсь этого.
"Пока что своим упрямством ты окончательно добил меня". Отто совершенно не хотелось, чтобы кто-то там, в Берлине или в "Вольфшанце", решил, будто настойчивые просьбы дуче подпитываются его, Скорцени, подсказками. Вмешиваться во все то, что сейчас происходит в Италии, у обер-диверсанта не было никакого желания. Достаточно с него похищения Муссолини и несостоявшейся операции по "изъятию" папы римского.
В то же время он давно предчувствовал, что Италия окажется именно той страной, где после войны у него обнаружится немало друзей и союзников и благодаря которой ему легче будет уходить из Германии. Так стоит ли и здесь оставлять после себя кровавый след?
40
– Догадываетесь, почему вы здесь, полковник?
– Д-догад-ды-ваюсь.
Они сидели в домашнем кабинете фельдмаршала, окна которого выходили на поросшую сосняком холмистую гряду, уже разукрашенную осенним багрецом. Однако оба чувствовали себя так, словно все еще находились в шатре командующего Африканским корпусом, где-то в пустыне под Бенгази, Тобруком или Эль-Аламейном. Но уже после сражения – того, единственного, решающего, в котором потерпели сокрушительное поражение.
– Все мы очень волновались, как бы вас не сочли связанным с заговорщиками. Особенно нервничала наша гвардия – африканские легионеры.
– Вас все еще называют именно так – африканскими легионерами?
– Чаще всего – легионерами Роммеля. И мы не позволим предать этот титул забвению. Сражение под Эль-Аламейном – когда мы были истощены, остались без прикрытия с воздуха, с двумя десятками издырявленных танков – еще ни о чем не говорит. И в Германии это понимают – что бы там ни твердили о нас по ту сторону Ла-Манша и Атлантики.
– Титул как титул.
Полковник страшно заикался. Каждое слово давалось ему с трудом. Однако не любивший многословия фельдмаршал все же терпеливо выслушивал его. В конце концов, Крон был первым гонцом с фронта, из его штаба. Остальные, даже оказываясь неподалеку, не решались навещать его. Слишком многие если не знали наверняка, то, во всяком случае, догадывались, что Лис Пустыни являлся единомышленником Штюльпнагеля и фельдмаршала фон Клюге.
– Когда меня вызвали в штаб, я решил, что что-то случилось и нужна моя помощь.
– Но я вызвал вас не в связи с заговором, – упредил Роммель дальнейшие расспросы полковника. – Африка часто вспоминается? – И Крон заметил, что фельдмаршал почти с надеждой всматривается в его глаза.
– Почти всегда. Особенно Тобрук. И еще – плато неподалеку от Эс-Саллума.
– "Африканский жертвенник" – так мы его, кажется, называли? Забыть такое просто невозможно, – проскрипел зубами бывший командующий Африканским корпусом, словно воспоминания бередили не только его душу, но и старые раны. – Даже там, во Франции, я все еще жил жизнью африканского легионера, подобно тому, как странник-монах – вечными воспоминаниями о своем паломничестве к Гробу Христову.
Роммель взглянул в окно. Чуть откинувшись на спинку кресла, он мог видеть краешек Горы Крестоносца и тусклый, все еще отливающий позолотой шпиль часовни. В Ливии он боялся не гибели, а того, что его могут похоронить в песках. Ему же хотелось, чтобы могила была у подножия Горы Крестоносца, напротив часовни. Что было бы совершеннейшей справедливостью и перед ним, и перед его славными предками.
– Это и есть наше фронтовое паломничество, – с трудом совладал со своим заиканием Крон.
– И все же в последнее время я слишком часто обращаюсь мыслями не к Ливии, а к Корсике.
– Почему к Корсике? – поморщился Крон.
– Линкор "Барбаросса".
– Вот оно что… – удлиненное, как у крота, лицо полковника стало еще более крысоподобным. Постоянно выступающий из-под верхней губы частокол длинных узких зубов теперь хищно оголился и замер, будто перед схваткой.
– Значит, Корсика… Там, на Западном фронте, я все время опасался, что меня тоже арестуют. Еще раньше, чем вас. Уже хотя бы потому, что мы с вами в довольно близких отношениях. Вы уж извините, господин фельдмаршал, – нервно передернул плечами, – но после двадцатого июля страх перед крючьями тюрьмы Плетцензее не покидает меня ни на минуту.
– Сейчас он не покидает многих, – сурово заметил Роммель. И массивные челюсти его замерли, словно застыли в бронзе.
– Извините, но я был среди тех, кому пришлось видеть кинохронику казни фельдмаршала Витцлебена. Это не в оправдание, к слову…
– Казнь – она и есть казнь, – проговорил Роммель, почти не шевеля желваками. – Такое же солдатское дело, как и все прочее, что связано со смертью.
– Это пострашнее гибели в песках, – отчаянно покачал головой полковник. – П-пос-страшн-нее.
– Так что… неужели действительно ходят слухи о моей причастности к заговору против фюрера? – не удержался Роммель от вопроса, который намеревался задать лишь в самом конце встречи.
– Упорные, господин фельдмаршал. Иногда создается впечатление, будто есть люди, которым очень хочется, чтобы ни на Западном фронте, ни в "Вольфшанце" никто ни на минуту не забыл, что вы все еще на свободе.
"Вот оно как оборачивается! – проскрипел зубами Роммель. – Полковник прав. Опасности фронта ничто в сравнении со страхом, который преследует тебя в виде висельничной петли на крючьях Плетцензее".
– Но, очевидно, это всего лишь маневры. Гитлер не решится. Мы, африканские легионеры, уверены в этом, – несколько запоздало попытался успокоить командующего полковник. Однако фельдмаршал воспринял его слова с мрачной улыбкой обреченного, давно сумевшего презреть и собственный страх, и собственную обреченность.
– Верю в вашу преданность, полковник.
– Преданность всех африканских легионеров. И если вы прикажете…
"В том-то и дело, что не прикажу. Не хватит силы воли".
– И все же вернемся на борт линкора "Барбаросса", полковник. Существует нечто такое, что претит вам возвращаться в своих воспоминаниях на борт этого корабля?
– Там я чуть было не погиб. Но это не повод.
– Не повод, полковник. Где мы только чуть было не погибли. Весь фокус в том, что на борту "Барбароссы" находилось наше будущее. Как в планах "Барбаросса" – будущее рейха. Вы не забыли, где покоятся контейнеры с драгоценностями? Хорошо запомнили эти места?
Роммель мельком взглянул на дверь. Когда речь шла о сокровищах, он не доверял никому. Даже африканским маскам на стенах своего кабинета. Ибо кто знает, какие духи вселились в них.
– Единственная карта находится у оберштурмбаннфюрера фон Шмидта. У меня есть копия. Но без указания примет. А по системе координат район получается довольно обширным.
– Оберштурмбаннфюрер Шмидт предал меня.
– Мне это понятно было еще на линкоре. Тем не менее вы – фельдмаршал и можете приказать.
– Не могу. Карту он отдаст только Гиммлеру.
– А ведь был офицером вашего Африканского корпуса… – угрюмо осудил его Крон.
– Этот человек никогда не был африканским легионером. Никогда! Я могу заявить об этом под присягой на Библии. Предатель недостоин именоваться легионером Роммеля. Поэтому все надежды мои связаны с вами, полковник Крон.
– Во мне можете не сомневаться. Просто раньше, после моего доклада, вы никогда не говорили со мной на эту тему.
– Не до того было. Кроме того, честно признаюсь, я еще рассчитывал на Шмидта. В какой-то степени… рассчитывал. Но сейчас самое время вспомнить о сокровищах. Как только кончится война, о них вдруг вспомнят сотни людей, которые хоть когда-либо хоть что-либо слышали о таковых. Сознаете это, полковник?
– Начнутся маневры, тут все ясно. Но кроме меня, Шмидта, капитана корабля и еще лейтенанта Кремпке вряд ли кто-нибудь сумеет привести водолазов к этой отмели.
– А штурман?
– Наутро нас вновь обстреляли, и он погиб. И если учесть, что оберштурмбаннфюрер и Кремпке – люди Гиммлера…
– Кремпке – нет. Но и нам он тоже не понадобится.
– Боюсь, что когда закончится война, Гиммлеру будет не до сокровищ. Мы-то с вами солдаты. А Гиммлер со своими эсэсовцами из "Мертвой головы" – военный преступник, на совести которого концлагеря и газовые камеры. Лондонского радио вы наслушались и без меня. А тем временем до окончания войны осталось три-четыре месяца – не больше…
– Не будем сейчас об этом.
– Что от меня требуется, господин фельдмаршал? – поднялся со своего кресла полковник, однако Роммель жестом усадил его обратно.
Служанке было за пятьдесят, и она явно выглядела ровесницей фельдмаршала, но по тому, как она игриво поводила все еще нерасполневшими бедрами и выпячивала не утратившую своей былой задиристости грудь, полковник мог определить, что возраст в их отношениях с хозяином поместья никакой роли не играет. Или, во всяком случае, они стараются не придавать ему никакого значения. Их чувства и связи освящены самой жизнью и, вполне возможно, зарождались еще в сладких мечтаниях детства.
На подносе покоилась бутылка французского коньяку, а в чашках дымился ароматный кофе, оставшийся, очевидно, еще от египетских припасов Роммеля. Чудная домашняя идиллия, которой Крон по-доброму позавидовал: ему бы познать такую, хотя бы на склоне лет.
Когда женщина уходила, Эрвин не удержался и провел ладонью по бедру. Причем постарался сделать это так, чтобы полковник не заметил.
– За ваше выздоровление, – молвил Крон, мгновенно овладев бутылкой и лично, вместо служанки и хозяина, наполнив рюмки.
– За Корсику. Я несправедлив?
Они выпили, закусили бутербродами с ветчиной, и полковник вновь задал вопрос, на который так и не получил ответа.
– Так все же, что от меня требуется, господин фельдмаршал? Вы так и не ответили на мой вопрос.
– Уцелеть.
– И все?
– И все.
– Ну, если германский бог войны решит, что я все еще не достоин Валгаллы…
– Прекратить, полковник, – в голосе Роммеля зазвучали полководческие нотки, так хорошо знакомые в их Африканском корпусе всякому офицеру, вплоть до взводных. – Я требую уцелеть. Любой ценой.
– Но, видите ли…
– Это приказ.
– Есть, господин фельдмаршал.
– Не мне нужны эти сокровища. Они пойдут на создание новой армии, создание основ Четвертого рейха. И создавать эту армию выпадет нам с вами.
Роммель сам наполнил рюмки и помутневшим взглядом обвел стены комнаты. Как солдат, оставшийся без патронов, – стены своего окруженного, а потому обреченного дота.
– Если вы окажетесь в плену у англичан раньше, нежели там окажется весь ваш штаб, – лично я, ваш командующий, сумею простить вам это.
– Для легионера Роммеля это важно, – без какого-либо заискивания молвил полковник.
Это была правда. Легионеры из Африканского корпуса любили своего командующего той странной солдатской любовью, которую невозможно было разрушить, даже когда они видели, что фельдмаршал посылает их на верную гибель. Потому что знали: сам он много раз оказывался точно в таких же ситуациях и на таких участках фронта, на каких командующий не должен был оказываться.
– Куда бы ни забросила вас судьба, ровно через полгода после окончания войны вы сделаете все мыслимое, чтобы при первой же возможности оказаться рядом со мной. Я буду ждать, я буду рассчитывать на вас.
– Я всегда придерживался девиза Генриха Саксонского: "Приказ должен быть выполнен!"
– Сами извлечь наши сокровища вы не сумеете. Я без вас тоже окажусь нищим. Но лучше пусть они останутся на дне морском, нежели достанутся "мертвоголовым" из окружения Гиммлера. Этого попросту нельзя допустить.
Крон натужно повертел шеей, ощущая, как ворот кителя сдавливает ее, словно петля виселицы. Он еще никогда не слышал, чтобы кто-либо осмеливался так противопоставлять себя Гиммлеру, и вообще эсэсовцам, в его присутствии.
– Вы так решительны, господин фельдмаршал?
– Лучше пусть они навечно останутся на дне, полковник. Вы не ослышались. Это наше золото. Наше, наше! В нем кровь моих солдат. Это я, рискуя своей и вашими жизнями, добывал его, извлекая из сундуков арабских шейхов, из музеев и тайных подземелий. Что, я несправедлив?
– В ваших словах высшая солдатская справедливость.
– Однако так будут думать не все.
– Не все. Но это всего лишь маневры.
– Так станут думать далеко не все, полковник, – заводился Роммель, как сотни раз заводился в своих полевых ставках-шатрах, решаясь на совершенно безумные операции, одинаково поражавшие затем и англичан, и штабистов из "Вольфшанце". – Тогда, докладывая мне, вы утверждали, что контейнеры покоятся относительно глубоко.
– Это святая правда.
– Хотя можно было подыскать места помельче.
– Что тоже недалеко от истины.
– Значит, этот паук-навозник Шмидт получил приказ Гиммлера опустить их на такую глубину, чтобы никто не смог извлечь их без помощи профессиональных водолазов.
Крон был убежден, что никаких указаний на сей счет Шмидт не получал. Тем более – от Гиммлера. Не получал уже хотя бы потому, что рация была выведена из строя. Но даже если бы радист сумел выйти в эфир, то кто и каким образом способен за какие-то считанные минуты разыскать в нем Гиммлера? А никто иной не имел права знать о том, что произошло с африканскими сокровищами.
Однако возражать фельдмаршалу не решился. Все может быть. Вдруг такая ситуация была заранее оговорена?
– После войны вы обязаны разыскать меня, полковник. А если я окажусь в плену, сделайте все возможное, чтобы освободить. Найдите наших легионеров, найдите деньги и способы. Нет, я что, несправедлив?!
Никто в штабе Роммеля так и не смог привыкнуть к этому его: "Я несправедлив?" И не только потому, что произносилось оно чаще всего именно тогда, когда командующий был откровенно несправедлив. Просто в устах Роммеля, именно в устах фельдмаршала Роммеля, оно воспринималось как нечто совершенно неестественное.
– Отныне я всегда буду там, где находитесь вы. Пусть даже мысленно, – с трудом подыскал Крон приличествующий случаю ответ.
– И помните: кроме вас, о месторасположении сокровищ знают лишь оберштурмбаннфюрер СС Шмидт, командор, лейтенант, то есть теперь уже обер-лейтенант Кремпке и, вполне очевидно, Гиммлер. Только они. Но из этого не следует, что все эти люди обязательно должны дожить до дней, когда смогут прогуливаться вдоль северного побережья Корсики в панамках туристов.
– Совершенно не следует.
– Так что, может быть, я несправедлив?
– Они нам попросту не нужны.
– Я не желаю, чтобы наше золото шло на послевоенную кормежку какого-то там, из всевозможных тыловых бункеров повыползавшего, сброда.
– Понял вас, господин фельдмаршал.
– Это вовсе не обязательно, полковник, чтобы вы понимали всю глубину моих замыслов. Достаточно, чтобы вы прониклись идеей сотворения Четвертого рейха.
– Который должен явиться миру уже без фюрера.
– Рейх не может явиться миру без фюрера, – задумчиво возразил фельдмаршал Роммель. – Вопрос лишь в том, кто и каким будет этот фюрер.
Мюнхен – Берлин – Арона (Италия) – Одесса
Примечания
1
Французское название крепости Акр – или, как ее еще называли турки, Акки, сломить турецкий гарнизон которой Наполеон так и не сумел. Считается, что Акр был крайней восточной точкой завоеваний Бонапарта – восточным Рубиконом, перейти который он уже не решился.
2
Исторический факт. Мария Воттэ считалась самым сильным медиумом-контактером среди своих коллег по обществу "Наследие предков". По одной из версий, именно ей, во время сеанса связи с Внешним Разумом, удалось получить кое-какие сведения, раскрывающие секрет двигателя летающей тарелки (в те времена она называлась летающим диском).
3
Титулами маркграфов наделялись те аристократы, которые, уже имея графский титул, были владетелями больших территорий (марок), как правило, пограничных. И в их обязанности входили охрана и оборона рубежей королевства; таким образом, они пребывали на королевской службе.
4
Лама с таким прозвищем действительно жил в конце 1930-х годов в Берлине, и Гитлер несколько раз общался с ним. По одной из версий, именно этот загадочный тибетец, исчезнувший затем из Германии, и был первым наставником фюрера в его медиумно-контактерских опытах.
5
Здесь интерпретируются сообщения в парижских газетах, характер и тон которых менялся по мере приближения Наполеона к Парижу после его ссылки на Эльбу.
6
Известная фраза Наполеона, которой он, вернувшись из Египта, ставил в тупик своих политических противников.
7
Известное восклицание Наполеона, разочаровавшегося действиями, а точнее – безынициативностью своих маршалов.
8
Фельдмаршал-лейтенант австрийской армии барон фон Герцогенберг. Настоящее имя – Пико де Пикадю. Французский аристократ, сокурсник Наполеона по Парижской военной школе, лучший ученик этой школы и вечный соперник Бонапарта. После революции эмигрировал в Австрию. Дважды – в 1805 и 1809 годах – попадал в плен, но оба раза очевидно, по распоряжению Наполеона его великодушно отпускали. В последние годы своей жизни (умер в 1820 г.) являлся начальником венской кавалерийской школы Марии-Терезии. От своего французского имени и французского дворянства отказался из… неуемной ненависти к Франции.
9
Более подробно о Германе Шернере и его отношениях с Брауном – в романе: "Антарктида: Четвертый рейх".
10
Подробнее об обществе "Стражи Земли" читайте в романе "Антарктида: Четвертый рейх".
11
Исторический факт: фамилия личного астролога фюрера была – Фюрер! Гитлер считал такое совпадение высшим знамением и удостоил своего Фюрера совершенно немыслимого научного звания: "Полнообладатель математических, астрономических и физических наук".