* * *
Михал так и не вернулся.
Пропал без вести… Так было написано в бумаге, которую получила Уршуля Чамайова.
Где-то на дорогах Предкарпатья, под Капишовой или под Осадной, а может, под Бодружалом или еще где, оборвалась его пятнадцатилетняя жизнь, остановилось его время.
Но Уршуля этого не знает. Она не хочет знать. Потому и стоит она, прислонившись к косяку двери, и смотрит вдаль недели, месяцы, годы. И все надеется. Синева ее глаз меркла, и она видела все хуже и хуже. Дали сливались. Повозка казалась точкой. Небо наплывало на вспаханные поля. Яркая желтизна сурепки казалась солнцем, а налитые колосья - колокольчиками, вызванивающими неслышную мелодию материнского диалога. Жизнь продолжалась. И в этой жизни вновь была радость - радость от солнца, от долгожданного рассвета.
Уршуля Чамайова была тихой, молчаливой, работящей. Она почти не говорила. Вечер за вечером изливала она у постели непроходящую боль своего сердца.
- Пока буду дышать, до тех пор буду верить, что вы вернетесь… - шептала она.
Она была как пустая рама, из которой кто-то украл картину неописуемой красоты. Вечер за вечером стояла она у дверей - в черном платке, в черной юбке, в черной кофте. Она мерзла в прохладные вечера, когда наступала осень. Мерзла зимой. Она неподвижно стояла часами и все смотрела, смотрела… Вглядывалась в даль и ткала пряжу из причудливых нитей надежды.
- Мама, идите в дом, - говорил ей высокий статный мужчина - сын Пале. Не дождавшись ответа, он уходил в дом, новый дом, и посылал дочку Михалку.
- Бабушка, - мягко, бархатно говорила Уршуле Михалка, появляясь на пороге.
Уршуля брала в свои руки атласную ручонку и продолжала стоять, ничего не говоря. Михалка через какое-то время нетерпеливо выдергивала руку и на цыпочках шла к отцу с вопросом:
- Почему бабушка все смотрит туда и смотрит?
А Пале и не знал, что сказать. Он не знал, как объяснить улыбчивому свету дочкиных глаз, полных нетерпения, - ведь ей всего шесть лет! - что пришлось пережить Уршуле Чамайовой, сколько всего выпало на ее долю, как тяжело она работала, чтобы накормить тех отважных парней в лесах, и как объяснить, что она все еще ждет и сына Михала, и мужа Юро, что вновь и вновь переживает она грозившую им когда-то опасность, что мысленно сопровождает их по горным тропинкам и неизвестным тайникам, что вместе с ними идет в седых туманах, бредет по грязи, преодолевает препятствия, обходит ловушки, стреляет и выносит жестокий холод, голод и жажду. И ждет, все ждет их возвращения, хотя уже много лет нет войны…
Михалке показалось очень долгим молчание отца, поэтому она опять побежала к Уршуле:
- Бабуля, сегодня я буду с тобой ждать маму. У нас будут гости. Мама привезет из города во-от такой торт и еще тетю Марчу, у которой сегодня нет приема. Смотри туда же, куда я! Как увижу красную машину, я сожму твою руку, и мы закричим: "Едут!" Ладно? Папа поменял на люстре в столовой все лампочки. Он сказал, что сегодня будут гореть одни стосвечовые. Он будет директором… знаешь?..
Павел Франдоуз
Бандиты
Представьте себе холодный, ветреный день в конце апреля 1945 года… Представьте себе сырое поле, прорезанное мокрой асфальтированной дорогой, проблески солнца, слякоть и тающий снег. Представьте себе также процессию пятидесяти голодных, больных и до смерти уставших мужчин, соединенных попарно, которые, шатаясь, бредут по обочине шоссе навстречу своей участи. Бог весть откуда, бог весть куда. Представьте себе еще двоих, идущих в первой паре: седого человека, в шинели с обгоревшей полой и замотанными в тряпки ногами, и другого, высокого и худого, почти мальчика, с воспаленными от жара глазами.
- Что бы ты… - проговорил вдруг худой, - что бы ты сделал… на моем месте? - Он спросил по-русски, и это были первые русские слова, произнесенные на этом шоссе.
Казалось, он не дождется ответа, но седой все-таки открыл рот:
- Не так много осталось… что мы еще можем сделать… - сказал он.
Спотыкаясь, побрели они дальше. Внизу, на дне лощины, куда они спускались, блестело зеркало пруда. Из-за горизонта виднелась верхушка деревенского костела. По левую руку почти к самому шоссе подступал лес.
… Глаза худощавого были воспалены от жара, в мозгу проносились видения, с которыми он не мог совладать. Он прыгает через ров… Мчится по вспаханному полю… Продирается сквозь молодые посадки… Бежит меж высоких деревьев, а за спиной гремят выстрелы… Он останавливается только наверху, на горе… Он оборачивается и слушает… Тишина… Абсолютная тишина… Он хочет идти дальше, но вдруг видит женскую фигуру, бегущую ему навстречу по лесной дороге, раскрыв объятия… Мамочка! Мамочка!.. Кто-то трясет его. Шепчет ему в ухо русские слова… Он открывает глаза… Что это? Неужели они сошли уже вниз, на дно лощины?..
Почтальон Пелишек в это время всегда возвращался из районного центра. Колонну он увидел еще издали.
- Благослови господь, - приветствовал он двух охранников в серых шинелях, по виду крестьянских парней. Ответа он не ждал. Он проехал вперед и там, у головы колонны, спрыгнул с велосипеда, будто не мог преодолеть крутой подъем шоссе. - Держитесь, - проговорил он. - Скоро конец. Конец войне. Война капут. А вы сейчас придете в нашу деревню. Здесь уже чешская деревня. Чехи… Вам дадут еды. Уже недалеко…
Охранники сзади закричали, что говорить с пленными запрещено, замахали руками.
Пелишек вскочил на велосипед.
- Всего один километр, - сказал он.
И тут произошло нечто такое, от чего он сразу забыл, что надо крутить педали.
- До вашей деревни один километр, а до нашей - целых три, пан Пелишек, - произнес вдруг длинный, худой паренек с воспаленным взглядом, шедший в первой паре.
Он произнес это по-чешски, и почтальон посмотрел на него, вытаращив глаза. От изумления он чуть не упал с велосипеда.
А теперь представьте себе, как Пелишек помчался на велосипеде. Перед почтой он резко затормозил, вбежал внутрь, но тут же возвратился. Без сумки. Вновь вскочил на велосипед. Из дверей почты выбежал почтмейстер, что-то крикнул вслед Пелишеку, но того уже и след простыл. Почтмейстер беспомощно махнул рукой и исчез в здании почты, но тут же вышел в пальто, запер двери и мелким, старческим шагом заспешил по деревенской улице. А Пелишек был уже далеко за деревней. Он изо всех сил жал на педали, поднимаясь вверх, потом свернул и сломя голову помчался вниз по склону к речке.
Но вернемся в деревню. Из домов вдруг повалил народ. Все бежали туда, где показалась голова колонны. Охранники взяли винтовки в руки, приклады прижали к боку. Охраннику, шедшему впереди, досталось больше всех. Вокруг него собралось полно парней, которые на ломаном немецком языке пытались в чем-то его убедить. Сейчас апрель сорок пятого года, говорили они, и об этом не стоит забывать. Они не требовали ничего невозможного, а только просили разрешить накормить пленных, просили дать немного им отдохнуть. Охранник крутил головой. Тогда они повысили голос и начали вырывать винтовку у него из рук. Солдат, поняв, что не сможет настоять на своем, согласился, но с условием, что все пленные разместятся в одном месте, куда не будут иметь доступ гражданские лица, и что через полчаса им будет обеспечен беспрепятственный уход…
Через речку вели узенькие мостки. На том берегу среди ольх пряталась маленькая деревенская лесопилка. Пелишек въехал во двор, бросил велосипед и ворвался в сарай, где стояла механическая пила. Оттуда доносились удары молота.
- А, пан Пелишек, - произнес откуда-то из сумрака хозяин лесопилки. - Добро пожаловать дорогому гостю…
- Янек!.. - крикнул Пелишек. - Янек здесь!
- Какой Янек? - спросил хозяин.
- Да брат же твой, дружище! - затряс его почтальон.
* * *
Пленные уселись на вытоптанном скотом мокром участке загона, где им наспех набросали несколько охапок соломы.
Они открывали свои полотняные мешки, зачерпывали там горсть гнилого овса и осторожно, стараясь не потерять ни зернышка, несли овес ко рту. У ограждения столпилась вся деревня. Видя, как худые мужские руки зачерпывали горстями овес, люди не могли сдержать слез. Они передали в загон продукты - куски хлеба, булки, сахар. Те, кто ничего не прихватил с собой, бежали домой и там спеша открывали кладовки и тайники.
Худой паренек из первой пары механически откусывал от куска хлеба. Он уже, видимо, не отдавал себе отчета в том, что ест. У него, наверное, началась лихорадка. Он весь дрожал и глазами искал кого-то среди людей за барьером. Потом вдруг перестал жевать, рука его с хлебом бессильно упала на колени. Это произошло в тот момент, когда среди людей за барьером появился Пелишек, а рядом с ним - лесопильщик…
А теперь про машину… Совершенно обыкновенный, весь залатанный, потрепанный военный грузовик. Никто в деревне еще не знал о его существовании, но машина уже была почти здесь. Она как раз миновала камыши у берега пруда и приближалась к деревне как грозовая туча. Под тентом развалились три солдата. Чему-то смеются. В кабине офицер. Офицерик. Очень маленького роста. Такие из-за своего комплекса неполноценности хуже всего…
Янек, не спуская глаз с охранника, постепенно продвигался сантиметр за сантиметром ближе к барьеру. Дальше уже нельзя. Может, это все… лишь сон?..
На задах деревни прохрипел грузовик. Вся деревня обернулась на рев мотора. Из машины выскочил офицер. Охранники замешкались. Пленные перестали есть. И Ян тоже… смотрел… И в эту минуту руки брата как клещи схватили его и перетащили через барьер. Вокруг Яна выросла стена незнакомых людей. Расплывающихся лиц. Кто-то тряс его. Нет, не тряс - это с него стаскивали тряпки. Он почувствовал на ногах что-то холодное и твердое и не сразу понял, что это сапоги. Кто-то накинул ему на плечи плащ почтальона, нахлобучил на голову почтовую фуражку…
* * *
Грузовик стоял на шоссе. Три солдата возле него уже не смеялись. Они наставили автоматы на людей вокруг загона. Карлик офицер размахивал оружием. Пленных построили парами, и охранник, шедший на марше в конце колонны, начал считать. Пересчитал еще раз…
- Одного нет, - шепнул он капралу.
Они стали считать еще раз вместе. Капрал не терял присутствия духа и отрапортовал согласно инструкции: все в порядке. Офицерик долго проверял бумаги: цифры не совпадали с наличием. Наконец он возвратил бумаги капралу.
Пленные стояли в загоне… Одна пара была неполной…
А в углу загона лежал оставленный Яном мешочек с овсом. Когда офицерик заметил это, глаза его зажглись злорадством.
- Все в порядке? - спросил он капрала еще раз.
- Да.
- А это что? - офицерик указал на улику.
Капрал начал усиленно соображать, но, прежде чем ему что-нибудь пришло в голову, от колонны отделился седой пленный в обгоревшей шинели, спотыкающейся походкой направился в угол загона и, подняв мешок, натянул на себя его веревочные лямки. Капрал облегченно вздохнул.
- Na gut, - проговорил офицер. - Но не думайте, что вы легко отделаетесь. Я подам рапорт…
Сорок девять измученных до предела мужчин стояли по стойке "смирно", а один крохотный человечек, заложив руки за спину и испытывая блаженное чувство колоссального превосходства, прогуливался перед ними, вглядываясь в их лица. И вдруг на его лице отразилась нескрываемая радость. Он прыгнул вперед и вытащил из шеренги седого пленного с мешком Яна за спиной. Свой же, наполненный продуктами сельчан, седой пленный тщетно пытался прикрыть полой драной шинели.
* * *
Представьте себе эти два мешка из грубой льняной ткани! Они лежали у ног седого человека в обгоревшей шинели. Один из автоматчиков переводил на плохой чешский язык слова офицера:
- Один русский бандит убежал. Если он через три минуты не вернется, другой бандит, который ему помогал, будет расстрелян.
Представьте себе часы на руке у офицера. Секундная стрелка этих часов не знала милосердия. Ян как будто видел, как она перепрыгивала с деления на деление. Он будто слышал тиканье механизма, приводившего ее в движение. Это тиканье, как удары кувалды, билось в его мозгу. И опять перед его глазами пронеслись картины прошлого. Вот он бежит через молодые посадки и высокий лес. И видит свою мать. Мамочка!..
- Одна минута, - металлическим голосом произнес распорядитель жизни и смерти.
"Ты что тут делаешь, сынок?" - "Я… мамочка…" - "Ты опять убежал из школы?.." - "Мамочка, не сердись, я… я должен…"
Мать протягивает к нему руку и гладит его по лицу жесткой, потрескавшейся ладонью. "Из школы нельзя бегать, мальчик… Вернись… И извинись перед паном директором…"
- Две минуты, - произнес карлик офицер и вынул из кобуры парабеллум.
- К черту! Ты должен выдержать! Выдержать!!! - шепнул ему брат, но Ян его не слышал. Мысленно он уже плелся со своим товарищем во главе колонны.
- Что бы ты… - проговорил он. - Что бы ты сделал… на моем месте?..
Казалось, он не дождется ответа, но седой все-таки открыл рот. "Не так много осталось… что мы еще можем сделать…" - сказал он.
- Еще пятнадцать секунд, - произнес тот, который из-за своего малого роста никогда не знал покоя, и приставил пистолет к седому затылку.
В этот момент Ян отпустил руку брата, скинул с плеч почтальонский плащ, снял с головы фуражку и, преодолев барьер, медленно пошел к центру загона. Подходя все ближе к седому русскому, он смотрел ему прямо в глаза.
Совсем другое небо
Он не говорил никому ни слова, так как знал, что все равно сделает это. Не раз ему хотелось поделиться своим замыслом с матерью, но в самый последний момент всегда воздерживался от этого. Он знал, что мать рассказала бы отцу, а тот, конечно, запретил бы ему эту затею. "Тебе в голову приходят одни дурацкие идеи!" - сказал бы отец.
Итак, он никому не проговорился. И вот как-то раз, в пятницу, сидя в полном одиночестве в комнате, принадлежащей теперь ему, ему одному, он взглянул на фотографию брата, висевшую над его постелью, которая уже давно не разбиралась, и вдруг понял, что больше не может ждать ни одного дня. Он сказал родителям, что в субботу едет со школой на экскурсию "по родному краю", продал Губачеку из седьмого "А" свою коллекцию марок и утром, на рассвете, сел в поезд, который провез его через четвертую часть территории республики и доставил сюда, в это место, где было совсем другое, чем над их домом, небо.
Казарма находилась недалеко от вокзала. Он всего лишь раз спросил, как к ней пройти, и вскоре увидел три больших здания, обнесенных забором из проволочной сетки. Между строениями стоял танк.
Он спешил всю дорогу. Ну а теперь он просто летел к воротам казармы.
Путь преграждал шлагбаум. Возле него стояла деревянная будка, разрисованная красно-белыми полосами. Возле будки ходил солдат со штыком на ремне.
- Тебе чего, молодой человек?
- У меня тут брат!
- Где, там? - Солдат ткнул пальцем себе за спину, в сторону танка и строений.
- Да… Он там служит.
От казарм к воротам шли два солдата. Они несли котел с едой. Солдат со штыком повернулся спиной к мальчику и стал смотреть на тех двоих. Мальчик тоже смотрел на них. Он все еще не мог отдышаться.
- Куда направился, Балоун? - спросил солдат со штыком.
- А тебе какое дело? - сказал более рослый из двоих и надвинул солдату со штыком фуражку на глаза.
- Увольнительная подписана?
- Какая тебе увольнительная?
Мальчик вместе с часовым смотрел вслед солдатам, которые понесли котел вдоль казарменного забора.
- Его зовут Фиала. Штепан Фиала, - сказал он.
- Кого?
- Моего брата.
- Не знаю такого, - ответил солдат. - Правда, голубок…
- Не может быть! - сказал мальчик. - Он тут проходит службу.
- Давно?
- Уже давно…
- Я должен был бы знать его, - произнес солдат. - А раз я никакого Фиалу не знаю, значит, сам, голубок, понимаешь…
- Да нет же, - сказал мальчик, качая головой. - Я приехал к нему.
- Приехал?..
Мальчик кивнул.
- Я думал: ты здешний.
- Нет, - сказал мальчик. - Я приехал. Поездом…
- Так бы сразу и сказал, дружок. Как его зовут?
- Штепан Фиала.
Солдат выхватил из полосатой будки телефонную трубку.
- Рядового Фиалу ожидает у ворот посетитель, - сказал он в микрофон и, подмигнув мальчику, повесил трубку.
На казарменном плацу затарахтел мотор. Танк, стоявший между строениями, окутался дымом.
- Прекрасный танк, - сказал мальчик. - Только без орудия.
Солдат обернулся:
- Это не танк, а старый, разбитый учебный тягач.
- А-а, - сказал мальчик. - А похож на танк.
Тягач на плацу тронулся с места, прогремел гусеницами и скрылся за углом здания.
- Ты, - спросил солдат, - приехал один?
- Да, - ответил мальчик.
- А откуда?
Мальчик назвал место.
- Сколько тебе?
- Девять… Скоро будет десять…
- Дружок, - сказал солдат, взъерошив ему волосы, - Пользуйся моей добротой. - Он вновь снял телефонную трубку. - Ну, что там с Фиалой? - Послушав, что ему ответили, он рывком повесил трубку. - Глупо получилось. Придется ждать. До трех…
- Я подожду, - сказал мальчик.
- Когда он освободится, можешь быть с ним хоть до самого вечера, понял?
- Да, - ответил мальчик.
- Давай вон там посиди пока. Не бойся, я это дело улажу. Постараюсь передать ему, что его ждут. Сразу, как он вернется. Хорошо?