- Не люблю небесных куриц, - проговорил Старков. Он тоже увидел ворона. - Вот здесь, вот где они у меня сидят, - щелкнул пальцами по кадыку. - Помню, под Сталинградом, в степи, мы наткнулись на балку. Гнилая, вонючая. На дне трясина, по обводу - деревца. Чахлые, едва живые. Немцы расстреляли в этой балке пленных разведчиков - шесть человек. Взяли раненых, пытали, а потом пустили в расход. Воронье слетелось со всей степи. Мы подошли, а они, раздутые от мертвечины, сидят на трупах, подняться не могут. Перестреляли их из автоматов, подошли на ребят поглядеть. А у них животы выедены, глаза выклеваны, кости торчат. Страшно. Вороны и трупы разведчиков…
На немецкой стороне, за высоткой, тягуче, с придыханьем, всхлипнул миномет, и мина, хрипатая, крупная, тяжело взрезая воздух, прошла низко, почти видимая глазу. А разорвалась где-то далеко; взрыва не было заметно, он лишь ощутился по лениво вздрогнувшей земле да всколыхнувшимся облакам. Вслепую бьет, для острастки.
Прошел час, промозглый, леденящий, а Лепехин все не мог засечь стык - тот свободный коридор, в который он мог бы проскочить, - высотка молчала, и окопы тоже молчали, будто немцев в них и не было. Может, Старкову повезет?
- Слушай-ка, сержант, - Лепехин, распластавшийся на краю гребня, не поворачивая головы, помахал в воздухе ладонью, поманил Старкова к себе. Старков, круша сыпучий снег своими щеголеватыми сапогами, полез на гребень; взобравшись, привалился боком к Лепехину, осмотрелся, тяжело дыша. Лепехин сдернул с шеи тоненький ремешок бинокля, перекинул Старкову.
- Глянь-кась. Может, нащупаешь слабину, а? Где лучше всего окопы перемахнуть?..
- Не глянь, а взгляни, - поправил Старков. Он повел биноклем вдоль линии горизонта, по немецким окопам, задержался на том месте, где линия окопов обрывалась за снежным накатом, потом и этот накат кончался - уже у самого подножия высотки, - Лепехин внимательно проследил за движением бинокля, сощурился, когда Старков задержал бинокль. Лепехин уже думал, что немецкую оборону можно проскочить именно в этом месте, на смежении окопов с высотой. Там и пулеметов нет, да и по простой арифметике они не должны там стоять, и немцев явно поменьше, хотя и не стык это, а некий промин обороны, где торцовая сторона траншеи защищена высоткой и хорошо простреливается со всех сторон. В общем, места удобнее, чем эта закраина, не найдешь.
- Добро, - сказал Лепехин, посмотрел на Старкова. У того лицо было усталым, в глазах, в далекой глуби, в зрачках вспыхивали крохотные светляки, будто отблески костра, дергались и подпрыгивали. На лице кожа сухая, с шелушинами, похожими на мелкую чешую, губы в трещинах, одна, как порез, глубокая, с запекшейся кровяной корочкой, половинила нижнюю губу.
- Прорваться бы к своим, - проговорил Лепехин, прислушался к собственному голосу, - к своим бы! Там ребята дадут возможность отдохнуть, прийти в себя.
Старков кивнул.
- Добраться бы. Осточертело все, хоть вой. Так-то, товарищ солдат… - Помолчал, добавил: - Солдат что, дымом греется, шилом бреется. Надоело дымом греться, шилом бриться. Война надоела! - Старков повернулся, поджав к себе ноги, съехал в овражек.
- Зад не обдери! - предупредил Лепехин. Сплюнул. - Вот война, ни одного выстрела не слышно.
- Канонады захотелось, - поддразнил его Старков. - Еще будет канонада…
Время тянулось долго, до вечерней темноты оставалось еще часа три, а то и все четыре, час надо накинуть, пока темнота не сгустится, не станет окончательно безопасной.
- Смени меня, - попросил Лепехин, - я перекус организую.
- Добро, - согласился Старков. - Бинокль только оставь.
Скатившись вниз, Лепехин достал из коляски две банки говяжьей тушенки. Вспоров их ножом, одну кинул на гребень Старкову.
Старков поймал банку, не вытряхнув из нее ни крошки, поставил на снег, достал из-за пазухи ложку - все у Старкова хранилось за пазухой, под телогрейкой у него целый склад.
- Вот и старуха оттопырила ухо!
- Чего-то ты стихами заговорил.
Покончив с "вторым фронтом", Лепехин повертел в руке пустую банку, соображая, куда же ее сунуть, потом, подумав, что сюда могут заглянуть немцы, раскопал снег сапогом, сунул в лунку, сверху нагреб кучку, придавил каблуком.
- Лезь сюда. Покурим, поговорим! - предложил Старков. - Когда вдвоем - веселей. Мозговые клетки можно развивать.
- Я говорить не мастак, - сказал Лепехин. - Я больше слушать.
Вдруг Старков настороженно вытянул шею, прислушался к чему-то; Лепехин тоже замер, встревожившись. Но было тихо - ни звука, ни ветра, еще недавно попискивающего в ушах. Здесь, в овражке, ветер был - странное дело - сильнее, чем наверху. Старков съехал с закраины гребня, но тут же высунулся вновь, показал Лепехину два пальца, затем мелко потряс кулаками, - Лепехин вначале не понял, что это означало, потом догадался: Старков изображает стрельбу из автомата и махнул рукой, подзывая Лепехина к себе.
Лепехин, вонзая носки сапог в наст, вскарабкался на гребень и, выглянув из овражка, увидел, что прямо на них идут два немца, здоровенные егеря, - медленно, по колено проваливаясь в ослабший за несколько часов снег. Еще утром этот снег держал мотоцикл. За ними на ровном, без единой кочки поле оставался широкий синий след. Лепехина неприятно поразила непрочность снега: если снег к вечеру не будет схвачен морозом, мотоцикл будет вязнуть, буксовать, глохнуть.
- Стрелять не надо, - прошевелил он губами.
Старков отодвинул свой "шмайсер" в сторону, плюнул в левую ладонь, большим пальцем правой руки растер невидимый плевок.
Немцы шли молча. Автоматы на животе, руки в пятнистых двупалых рукавицах лежали на тусклых от сырости стволах. В минуту опасности всегда в голову лезут мелочи, и глаз замечает незначительные, не имеющие никакого отношения к делу детали. Лепехин подумал, что в таких рукавицах стрелять неудобно - указательный палец слишком громоздко сшит, не просунешь его в дужку спускового крючка, плохо… Проще стрелять вообще без рукавиц. Даже в мороз, когда пальцы прилипают к клейкому, до костей обжигающему металлу, Лепехин предпочитал стрелять без рукавиц, без этих громоздких бахил, склепанных из пожарного брезента.
Двоим взять двоих нетрудно. Но ведь за этими двумя обязательно придут другие. Значит, отсиживаться в овражке больше не придется, надо будет менять стоянку. А это в планы никак не входило. Если они возьмут этих гитлеровцев, вышедших на променаж, то, кто знает, выполнит ли он, Иван Лепехин, приказ полковника Громова или не выполнит?
Куда идут эти двое? Связь? Нет, не связь, не видно красно-синего телефонного шнура… Может, патруль? Но что делать патрулю в голом, безлюдном поле? Другое дело в городе, где тысяча закоулков, переулков, улиц, где каждый дом может спрятать, утаить неведомое, где каждая развалина, каждое дерево, стена каждая представляют для гитлеровцев опасность, где можно схоронить от постороннего глаза и одного человека, и целый партизанский отряд. Там патрульная служба нужна, ничего не скажешь. А здесь? Непонятно.
Немцы, не дойдя до овражка метров десяти, повернули. Пошли вдоль, увязая по колено в снегу, надсадно всхрипывая, сморкаясь, но, не петляя и не сворачивая с намеченного пути, двойной стежок за ними остался ровным, он будто по линейке был проведен. У Лепехина отлегло на сердце - хорошо, что гитлеровцы повернули налево, поверни они направо, могли напасть на следы, оставленные мотоциклом, заинтересоваться, спуститься по ним в овражек…
Старков проводил немцев холодными, ничего не выражающими глазами, из которых в несколько минут вытаяла, исчезла усталость, покусал зубами нижнюю губу:
- Хорошо сделали, что до овражка не дошли. Не то… - Он издал секущий звук.
- Здоровые хряки. Они нам тоже могли это самое "ц-ц-ц" сделать.
Вскоре закатилось за облака солнце и повалил снег, густой, крупный. Зима старалась утопить весну в этом потоке, в лавине студенящей липкой ваты - ни с чем другим такой снег не сравнить. Но это были слабые потуги - не та уж стала старуха зима, одряхлела она и обессилела. Но потом ожил мороз, проснувшись, он в один миг сковал землю, стянул ее ледовым обручем, и снежинки, истончаясь на глазах, падали на наст с тихим, очень похожим на стеклянный звоном. А может, им только казалось, что снег падал со звоном.
- Такая погода, она в самый раз для прорыва. - Лепехин облизал губы. - Густота, как ночью. Собственного носа не видно.
- Не рано ли?
- Подождем еще чуть.
6
Перед дорогой выкурили по сигарете - последней, больше в пачке не оставалось, и Старков, с сожалением взглянув на светившуюся в сумраке красным пустую обертку, скомкал ее, бросил под ноги, отбил в сторону носком сапога. Темнота надвигалась медленно, неохотно, и долгое еще время им из овражка была видна высота, хотя сама линия окопов исчезла довольно быстро, утонув в вечерней густоте.
- Пора! Будем трогаться. - В голосе Старкова Лепехин уловил натянутость - это от напряжения, от нервного накала. Прислушался - все ли тихо? Было тихо, лишь где-то за высотами, далеко по ту сторону, раздавалась нечастая стрельба.
- Гранаты проверь, - проговорил Лепехин спокойным голосом.
- Гранаты? Наготове гранаты. Раз, два, три… - начал было считать Старков, но Лепехин перебил его:
- Знаешь что… Всякое бывает. Вдруг меня убьют, а ты пробьешься, а?
- Не пори ерунды!
- Командир полка в Маковках - Корытцев. Майор. Запомни, майор Корытцев… Ему передашь пакет, если что; пакет вот здесь, под ремнем. - Лепехин отогнул полу телогрейки, показал, где находится прихваченный поясом пакет. - А на словах скажешь: прорыв назначен на десятое марта. Десятого марта в одиннадцать вечера… Запомнил?
- Чего ж тут запоминать?
- Поехали!
Лепехин ударом каблука по торчку завода запустил мотор, включил первую скорость, и мотоцикл медленно, трудно пополз, преодолевая крутую боковину оврага, пробуксовывая на наледях. Старков подталкивал мотоцикл сзади.
Выкатив машину из оврага, огляделись - высоты не видно, она только чувствуется во тьме - сели: Лепехин за руль, Старков верхом на коляску, пристроив одну ногу на низком порожке, другую поставив на квадратную перекладину, которой "люлька" крепилась с машиной.
Лепехин сделал перегазовку, обвыкаясь в темноте с педалями, рычагами, рукоятями и кнопками управления, - в ночи, когда даже собственный нос не виден, они казались незнакомыми, хотя и запутаться тоже было мудрено - руки и ноги управлялись с ними автоматически. Старков задумчиво погладил "шмайсер", поставленный стоймя между коленями.
- Пора, - сказал он. - Нечего медлить. Поехали!
Лепехин тронул мотоцикл с места, заснеженное поле поползло им навстречу. В небе между разорванными облаками неярким огоньком засветилась далекая, едва заметная звезда, оба сержанта разом подняли головы, они словно почувствовали, что на них кто-то смотрит, изучает внимательно и предупреждающе, и подумали разом, что это зажглась их звезда. Звезда, принадлежащая только им одним, больше никому…
Лепехин, цепляясь глазами за любую неясность, высветленность в теми, а темь сделалась вдруг тяжелой, угольной, вспомнил о матери - ее лицо, молодое и печальное, в отчетливой яви возникло перед ним, кожа истончавшаяся и прозрачная, особенно на висках и под глазами, а на лбу - будто навощенная, каждая прожилка, каждый кровяной каналец виден. Он на секунду зажмурил глаза, встряхнул головой, ощупав одной рукой тяжелые костяные наросты надбровий, оглянулся на Старкова, высматривая в темноте его лицо, а когда вновь начал глядеть перед собой, наваждение исчезло.
Старков даже не заметил, как они очутились перед линией окопов, а потом и над самими окопами, - он с легким обмиранием ощутил, что мотоцикл неожиданно повис в воздухе, внизу мелькнуло бледное, освещенное огоньком сигареты лицо с большими, очень глубокими провалами глаз и черным ртом. Мотоцикл сильно тряхнуло - Старков, скатываясь с него, успел вцепиться в скобу, приваренную к стойке, потом увидел, как следом, перевалив через бруствер, выскочил немец в очень длинной, путающейся в ногах шинели и автомат, прижатый у него к животу, заплясал, забился разноцветными длинными огнями: зелеными, синими, красными… Но тут же смолк - заклинило.
Справа косо в сажевую недвижность неба вошла ракета и, сыро шипя, погасла в низком взлохмаченном облаке. В коротком всплеске света Лепехин разглядел очень близкую вторую линию окопов; покатые, через весь бруствер прорубленные ниши для пулеметов, всполошенных, кричащих людей, устанавливающих в одной из ниш тяжелый МГ с дырчатым, похожим на пожарную кишку стволом. С фланга выплеснула автоматная струя, прошла выше их, но ненамного, буквально несколько сантиметров не дотянула до головы - Лепехин даже ощутил тепло раскаленных пуль.
Старков, подпрыгивая в коляске, пытался рукой достать гранату, но тяжелое маслянистое тело РГД ускользало у него из рук. Он чертыхался и умолк только тогда, когда вытянул наконец гранату, сжал ее крепко в руке, а потом, внезапно вспомнив, что гранату кидать нельзя - осколки посекут и их, выставил ствол "шмайсера" перед собой и, держа автомат одной рукой, словно пистолет, полоснул очередью по месту, откуда выплескивалась огненная струя. Лепехин услышал, как в ответ кто-то очень тонко и страшно закричал, вдруг подумал с безразличием, что гитлеровец ранен в живот или в лицо, только при таких ранениях кричат вот так тонко и страшно, предсмертно.
- Пригнись! - прохрипел ему на ухо Старков.
Лепехин резко наклонился, почти уткнувшись лицом в бензобак, ощутив, как горько и остро пахнет загнанная машина. Старков же, не рассчитав, кидая гранату, сильно задел локтем его по голове, и Лепехин, ударившись о железо, почувствовал во рту вкус крови, он отвернул лицо и сплюнул в сторону, не разгибаясь. Впереди рванул взрыв, ослепил ярко, разбросал в стороны немцев, устанавливающих в нише пулемет, а сам пулемет выкинуло из окопа, и он упал у них на пути в снег, зашипел громко и сердито, охлаждая раскаленный взрывом дырчатый кожух.
Мотоцикл вильнул, и Старков опять чуть не сорвался, но успел схватиться за спину Лепехина.
Сбоку прошла светящаяся струя, перекрестившись с ней, выпущенная с другого фланга, - еще одна, ниже и прицельнее, с ними схлестнулась третья, и Лепехину показалось вдруг, что все в этой ночи, на этом небольшом клочке земли перемешалось, все сместилось - небо стало землей, а земля небом.
Он заметил, что Старков готовится кинуть еще одну гранату и выбирает, теряя драгоценные секунды, место, куда кинуть, чутьем, а не глазом нащупывая окопный зигзаг, где сейчас сгрудилось больше всего врагов, где зыркают автоматные вспышки, где таится наибольшая опасность. Под колеса подкатилось приплюснутое, с буграми всковырнутой мороженой земли тулово бруствера, Лепехин выжал до предела газ, и мотоцикл, ревя, подмял собою бруствер, но скорости не хватило, и машина, потеряв равновесие, гулко ударилась передним колесом о боковину окопа, пробуравила снег, выбираясь из ловушки. Заднее колесо мотоцикла и колесо "люльки" не успели проскочить, они застряли на ребре траншеи, заюзили, но бруствера не одолели. Мотор заглох. Лепехин упал в окоп, на самое дно, поскользнувшись на чем-то мокром. "Кровь", - мелькнуло в голове. Сверху на него свалился Старков, но тут же вскочил и, подладившись под коляску мотоцикла, махнул зажатым в руке "шмайсером".
- К рулю! Быстро! - выкрикнул он. - Чего стоишь! Двигай наверх! Заводи мотор! - Старков закряхтел, горбясь под тяжестью сползающего на него мотоцикла, Лепехин без разбега прыгнул, стараясь взобраться на ребровину окопа, но сорвался. Падая вниз, ломая ногти о земляную стенку, он увидел, что на бруствере, через который они только что перемахнули, возникла длинная темная фигура, и Старков из-под коляски, с колена выстрелил в нее, фигура без крика, без стонов, совсем молча, словно кукла, перевалила через бруствер и, сломавшись в поясе, с вязким шорохом, больно вонзившимся в секундную растерянную тишину, съехала на дно окопа. На деревянной слеге, проложенной в бруствере для крепости, повис, зацепившись ремнем за конец горбыля, автомат. Взобравшись на ребровину, Лепехин изо всех сил потянул руль к себе, но мотоцикл не подался. Он был тяжел и неувертлив, и Лепехин, стиснув зубы, страдая за оставшегося в окопе Старкова, ничего не видя в темноте, наугад долбанул сапогом по педали завода, мотоцикл взревел, и тотчас на звук его стали бить скрытые извилинами окопа автоматчики. Пули вспарывали воздух, они посвистывали слева, справа и над головой, метили прямо в него, но Лепехин не замечал их. Наконец мотоцикл подался, рванулся из окопа, выламывая руки. О железный бок коляски жарко щелкнула автоматная струя, пули, пробив люльку, застряли в ней. Лепехин повис на руле. Мотоцикл упрямо полз вперед и тащил за собой Лепехина, а он не мог подтянуть к себе обмякшие от ушиба ноги, не мог остановить и мотоцикл. Тогда он выкрикнул в гулкую ночь бессвязные слова, в ответ железо коляски вновь вспороли пули и лишь после, уже издалека, до него донесся глухой, скраденный темнотой, а может, чем-то сдавленный - на это больше похоже, подумал Лепехин, - голос Старкова. Этот голос будто влил в Лепехина новые силы, он наконец подтянул тело к рулю, перекинул ватную ушибленную ногу через сиденье. Сразу показалось, что пуль стало меньше и гитлеровцы бьют куда-то в сторону. Лепехин круто повернул руль, помчался к окопу; подъехав, вначале услышал, а потом разглядел, что внизу, сопя и с хрипом размахивая в темноте руками, возятся три или четыре человека. Переваливаясь с сиденья через коляску, Лепехин еще раз зацепил ушибленной ногой за пропоротый пулями угол, резь ножом вонзилась в его тело. Хромая, Лепехин доковылял до окопа и только тут вспомнил, что автомат остался в коляске, но медлить было нельзя, он на ходу нагнулся, вытаскивая из-за голенища нож, и, припаявшись пальцами к нагретой деревяшке рукояти, спрыгнул в копошащуюся кучу людей. Под ним заворочался здоровенный, пахнущий кислым потом и табаком фашист, и Лепехин, широко взмахнув ножом, с силой ударил его к спину. Гитлеровец, набычившийся, обмяк и, заваливаясь, ткнулся головой в стенку окопа.
- А-а-эй! - бессвязно выкрикнул Лепехин. Он враз запамятовал и фамилию Старкова и имя его - тот сдавленно замычал в ответ, будто ему тисками зажали горло. Старков находился рядом, и когда над окопом прошла длинная цветистая очередь, сержант увидел в тусклом жаре ее, что Старков возится на дне окопа сразу с двумя гитлеровцами, Лепехин, волоча подбитую ногу, прохромал вперед, схватил ближнего немца за воротник и, подставив под его спину колено здоровой ноги, переломил на себя. Гитлеровец закричал от боли, перевернулся, выскользая из рук Лепехина. Лепехин отпустил, и тот, обессилевший и беспамятный, неподвижно распластался на промерзлом насыпе окопа.
Третьего прикончил Старков прежде, чем Лепехин сумел помочь ему. Он откинулся к туго оббитой лопатами стенке, прижался к ней спиной, загнанно задышал.
- Сейчас еще поднабегут, - отер губы ладонью. - За ними не задержится.
- Ранен?
- Н-не знаю… Есть немного. Помяли…
- Хорошо, что темнота. - Лепехин уперся сапогом в выбоину окопа и выбрался наверх. В стороне бил одинокий автомат, гитлеровец не видел цели и палил в копеечку. Лепехин лег животом на снег, протянул в темноту руку.
- Скорей! - прислушался, стараясь разобрать в стрельбе звук мотора, закричал: - Есть! Есть! - различив едва приметный, едва живой - все-таки живой! - стук мотоцикла.