Все согласились со словами майора и дружно выпили. Начали закусывать, но беседа всё равно почему-то не вязалась - не ударил, видимо, хмель ещё в юные головы собравшихся здесь. И майор, как самый старший в этой компании не только по званию, но и по возрасту, эго отлично понял. Он снова наполнил мензурки спиртом, снова первым поднял свою вверх.
- Я хочу произнести следующий тост, полумедицинский, так сказать, - майор озорно подмигнул. - Давайте выпьем за здоровье всех больных, за свободу пленных, за красавиц наших дам и за нас, военных!..
И он первым опрокинул содержимое мензурки в рот.
Потом начались танцы. Василий пригласил Алину.
- Извините, вы не замужем? - спросил он шутливо и дерзко, наклонившись к ней.
- А вам-то зачем знать такие подробности? - спросила она в ответ. - Вы что, из СМЕРШа?
- Ну-у, - не нашёлся сразу Василий, - мало ли зачем… А вдруг вы мне… понравились…
- Да? И что же, если я замужем, то должна всем нравиться? Так, что ли?
- Нет, почему же… - смутился Василий. - Извините, что я… Если я…
- А вы ещё можете краснеть, лейтенант. Это хорошо: значит вы ещё не совсем потерянный человек. И раз уж вы такой застенчивый, я вам откровенно признаюсь: я не замужем.
Глаза Василия радостно блеснули, и он, близко склонившись к уху Алины, шепнул ей, внезапно даже для себя:
- Давайте на некоторое время сбежим отсюда. Душно здесь.
Алина внимательно посмотрела в глаза лейтенанта, как бы рентгеном проверяя его душу и мысли на качество, и, к удивлению Василия, согласно кивнула головой.
Было начало марта, но весной как таковой, естественно, и не пахло. Однако Алине и Василию в эти минуты на холод было совершенно наплевать. Они бродили по снегу не отходя далеко от домика медиков и по очереди рассказывали друг другу о себе, о предвоенных годах. Около высокой н красивой ели Василий внезапно остановился.
- Вы чего, лейтенант? - непонимающе уставилась на него Алина. - Вы чего остановились?
- Алина, можно я вас поцелую? - срывающимся от волнения голосом спросил он.
Алина пристально смотрела в лицо лейтенанта и молчала. Тот расценил это молчание как знак немого укора, как знак безмолвного отказа и поэтому глухо, и даже с долей некоторой своей вины произнёс:
- Понятно, - и тяжело вздохнул. - Я вас обидел. Извините, я больше не буду…
- Дурачок вы, лейтенант, - улыбнулась Алина и, взяв его обеими руками за голову, приблизила свои губы к затрепетавшим губам Василия.
… Валентин в это время танцевал с Фаиной. В отлично от Василия, он был более робким и всё боялся первым завести разговор. И начать его пришлось девушке.
- Ах, лейтенант, я впервые вижу перед собой тройнят! Бесподобное зрелище!.. Кто же из вас первым увидел свет божий?
Валентин покраснел, неловко пожал плечами, не зная, что ответить.
- А-а, - заговорщицки рассмеялась Фаина и, тотчас сделав серьёзное лицо, приложила палец к губам, - понимаю: страшная военная тайна!..
Валентин покраснел ещё больше, хотел что-то ответить, но тут танец окончился. Фаина лукаво взглянула ему в глаза:
- Надеюсь, вы меня ещё раз пригласите, лейтенант: хочу, чтобы вы всё-таки сказали мне пару слов. А то у меня, ей-Богу, создаётся впечатление, что вы немой, что вы вообще не умеете говорить.
- Да, - протянул растерявшийся вконец Валентин, - конечно…
Но тут к ним петухом подскочил капитан Зенин, галантно взял Фаину под руку:
- Следующий танец, прекраснейшая из медсестёр, вы потанцуете со мной. А лейтенант пусть отдохнёт. Или, лучше всего, пусть сочинит какой-нибудь стих.
- Стих? - Фаина округлила глаза. - Валентин пишет стихи?
- Да, - небрежно бросил Зенин, - пописывает…
- Я очень люблю стихотворения и хочу услышать… Товарищи, я только что узнала, что лейтенант Валентин Кошляков имеет поэтический дар. Давайте дружно попросим его прочесть что-нибудь!..
Валентин пытался отказаться, стесняясь дамского общества, но майор-медик сразу же переубедил его:
- Валька, не дури… Некрасиво!.. Тем более, если женщина просит…
- Ладно, уговорили, я прочту одно стихотворение. "Отпущение грехов" оно называется.
- Погоди! - крикнул ему весёлый младший лейтенант и поставил перед ним табурет. Залезай, Валька, на сцену! Помогите мне его подсадить, товарищи!
И Валентин, несмотря на сопротивление, был водружён на табурет. Он прищурил глаза на огонь лампы и начал:
Я пришёл к отцу святому
Замолить свои грехи.
Но - увы! - отец уехал,
Ещё спали петухи.
На крыльцо взошла в томленьи
Молодая попадья
На неё взглянул и понял -
Буду больше грешен я…
Попадья же предложила:
"Что стоишь как столб в дыму?…
Я за батюшку, пожалуй,
Все грехи твои сниму".
Не степенно, не дородно
Стан свой в избу понесла,
А игривой, сытой кошкой…
И смятение внесла…
В избе - сумрак, лишь огонь
Тускло зрит из поддувала…
Здесь младая попадья
В первый раз поцеловала.
"Слушай, матушка, постой!.." -
Лицо к долу опускаю.
"Милый! Милый! Обними…
Все грехи твои прощаю…"
Я забыл зачем пришёл:
Тут уж кровь моя взыграла
На постели попадья
Всю любовь мою забрала.
Ах, младая попадья!..
Твои груди - словно скалы…
Три часа, - грехи снимая, -
Страстно ты меня ласкала,
Я пришёл к отцу святому
Замолить свои грехи,
А ушёл довольно поздно -
Уже спали петухи.
- Браво! - первом закричала Фаина, когда Валентин окончил чтение. - Валентин, можно я вас за это поцелую? Да слезайте же скорее!
И ома звонко чмокнула раскрасневшегося лейтенанта в щёку.
- А теперь - снова танцы! - весело выкрикнула Фаина и схватила Валентина за руку. - Дамы приглашают кавалеров! Я, можете себе представить, приглашаю вас, великим молчальник!
- Я прошу прошения, но, Фаина, дорогая моя, о чём это ты щебечешь, пташка моя? По-моему, этот танец ты обещала мне? Не так ли?
- Всё так, но извините, капитан, я - передумала и своё обещание беру обратно.
Никанор побледнел. То ли от неловкого положения, и котором он оказался и, видимо, впервые, то ли от ярости.
- Ну ты! - прошипел он сквозь зубы. - Я подобных шуточек не люблю… Иди сюда!..
И он грубо схватил Фаину за руку, дёрнул к себе. И туг вмешался сбросивший с себя чувство смущения Валентин.
- А ну-ка, брось её руку, Никанор! Это дамский танец…
- Чего?
- Отпусти руку девушки, я сказал! Иначе…
Зенин отпустил руку Фаины и грудью полез на Валентина:
- Ты, стихоплёт несчастный, да я тебя сейчас так врежу по мозгам, все рифмы свои растеряешь!
Валентин побелел как мел и, сжав кулаки, шагнул к шипящему от ярости капитану. И тут распахнулась дверь, и под крик майора-медика "Смирно!" вошёл командир батальона майор Чупрынин.
- Вольно, товарищи офицеры! - скомандовал он и, присев на табурет, огляделся. - По какому случаю столь грандиозный банкет?
И не дожидаясь ответа на этот вопрос, снова спросил:
- А чего эти задиристые петушки - капитан и лейтенант- не поделили? Хмель в голову вдарил или ещё чего?… С немцами надо воевать, - он вздохнул тяжело, - с немцами, а не друг с другом. Понятно вам, товарищи офицеры? А если вам уж так приспичило, что просто необходимо подраться, то разрешаю вам это сделать. Подеритесь, но только… после войны.
- Товарищ комбат, - нагнулся к уху Чупрынина майор-медик, - наркомовские употребите? За компанию. Повод для этого вполне хороший.
Комбат насмешливо взглянул на майора и озорно почесал кадык:
- Чёрт с вами, наливайте! Пока мы не замяты в боевых действиях, думаю, что можно себе позволить такое удовольствие.
Но выпить Чупрынин так и не успел: снова распахнулась дверь и в помещение буквально ворвались Василий Котляков и Алина. Алина, загородив рот и нос ладонью, всхлипывала. А лейтенант кинул ладонь к виску:
- Товарищ комбат, разрешите доложить!
- Разрешаю, лейтенант, докладывайте!
- Мы с медсестрой только что, сейчас вот, прогуливались и обнаружили рядового Ядренко. Мёртвого…
- Что? - вскинулся Чупрынин, передёрнув бровями.
- Рядовой Ядренко мёртв. Зарезан ножом. За противотанковом пушкой.
- Чёрт побери, это же ЧП. Теперь пойдут разборы да дознания, кто и за что его зарезал… Так, ладно, идите за мной, лейтенант! Покажете! - приказал комбат и стремительно вышел вон.
Офицеры поспешили за ним. Валентин на ходу, ни к кому специально не обращаясь, произнёс:
- А ведь Ядренко этот, я вам скажу, предчувствовал свою гибель.
- Как это предчувствовал? - поинтересовался майор-медик.
- Да очень просто: он много раз рассказывал нам о своих снах, в которых его непременно зарезают.
- Да, - буркнул всё ещё не остывший от гнева Зенин, - я тоже много раз слышал об этих его снах от него лично.
А Василий добавил:
- Только бедный Ядренко в снах никак не мог установить - кто же его зарежет: то ли свои братья-славяне, то ли немцы.
Рядовой Ядренко, неловко поджав под себя руку, лежал ничком; шинель на спине была располосована и обагрена его кровью.
- Ах, Ядренко-Ядренко! - с горечью вздохнул Валентин.
- Гак и не добрался ты до своей… как её? Забыл…
- До Прохоровки какой-то, - подсказал Василий. - Он из-под неё родом.
- Вот-вот, до Прохоровки своей, до своей малой Родины. Чертовщина какая-то…
Зенин, бросив презрительный взгляд на Валентина, насмешливо хохотнул:
- У нас у каждого своя Прохоровка, и никто из нас не знает, доберёмся ли мы когда-нибудь до неё живыми…
- Отставить разговоры! - прикрикнул комбат. - Давайте перенесём рядового отсюда…
И НЕБЕСА ПОСЛАЛИ СМЕРТЬ
Ротмистров, поглядывая в окошко мчавшегося к Миллерово автомобиля, то и дело тяжело вздыхал: трудно-архитрудно! - и создавать новую армию, приводить её в надлежащий порядок, и командовать ею…
Павел Алексеевич, сняв очки, устало протёр глаза. Почему он, генерал, ехал сейчас в Миллерово? Не надо задавать такой вопрос - ни самому себе, ни, тем более, кому-то со стороны: на это были веские причины! Всё дело заключалось в том, что уже стояла середина марта и что в это самое время и штаб армии - его, Ротмистрова армии, - и армейские части, и главные силы 29-го танкового и 5-го гвардейского Зимовниковского механизированного корпусов сосредоточились именно в этом самом пункте, носящем название - Миллерово.
На какое-то время Павел Алексеевич отвлёкся от мыслей об армии: в его голову внезапно хлынули совсем недавние и очень для него приятные воспоминания. Да, что ни говори, но он в последнее время ох как часто посещал столицу необъятного СССР - древний город Москву. И решал там не только необходимые стратегические дела, касающиеся непосредственно 5-й гвардейской танковой армии. Нет, помимо всего неотложного, касающегося армии и только армии, были у него, у боевого генерала, запоминающиеся встречи с партийными и государственными деятелями, были встречи с известными журналистами и писателями.
Ротмистров специально прикрыл глаза, и тотчас перед мим, как наяву, возник образ Микояна, обходительного и внимательного. Микоян был членом Государственного Комитета Обороны, руководил снабжением Красной Армии продовольствием, боеприпасами, горючим и другими материальными средствами. Он почему-то очень хорошо относился к Павлу Алексеевичу и, не стоит, видимо, скрывать, что именно благодаря ему, благодаря его пристальному вниманию и дружеской заботе только что созданная армия в самый что ни есть короткий срок была обеспечена всем необходимым.
Хорошее впечатление на Ротмистрова произвела его встреча с всесоюзным старостой Калининым. Михаил Иванович, вручая генералу орден Суворова II степени, просил его передать горячий и пламенный привет и самые лучшие пожелания воинам-танкистам.
Но, пожалуй, - да что там пожалуй?! - в самой реальной действительности более всего запомнилась, запала глубоко в душу Павлу Алексеевичу его встреча с известным советским писателем Алексеем Николаевичем Толстым, который сам захотел непременно поговорить с ним, генералом-танкистом, по прочтении в газете "Красная звезда" статьи - "Мастер вождения танковых войск". Целых два часа расспрашивал тогда писатель генерала о боевых действиях танковых войск, о проводимых тактических приёмах, о конкретных примерах героизма танкистов. Ну буквально до всего было дело и интерес у писателя Толстого…
- Павел Алексеевич! - донёсся до расслабившегося и задумавшегося Ротмистрова голос адъютанта Земского.
Ротмистров медленно открыл глаза:
- Чего тебе, Василий?
- Мы к Миллерово подъезжаем.
… Миллерово было похоже на растревоженный муравейник. Разгружались с железнодорожных платформ танки, сновали люди, в воздухе разносились громкие выкрики команд, да ещё невыносимый лязг и противный - до зубной боли - скрежет железа об железо.
Братья Кошляковы стояли у своего танка, который уже успели согнать с платформы. К ним подошёл чем-то озабоченный капитан Зенин.
- Мужики, а что - закурить у вас не найдётся? - спросил ом. - Дымнуть хочется - прямо спасу нет!
- Может, тебе ещё и губы в придачу дать, - хмыкнул Василий, - чтобы лучше затяжки делать?
- Грубиян! - хмыкнул Зенин и ещё раз повторил, но теперь уже растягивал слово по слогам: - Гру-би-ян!..
Валентин пренебрежительно отвернулся от Зенина: он всё ещё непримиримо зол был на него за тогдашний инцидент в домике медиков, а тут ещё настырный капитан продолжал настойчиво добиваться благосклонности со стороны Файлы, которую, незаметно для себя, полюбил он, Валентин. Фаина, естественно, отвергала приставания Никанора, но он не отступался, и это злило, доводило до бешенства Валентина Кошлякова, и он уже не один раз обещал Никанору, что когда-нибудь обязательно набьёт ему морду, - его наглую капитанскую морду, но тот лишь презрительно усмехался в ответ.
Итак, Валентин, проигнорировав вопрос Зенина, демонстративно отвернулся. Василий же, на полном серьёзе, сказал, что курева у него нет. Соврал, однако. А Владимир, по доброте души своей, неторопливо полез за кисетом.
- Травись, товарищ Никанор, - сказал он, - такой гадости мне для друга вовсе не жалко.
Зенин закурил, благодарно - насмешливо кивнул головой, ловко пустил дым через нос, задумчиво огляделся вокруг. Танки… Танки… Танки… И люди… Солдаты… Василий перехватил взгляд капитана.
- Что, Никанор, любуешься? - спросил он и, не дожидаясь, что скажет Никанор, сам же себе ответил. - А чего ж не любоваться!.. Глянь-ко, какую силищу сюда нагнали! Мать честная!.. Враз немцы лапы кверху поднимут…
Зенин скептически улыбнулся,
- Храбрый ты, Василий, а дурень… Ты слышал что-нибудь о новой боевой технике немцев?
- Что ты имеешь в виду, капитан?
- Как что? Ты тут под дурака не шарь, Вася!.. А танки Т-V и T-VI?! Что ты о них скажешь?
Василий нахмурил брови:
- Ты имеешь в виду "пантеру" и "тигра"?
- Вообще-то я на глупые вопросы не отвечаю, но сейчас скажу. Вот именно: эти "тигры", да в придачу к ним самоходные орудия "фердинанд", имеют к вашему сведению, сильнейшую лобовую броню. У наших "тридцатьчетвёрок" броня значительно слабее. Так что, разлюбезный мой лейтенант Вася, может быть, и нам ещё придётся лапки кверху тянуть! Под команду "Хенде хох!"…
- Ну да! Ты ещё и самолёты немецкие вспомни - "Фокке-Вульф-190 А" и "Хеншель-129", которые, если верить слухам, сильное пушечное и пулемётное вооружение имеют…
- Зачем юродствовать, Котляков? Самолёты нас, слава Богу, поскольку-постольку касаются, а я о танках речь веду: согласись, что всё-таки слабее наши танки против германских… Слышал ведь, как пострадала от "тигров" да "пантер" первая танковая армия Катукова?
- Наши танки манёвреннее! - упрямо сжал губы Василий. - Манёвр в битве большую роль играет! Сам знаешь… Так что, благодаря манёвру, лобовую броню можно обойти, в бок, понимаешь, - в бок надо бить немца. И заполыхают они- как миленькие!
- Я ещё раз повторяю, Василии: храбрый ты, а дурень. На наших танках семидесятишестимиллиметровые пушки приспособлены, а у немцев - восьмидесятивосьмимиллиметровые. Мощнее? Разумеется, мощнее…
- Ну и чёрт с ними!.. Зато больше радости будет, когда более сильного укокошишь… - Василий обернулся к Владимиру. - Дай-ка, братан, я докурю.
- Какие-то у тебя, Зенин, панические высказывания просачиваются! - не выдержал Валентин. - В плен сдаваться надумал, или как?
Зенин резко повернулся к Валентину, и глаза его зло сверкнули.
- Ты что?… Я - в плен?… Неужели?… Неужели ты так думаешь?… Ты…
Он на какой-то миг замолчал, подбирая более оскорбительное, сразу же морально разящее наповал слово, но тут вдруг неподалёку резанул барабанные перепонки чей-то тревожный, раздирающий душу крик:
- Воздух!.. Воздух!..
Это короткое слово мгновенно услышали всё, и оно пошло перекатываться и громыхать, но теперь уже с разными интонациями, над всеми сосредоточенными в Миллерово - гружёными ещё и разгруженными уже - эшелонами; это короткое слово громыхало и перекатывалось стремительно из одного конца станции в другой. И тотчас, стремясь забить, заглушить такое зловещее на войне слово "Воздух!" и, наоборот, такое необходимое и жизненно важное это же самое слово в повседневной жизни, пространство железнодорожной станции напрочь пронзили отрывистые выкрики команд офицеров и сержантов.
- Всем в укрытия!.. Рассредоточиться!..
И люди в серых шинелях, до этого деловито суетящиеся и снующие там и сям, стремительно побежали прочь от беззащитных эшелонов, залегая, прикрыв головы руками, за насыпью, за далёким и по-зимнему голым кустарником, в лощинах на тёмном мартовском снегу. А к станции уже вплотную с большущей скоростью приближался зловещий гул самолётов, которых многие ещё не видели, но уже всем телом, каждой клеточкой своего мозга ощущали где-то прямо над собой, и им, солдатам и офицерам, казалось, что нет никакого прикрытия от них, что нет никакого спасения от внезапного набега небесных стервятников.
И вот самолёты с чёрными крестами на фюзеляжах вынырнули из-за горизонта и как-то очень уж быстро очутились над злополучным и вконец растерянным Миллерово. "Юнкерсы" умело и привычно выстроились в огромную карусель, и она, зловеще завывая, закружилась в диком воздушном хороводе над станцией, над замершими в ужасе эшелонами с техникой, над танками, уже благополучно сошедшими с платформ, над людьми-солдатиками, тщетно зарывавшимися в ненадёжный мартовский снег и молящими Бога, в которого за минуту до этого мало кто верил, о спасении, о том, чтобы смерть с чистых небес проскочила сегодня, сейчас далёкой-предалекой стороной.
Капитан Зенин, повинуясь не столько команде "Всем в укрытия!", сколько животному инстинкту самосохранения, дико скакнул в сторону и запрыгнул в старую воронку от бомбы. С ним рядом залёг, впьявился цепко, как клещ, в землю Валентин. Василии и Владимир нырнули под днище своего танка. Заряжающий их экипажа младший сержант Каблучок, выпрыгнул из люка, растерянно заметался из стороны в сторону, не зная, что же ему предпринять - то ли под танк заскочить, то ли подальше от него держаться? И так ты мишень для самолёта, и эдак…