- "Скончалась!…" задыхаясь, точно не своим голосом, произнес Лионель. "Умерла! - Жасмина! Жасмина мертвая! Нет, нет, нет! это невозможно! это быть не может! И вы сами это хорошо знаете… вы, верно, больны, в бреду - не может это быть правда!…"
Тут, точно громом потока оглушило его, глаза его налились кровью, и, как раненый, от боли взбесившийся бедный зверек, он с диким криком кинулся к Рубену, судорожно схватил его за руки и, дрожа всем телом, прижался к нему.
- "Нет, нет! это не маленькая Жасмина! не она "умерла… О, не говорите этого! Не ее вы туда положите, в холодную землю! Не нашу Жасмину! - О, держите меня… держите крепче, - я боюсь… О, Жасмина!… она жива, - ну, скажите же скорее, что это не правда, будто ее уж нет!… это было-бы слишком безжалостно - слишком уже жестоко!"
Рубен Дейль, отвлеченный от своего собственного горя этим страшным порывом отчаяния, бросил в сторону свою лопату и, нежно обняв бедного ребенка, прижал его к своему наболевшему сердцу, стараясь казаться спокойнее, чтобы хоть не много успокоить его.
- "Разве ты об этом не слыхал, милый?" начал он неровным, тихим голосом. "Ах, да - я забыл, ты слышать не мог, тебя, ведь, здесь в это время не было. Я-то слышал, что ты был болен, и что тебя увезли в Клеверли, но, конечно, некому было тебя-то известить о горе бедного, ничтожного человека. Я сам ходил в дом твоего отца, чтобы тебе сказать, - потому что она не переставала говорить о тебе, только что ее горлышко немного очищалось, и говорить становилось возможно - вот тогда-то я и узнал, что ты уехал. Она дифтерита схватила - он свирепствовал у нас во всей деревне, а страдала-то она всего дня четыре. И мы сделали все, что могли, для милой пташечки, и д-р Гартлей, спаси его, Господи! - не отходил от нее, ни днем, ни ночью, - добрый, хороший он человек, - казалось, что и он был готовь, заодно со мною, отдать жизнь свою, чтобы спасти ее! Но все было напрасно… видишь-ли, милый, она-то была цветок слишком прекрасный, чтобы цвести для нас грешных - и-и Господь ее взял… Он прав; Он волен делать, что хочет с тем, что Его достояние, но мне-то, мне-то, бедному, слабому человеку, до чего тяжело, - голубчик ты мой!… Сначала мать, - затем дитя!… Господи! Ты дай мне силу сказать: - "Да будет воля Твоя!" Моя-же сила оскудела во мне, я теперь, как трость, надломленная бурею!"
Голова его склонилась на головку ребенка, который, прижавшись к нему, поминутно нервно вздрагивал и жалобно стонал. Над ними голубое небо было совершенно безоблачно - солнце царственно сияло, и золотистые его лучи, как привет райской стороны, лились в самую глубь маленькой, недоконченной могилки.
Вдруг Лионель приподнял голову и медленно, с выражением невыразимого ужаса, обвел кругом глазами - глаза его горели лихорадочным огнем, лоб был сморщен, как у старика, - он точно на десять лет постарел…
- "Вы ее туда положите?" прошептал он, указывая на могилу - "маленькую Жасмину… вы покроете ее волосики, ее голубые глазки, этой черной землей? неужели хватить у вас духа это сделать? Она смеялась и играла, - она смеяться и играть больше не будет… вы же ее упрячете туда навсегда, навсегда!" - голос его дрогнул, - "и никогда больше не увидим ее - никогда! О, Жасмина, Жасмина!…"
Рубен, потрясенный до глубины души диким припадком этой скорби, которая все-таки всей своей тяжестью ложилась на него, сам знал одно лишь утешение, то, которое он черпал из простой, крепкой своей веры в Бога. - Тихо проводя своею большой, грубой рукой, но кудрям мальчика - он продолжал тихим голосом:
- "Она тебя любила, она тебя вспомнила в последнюю минуту - это тебе должно быть отрадно, милый… А раз, когда полегчала боль, и она могла говорить почти внятно, она сказала: " Скажите Лиле, что я его скоро увижу - гораздо, гораздо раньше, нежели он вырастет большой" - это самые ее слова - деточка родная… видно, мысли ее уже слегка путались, и она не знала, что говорит. Скончалась она совсем спокойно - благодарение Господу! В запрошлую ночь она обняла меня своими ручонками, сказала: "Тятя!" совсем весело, - так она меня звала, когда была еще крошка, затем улыбнулась - "Лилю люблю," промолвила - и отошла… И лежит она теперь в своем гробике, венок из жасмина в крохотных руках - и мы оборвали все цветы с нашего жасминового дерева - кому они нужны теперь!…"
Голос его оборвался, и он снова зарыдал. Лионель же не проронил не одной слезинки. Он вдруг как-то нервно выскользнул из нежно-обнимавших его рук Рубена, и порывисто бросился на колени подле мрачного зияющего отверстия.
- "Туда - туда положите ее," хриплым голосом прошептал он. - "Там будет Жасмина!!…"
Судорожно сжимая и разжимая свои руки, он все пристальнее и пристальнее глядел вглубь могилы, точно ужас приковал его к ней. Рубен ласково и нежно дотронулся до его плеча.
- "Нет, голубчик, "сказал он, слезы слышались в его голосе, и как-то неизъяснимо трогательно звучал он… "Не там, так думать не надо! А там, милый, вон, там". И он поднял глаза к чистой лазури безоблачного неба, "там, в Божиих селениях - там, где Ангелы Его святые, теперь наша Жасмина! Она теперь у Самого Христа… и лучше так - лучше… Видно, знал Он, что трудно будет ее нежным ножкам долго следовать по тернистому жизненному пути - и из жалости взял Он ее к Себе и раньше времени сделал Ангела из нее: это уже верно, что в эту самую минуту, она Ангел - чистый Ангел у престола Всевышняя… И не Жасмину уложу я здесь меж цветов, мой голубчик, а только милый ее хорошенький облик - не могли мы не любить и его - все мы, но все же - он не сама наша Жасмина - наша Жасмина жива - она живет и любите… и ничто не может нам помешать любить друг друга. И мать и дитя теперь у Бога - они в радости - я в печали, но через несколько годов и я буду с ними и тогда познаю, что все было к лучшему - теперь это тайна для меня - и тяжко расставанье!…"
Лионель смотрел на него в упор - лицо его было бледно, губы сжаты.
- "И вы этому верите!" воскликнул он. "Но вы ошибаетесь, вы ошибаетесь. Это не правда - это только одно лишь нелепое суеверие! Бога - нет. Будущей жизни - нет! Нет таких созданий, как - Ангелы! Жалкий, жалкий человек!.. Разве вы никогда ничему не учились? После смерти - нет ничего! Понимаете-ли?! Маленькую Жасмину вы больше никогда не увидите! Никогда, никогда!"
Он приподнялся с колен - вид у него был такой странный, ожесточенный, дикий - что Рубену почудилось, что им овладела нечистая сила, и он как-то невольно попятился от него. "Итак, вы решили, что положите ее туда," продолжал Лионель, "опустите гробик, покроете его венками вашего жасмина и затем закидаете землею, и скоро черви поползут по ее милому личику, заползут в ее волосики - превратить ее в то, до чего вы бы сами не дотронулись!.. И однако, вы ее любили!" - Он весь задрожал. "И вы еще можете рассуждать о - Боге!.. Разве вы не понимаете, что Бог, Который мог бы, без всякой к тому причины, отнять у вас вашу Жасмину - был бы чудовище - злое, безжалостное чудовище!.. Для чего было Ему давать вам ее, и затем, без цели и причины, убивать ее, вас заставлять терпеть такую муку! Нет, нет, Бога - нет! Вы ничего не читали, ничего не изучали и оттого ничего не можете понимать. Нет - Бога, есть только - Атом, а ему-то - все равно!"
Рубен начинал серьезно опасаться за рассудок бедного ребенка - он снова хотел было обнять его, но Лионель, содрогаясь, его оттолкнул. "Бедный, бедный мальчик, он совсем обезумел от неожиданного удара, и теперь сам не знает, что говорить," думал добродушный Рубен, не спуская глаз с маленькой фигуры, которая в каком-то окаменении неподвижно стояла над могилой. "Если бы он мог плакать, ему было бы легче," промелькнуло у него в голове, и он громко, внятно сказал:
- "Не пойдешь-ли со мною, милый, посмотреть на Жасмину, - как она спит между цветов, - это тебя не испугает, - она точно улыбающийся спящий ангел - и любовь Божия осеняет ее личико. Пойдем!"
- "Нет!" запальчиво ответил Лионель. "Не пойду! Вы, верно, забыли, что я шел сегодня сюда, думая, что она живая, - что она весело меня встретит - что ее глазки заблистают, - и я был так счастливь! - а она в это самое время была нет, нет, не могу ее так видеть, - а то все мне мерещится могила - черви вот они… вот смотрите - вон один там уже ползет…" он захохотал страшным хохотом, который прерывало сухое рыдание. "И вы - вы еще можете верить, что Бог, который убил Жасмину - милосердый!" Он всплеснул руками и пустился бежать, бежал без оглядки, все дальше и дальше в направлении к лесу, который темнел над Коммортином.
Ошеломленный, перепуганный Рубен, долго смотрел ему вслед. - "Боже, помоги дитяти!" молитвенно произнес он. "Сдается мне, что, кроме смерти моей Жасмины, что-то терзает его душу, - что-то, чему помочь - мудрено… Мать его бросила… бедное дитя - такое расставанье еще больнее… Что тут поделаешь?…"
И снова он взялся за свою лопату и продолжал свою печальную работу. Бережно и нежно, собственными руками он уравнивал и приглаживал землю по бокам дорогой ему могилки, и осторожно, без отвращения, оттуда вынул бедного червяка, на которого указал Лионель - и видно было, что в его глазах и это низшее изо всех Божиих творений имело цену, как частица того целого, которое Духом Своим оживотворил и освятил Господь. "Тяжело человеку взрослому переносить испытание, - но вдвое тяжелее такому малому ребенку - ему в горе не сказывается еще Господь… видит он в испытании лишь горе - одно. Боже! помоги всем нам, изнемогающим и грешным! Жасмина! Жасмина! Моя девочка! Мой цветок милый, и кто мог ожидать, что ты так скоро понадобишься своему Господу! "Слёзы неудержимо хлынули у него из глаз и закапали в могилку, которую он копал все глубже. "Но Он, ведь, Бог любви! Не взыщет Он за эти слезы, и, в свое время, Он Сам доведет мою бедную, измученную душу до сознания, что все к лучшему… и пришлет за мною моих двух ангелов, когда придет время мое… а оно уже близко, не долго мне ждать теперь… не долго, цветок мой дорогой!…" Одной рукой он утер свои слезы и терпеливо продолжал печальную работу свою. Наконец, могилка была окончена - внутри вся выложенная душистыми, миртовыми ветками, она теперь походила на мягкое, зеленое гнездышко. Прикрыв ее двумя дощечками, чтобы защитить от ночной росы, он взвалил на плечи тяжелую лопату и побрел домой, размышляя с тоской о том, что предстояло ему пережить на следующее утро, когда все то, что еще оставалось при нем от его девочки, будет, с молитвою и благословением, предано земле.
Тем временем, Лионель переживал страшную муку. Он выбежал с кладбища, едва сознавая, что делает, и очнулся только, когда очутился один под темной сенью сосен и дубов. Голова его горела, и сухие глаза были как в огне - он бросился на мягкую траву и заставил себя думать: и так, Жасмина умерла! Светлое создание с небесно-голубыми глазами, и нежной, детской улыбкой - теперь лежит бездыханное, окоченелое в гробу! Как было этому поверить! Он вспоминал, как он видел ее в последний раз: она выглядывала из-за своих цветов, и так мило проговорила нежным, грустным голоском: "бедный Лиля? боюсь, что ты больше никогда меня не увидишь!" A затем - ее последнее прощание: "прощай, Лиля! - не надолго!"
- "Не надолго! а - теперь было - прощай навсегда! О, маленькая Жасмина! Бедная, бедная, маленькая Жасмина!" жалобно простонал он. Он не плакал - горе пресекло у него благодатные слезы…" И зачем все это было, - спрашивал он себя - вся эта доверчивая нежность, эта милая невинность, эта наивная, таинственная вера во Христа и в Его ангелов - зачем? "Ах, до чего это жестоко!" громко воскликнул он, приподняв свое бледное, искаженное личико к небу, которое чуть виднелось сквозь ветки деревьев. "Безжалостно было создать и ее - безжалостно было создать и меня - если так все кончается… О! как безжалостно, и бессмысленно, и жестоко!" Он встал, выпрямился и простоял несколько минут неподвижно с крепко сжатыми руками, и потупленным взором. "А вдруг - все эти ученые люди ошибаются… вдруг Атом-то и есть - Бог, а Христос - не миф - а То, что так чудно возвещает Евангелие - тогда - Жасмина теперь - там… потому что за этой жизнью, есть жизнь другая… Но как, как узнать правду?" Задумчиво
он сделал несколько шагов вперед, и вдруг озарила его мысль, от которой глаза его засверкали и румянец разлился по его личику. "Да, да - так я узнаю эту тайну," шептал он про себя - "иначе, нельзя - а так, все, все сам узнаю!…"
Какое-то торжественное спокойствие вдруг нашло на него - оно сказывалось и в его взгляде и в каждом его движении. Не торопясь вышел он из леса, медленно спустился с горы, на которую так недавно вбежал как безумный - и степенным шагом, потупив глаза, пошел по дороге, которая вела мимо церкви; - поравнявшись с кладбищем, он даже не поднял глаз. У самого дома он встретился с профессором Кадмон-Гором, который энергично шагал взад и вперед по большой аллее.
- "Ну, что же!" воскликнул профессор - "прогулка удалась?"
Лионель ничего не ответил. Профессор пристально на него посмотрел.
- "Как же это, снова вам нездоровится?" спросил он.
- "Не то чтобы совсем нездоровилось" - стараясь улыбнуться, ответил Лионель, "но, я был на кладбище, и там пономарь - копает могилку для своей девочки, которая скончалась от дифтерита, пока мы были в Клеверли - она была совсем, совсем маленькая - только шесть лет ей было - и я ее знал - ее звали Жасмина."
Профессор Кадмон-Гор был не много озадачен: апатичный мерный голос, которым говорил мальчик, его странно потупленные глаза, измученное, нахмуренное лицо неприятно поразили его. Ничего не зная собственно о самой Жасмине, он не на ней остановил свою мысль, и резко сказал:
- "Совсем не для чего вам слоняться по кладбищам - противные, сырые…"
- "Да", перебил его Лионель, улыбаясь странною улыбкой, "но однако все мы там будем - и нас положат туда - где ползают черви - тем все и кончится…"
Раздражение профессора все росло.
- "Не говорите глупости, Лионель!" с досадою пробормотал он, "сколько раз я уже повторял вам, что говорить подобные вещи не уместно!"
- "Отчего?" спросил мальчик, "ведь, умираем мы все - не так ли?"
- "Конечно, конечно, но нет никакой надобности об этом думать," промолвил профессор. - " Станет жить, пока живы, была любимая поговорка древних Греков, которые умели наслаждаться и жизнью и знанием - поговорка мудрая, ее помнить и нам не мешает."
- "Неужели в самом деле, вы это находите? Неужели?" - как-то иронически спросил Лионель. "Не сдается ли вам, что в конце концов они были не что иное, как глупцы - все их знание к чему их привело? - и они все - умерли… все бесцельно - и оттого нелепо и так невообразимо глупо!"
Профессор строго посмотрел на него.
- "Видно, что вы слишком утомились", с притворною холодностью заметил он. "Советую вам пойти к себе и прилечь; переутомлять себя теперь особенно вам вредно. И с какой стати вам понадобилось идти на кладбище - смотреть, как роют могилу, я даже представить себе не могу.
- "Я был на кладбище, "каким-то неестественным голосом произнес Лионель, - "не для того, чтобы видеть, как роют ей могилу, - а для того, чтобы видеть ее саму… Я думал, что она жива, - я не знал… я не мог ожидать, что она…" выговорить страшное это слово, он не мог… он помолчал с минуту, крепко закусив губы, и затем спокойно продолжал - "вы знаете, я уже столько раз говорил вам, - я не могу себе выяснить, для чего нам дана жизнь - это ожидание последней казни - смерти… Все кажется объяснимо, кроме этого - даже вы не можете мне сказать то, что я узнать хочу, - что же, остается мне постараться самому выяснить себе этот вопросу - он очень меня интересует."
Как-то странно, снова не естественно прозвучал его голосу - он приподнял свою тапочку и медленно направился к дому. -
Профессор с беспокойством, смотрел ему вслед, - предчувствие чего-то недоброго, точно коснулось его…
- "Странный мальчик! очень странный!" размышлял он про себя, - "но, вместе с тем и способный и вдумчивый и послушный… Только бы силы физической у него хватило, выработается из него человек крепкий, его ожидает блестящая будущность, - одно, что здоровье у него плоховато." Он еще раз прошелся большими шагами по аллее и вдруг остановился, добродушная улыбка осветила его морщинистое лицо. "Удивительное дело, - право удивительное, - мне самому трудно поверить но факт тот, что я этого мальчика полюбил! Да, положительно полюбил! Оно кажется и странно и не правдоподобно, и я не постигаю, как это могло случиться, - но сознаюсь, я его просто-на-просто - люблю!" И он засмеялся. Обыкновенно смех не придавал привлекательности его наружному виду, но на этот раз, в его потухших глазах засветилось нечто такое, что поистине можно было-бы назвать - красотою.
Глава XIV
Настала ночь - тихая и ясная. Месяца не было, - в синеве небес царили одни звезды. На краю горизонта все было окутано прозрачной мглой - сквозь нее, как призраку выступали далёкие горы и чудилось, что именно за их нежными очертаниями лежит недосягаемый, волшебный край. В неподвижном воздухе пахло душистым клевером и вновь скошенной травой; в потемневшей, но еще густой, зелени чувствовался как-бы намек на приближение осени, - а надо всем - стояла тишина - таинственная. невозмутимая - точно многомиллионные голоса природы вдруг замолкли по велению Того голоса, Который во время оно воспрещал и буре, и волнению воды…
В " большом доме," - так называли в деревне дом, временно занимаемый м-ром Велискуртом, также царило глубокое молчание. Все спали - только не спал еще Лионель. Он сидел на краю своей кроватки, не было и помину сна в его широко раскрытых глазах; лицо его разгорелось от внутренняя возбуждения, видно было, что напряжены все нервы, что мозг сильно работает, - но в той улыбке, которая изредка появлялась на его полураскрытых губах, сказывалось что-то совсем детское, милое… что-то наивно-радостное.
В этот вечер он пошел спать в обычный час. Он простился с отцом, который, будучи занять чтением вечерней газеты, вскользь взглянул на него и едва кивнул ему головой. Простился с профессором Кадмон-Гором, который ласково пожал ему руку, и не отрывая глаз от огромной книги, развернутой перед ним, рассеянно, бессознательно пробормотал: - "Прекрасно! да - да - конечно! Вы собираетесь идти спать, это хорошо! - прощайте!"