Жалкое Клеверли - прелестное Клеверли, - созданное для вдохновения поэта, - во что ты ныне превращено! Душа усталая теперь не найдет в тебе желанного пристанища; не чудным, тихим видением встаешь ты перед нею - тебя коснулась "толпа", и этим прикосновением сразу наложила клеймо на твою красоту! По твоим, некогда тихим улицам, походящим на гирлянды живых цветов, теперь слышится беспрерывный, громкий топот тяжелых ног и глупое гоготание грубых голосов; - из окон твоих, цветами обросших домов, выглядывают тупые лица; - всюду, тараща глаза на твою, для них непонятную, красоту, снуют неуклюжие фигуры… Точно стадо свиней, которое, внезапно ворвавшись в очарованный сад, нарушило его таинственную тишину и затоптало волшебные его цветы! Однако, не отреклась природа от взлелеянного ею уголка, и кажется что откуда-то доносится нежный, молящий глас ее. " Пощадите, пощадите Клеверли!" взывает он! "Пусть это неугомонное стадо рыщет, если уж таково его назначение, по чужим землям - пусть в Риме, в порыве телячьего восторга, разбивают они свои бутылки содовой воды об камни Колизея - пусть, в Милане, лезут на самый верх колокольни дивного Собора, чтобы там начертать свои ничтожные имена - пусть ухмыляются они перед сфинксами и на пирамидах выцарапывают гнусные надписи - но избавьте от них мое Клеверли! Клеверли не отнимайте от меня! Дайте ему в тиши раскидывать свои цветы и одевать красотой и волну, и листву дерев, и злаки полей, - чтобы вся эта красота, отражаясь в сердцах жителей моего Клеверли, научила их быть и крепкими, и чистыми, и верными… Но, увы! никто не внемлет этому слову… настал час роковой и для прелестного Клеверли - его настигла " толпа!"
Совсем своеобразно жилось Лионелю в Клеверли. Он и профессор занимали преуморительные комнатки: в них и потолки и полы имели какой-то удивительный наклон, a стены были все испещрены большими-щелями - что, в общем, придавало комнатам вид маленького жилья, уцелевшего от землетрясения: все в них было особенно миловидно и уютно, а главное, так непохоже на то, что встречается везде! Хозяйка этих комнат занималась хлебопечением, но это далеко не было единственным ее занятием. Опрятная, расторопная, она имела совершенно правильное понятие о гигиене и содержала свои квартирки в отменном порядке. О своих жильцах она неусыпно заботилась: ее почитание знаменитого педагога не знало границ - а любовь к Лионелю, который своею кротостью и миловидностью совершенно покорил себе ее сердце, была самого нежного свойства. Никогда она иначе не называла его, как "дорогой малютка", и это выражение, подчас, заставляло Лионеля задумываться…
Неужели вправду он был еще такой маленький мальчик? Ведь, ему уже пошел одиннадцатый год… Его мама в ту ночь называла его своим малышом - но это еще ничего не доказывало… при воспоминании о ее нежности больно слышалось его наболевшее сердце… и он старался не припоминать как, вся освещенная бледным лучом месяца, она глядела на него, целуя его в последний раз… но было ли то действительно - последний раз? - увидит ли он ее когда-нибудь? - с тоской невыразимой спрашивал он себя… Теперь времени для размышления было у него очень много - профессор предоставил ему полную свободу и вообще был замечательно добр к нему. Лионель это чувствовал и был благодарен. Никогда не поминая о своей благодарности, он выражал ее по-своему: он ежедневно заботливо чистил большую, уродливую шляпу профессора, и подавал ее ему - бережно расправлял и растягивал вывернутые пальцы его широких, лайковых перчаток, и аккуратно клал их перед ним на стол - он старательно, изо всех сил, протирал серебряный набалдашник его палки и никогда не забывал поднести ему, перед обедом, бутоньерку из самых красивых цветов. Поистине, было достойно удивления - и то недоумение, которое вначале возбуждала в знаменитом ученом эта о нем забота, и то смягчающее воздействие, которое она вскоре возымела на него! Профессор был столь мало верен самому себе в эти тихие, ясные дни, проведенные в Клеверли, что не раз принимался рыться в далеких воспоминаниях своей юности, чтобы воскресить в своей памяти давно забытые волшебные сказания… тщательно приводил он собранные отрывки в последовательный порядок, чтобы занимательным рассказом развлечь и заинтересовать Лионеля. Однажды ему пришло на мысль рассказать ему в "волшебной форме поэтичную классическую легенду - "Амур и Психея": - хотелось ему видеть, как мальчик разберется в таинственном ее смысл!:.
Окончив свою утреннюю прогулку, они присели отдохнуть на зеленый холмик, с которого, сквозь трепещущие листья деревьев, виднелось далекое, лазурное море. И здесь, своим хриплым, грубым голосом, которому он напрасно старался придать некоторую нежность, профессор рассказал умилительную повесть о блаженстве Психеи - до той роковой ночи, когда, засветив свой светильник, она приподняла его над спящим таинственным небожителем, желая очами видеть черты его… - загремел гром - наступила тьма - светильник упал и погас… и в тихий час полуночный послышался шум как бы могучих крыльев. - Чу!… это любовь отлетала… одна осталась Психея… И с тех пор, она одинока, и слезы льет, и ищет то, что утрачено было ею - что она распознала и больше не может найти…
Лионель слушал, затаив дыхание - его глубокий взор то задумчиво устремлялся вдаль, то внимательно останавливался на морщинистом лице профессора. Он долго молчал и наконец промолвил:
- "Как это хорошо… очень мне нравится эта сказка - но смысл ее, ведь, совсем серьезный, не правда-ли? Можно ли мне вам сказать все, что я об ней думаю?"
Профессор утвердительно кивнул головой, и Лионель начал тихим, задумчивым голосом:
- "Видите-ли, Психея не знала - и она захотела узнать… не то же ли делаю и я, и вы, и все? Тогда и мы зажигаем светильники и стараемся разглядеть, что вокруг нас и, быть может, воображаем, что открыли Атом - и вдруг настигает нас тьма - и мы умираем - светильники наши потухают! Но шума крыльев - мы не слышим… Если бы слышали его, т. е. шум крыльев, мы бы чувствовали, что Кто-то с нами был и от нас ушел - и как стремились бы мы - туда, за ним!… Может быть, когда мы умрем, мы шум крыльев услышим, и тогда узнаем то, что теперь узнать не можем, потому что светильники наши так быстро гаснут…"
Профессор ничего не возразили; он не мог противоречить тому, что так логично изложил мальчик. Лионель поднял вверх свое личико и еще понизил голос:
- "А для тех, кто верует во Христа - вот для них и есть - шум крыльев! потому что, ведь, они говорят: "Он воскрес из мертвых и вознесся на небо" - и они всегда ощущают, что есть Кто-то, вслед за Кем они хотят идти… как отрадно, должно быть, для них это чувство!" Тут профессор Кадмон-Гор, если бы дал себе волю, охотно пустился бы в сложные аргументации, - но перед этим маленьким, хилым ребенком, удрученным горем, он не решился развивать свои безотрадный теории, и милосердно промолчал.
- "Какое чудовищное преступление воспитывать этого ребенка без всякого верования!" - вдруг пронеслось в уме его, точно озаряя его нестерпимым, ослепительным светом… и сердце его сжалось до боли… Ошеломленный проявлением этого, ему незнакомого, чувства, он старался побороть его - но, и скрытое в тайнике его души, оно, помимо его воли, давало о себе знать, наводя его на мысли, который томили и смущали его. Назойливый внутренний голос предлагал ему ряд вопросов, подобных следующим: - "Хорошо-ли отнимать веру, когда взамен ее - дать нечего?" "На место веры мы ставим разум," отвечал профессор. - "Но," продолжал голос, "разум легко пошатнуть на его престоле! Горе - побеждает его, - страсть - его пересиливает. Восторги любви безумно влекут в бездну греха, отчаяния, смерти… Горе, горькое, одинокое горе, доводит до исступления, до потери всякого сознания… и что тогда может разум? Только вера одна спасти может, - вера в Бога Любви - и слова: "кто соблазнить единого из малых сих, верующих в Меня - тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею, и потопили его во глубине морской," должны во веки лечь проклятием на всякого, мужчину или женщину, кто словом, делом, или примером силится расшатать и уничтожить эту единственную опору всякой души страждущей, изнемогающей в житейской борьбе."
Так рассуждал внутренний голос, - профессор явственно слышал его и приходил к заключению, что умственные его способности, видимо, ему изменяют… Что-то странное совершалось в нем, - что-то, чего он определить не мог словами, - что-то, что со временем могло сделать его мудрее, нежели он когда-либо считал себя!
В эти мирные, совершенно праздные дни пребывания в Клеверли, Лионель часто спускался на берег моря и там по долгу сиживал, беседуя с моряками, которым очень полюбился маленький барин. Желая доставить ему удовольствие, они частенько брали его с собою, когда уходили далеко в море на ловлю, - но эти прогулки не особенно живительно действовали на Лионеля: - с них он возвращался как-то и печальнее и бледнее.
У простых этих людей всегда бывали в запасе какие-нибудь раздирающие рассказы, то о кораблекрушениях, то об утопленниках, выброшенных на берег волною, - слушая их, Лионель холодел от ужаса и с каким-то отвращением смотрел на коварное море. И снова вопрос, мучительный и страшный, вставал перед ним, - к чему все это? К чему жить, надеяться, любить и трудиться?… Печально звучал в его сердце безотрадный ответ…
Как-то вечером, незадолго до заката, Лионель, но обыкновенно, отправился гулять на берег - погода стояла довольно хмурая, большая часть лодок была уже убрана под навесы - у одного из них стояла толпа матросов, как заметил Лионель. Все они казались в каком-то возбуждении и с ужасом старались заглянуть под навес, у которая собрались. Лионель почти что поравнялся с ними, когда один из них, завидев его, сделал знак, чтобы он не подходил ближе.
- "Что случилось?" с волнением спросил Лионель, - "кто-нибудь утонул?"
- "Нет, нет, маленький барин, ответил старый моряк, "на этот раз не наше море виновато! Но вам-то здесь нечего делать… это какой-то пришлый - вернее всего из туристов, - он взял, да повесился под навесом у старика Давида."
- "Повесился!" воскликнул, содрогаясь, Лионель, "как же мог он это сделать?"
- "Положим, дело-то не мудреное, - был-бы только шарф, да гвоздь. У него было и то и другое: сделал узел, на потолке вбит гвоздь - вдел туда, - ну, и готово… Когда его сняли, уже не было признаков жизни - напрасно теперь стараются его привести в чувство… Однако, маленький барин, идите-ка лучше домой, - здесь вам не место. Бегите скорее, вот молодец! Кстати, и погода-то свежеет, сегодня прокатить вас по морю не придется."
Лионель слушал молча, и, молча, следуя совету рыбака, повернул назад, в направлении к деревне; - шел он нетвердою поступью, сердце не ровно билось, пылкое воображение так живо рисовало перед ним страшную картину мертвеца, висевшего под навесом, и, содрогаясь, он невольно остановился и оглянулся: море начинало бушевать. Огромные валы, гонимые ветром с океана, стремительно катились к берегу, настигая и перегоняя друг друга - и белая пена, причудливо извивавшаяся вдоль их грозных гребней, казалась чудовищною сверкающей сетью, закинутой, чтобы ловить и топить жалких, беспомощных людей… И вторично, но с новою силою, безжалостное равнодушие природы ужасом сказалось душе его…
За вечерним чаем, у него вид был такой жалкий и усталый, что профессор, с беспокойством вглядываясь в него сквозь свои очки, спросил, что с ним случилось? Он сразу не мог объяснить и, наконец, промолвил, что ему было так жалко несчастного, который повесился.
- "Какой несчастный? где? кто повесился?" в испуге расспрашивал профессор.
Лионель подробно передал все что знал, и почтенный педагог успокоился: вначале он страшно встревожился при мысли, что его маленький воспитанник видел тело повесившегося человека, и был теперь очень доволен, что опасение это оказалось напрасным!
- "Что же, смерть через повешение - смерть самая легкая", сказал он равнодушно, "она почти не причиняете страдания. Надо полагать, что человек этот был какой-нибудь проходимец, у которого не было денег, и он не знал, где бы их достать".
- "Но не ужасно-ли", спросил Лионель, "не страшно-ли подумать, что во всем мире не нашлось Доброго человека, чтоб спасти этого несчастного от подобной смерти?"
- "Конечно, оно кажется ужасным", ласково согласился профессор - теперь он всегда был ласков с Лионелем, - "но в сущности, кто знает? Смерть еще не худшее изо всех зол, - все мы должны умереть, - а иные люди желают умереть раньше своего времени: - для таковых было бы горько, если бы их не допустили до "желанного" конца. Китайцы и японцы, как вы читали в своих книгах, не придают значения собственно процедуре смерти, - у них самоубийство пользуется даже известным почетом. В данном случае, злополучный этот человек имел под рукою все нужное для повешения - шарф и гвоздь, и, долго не думая - он повесился! Однако, в отношении других он поступил неделикатно - ему следовало, не причиняя никому хлопот, просто броситься в море - конец все один!"
Лионель ничего не ответил. Разговора этого он больше никогда не возобновлял и в деревне никого не расспрашивал "о самоубийстве неизвестного"; реляция об нем, на другое же утро, появилось во всех местных газетах. Но это происшествие произвело впечатление на его чуткую душу - он никогда не упоминал о нем, и оттого оно все сильнее запечатлевалось в его памяти.
После двенадцатидневного отсутствия, профессор и Лионель наконец возвратились в Коммортин. Хотя Лионель был еще очень худ и очень бледен, в общем он заметно поправился: печальное выражение его глаз не изменилось и скорбь его была все та же - но тихую покорность теперь освещал луч надежды… он чего-то ждал от будущего и мечтал… он желал учиться - учиться много, много, чтобы скорее доучиться и сделаться человеком… а тогда, где бы она ни была, отыскать свою маму и убедить ее вернуться к нему! - Дорогой он, мимоходом, сообщил профессору о своем намерении засесть как можно прилежнее за уроки, но профессор как-то равнодушно отнесся к этому заявлению.
- "Конечно," сказал он, "вы можете понемногу продолжать некоторые свои занятия, но браться за них сразу не для чего. Например, завтра можете весь день ничего не делать, и с утра предпринять какую-нибудь прогулку. Если захотите, возьмите с собою книжку - не заглянете в нее - беды в том не будет! Так как вы были больны, мы пока не слишком будем налегать на свои работы, а то, чего Доброго - доктор снова на нас нагрянет!"
Он улыбнулся своею вновь приобретенною доброю улыбкой, и Лионель весело улыбнулся ему в ответ - такая радостная мысль промелькнула у него в голове! Он будет свободен - все светлое, летнее утро будет его и - он пойдет к милой, маленькой Жасмине! До чего она удивится! Как будет рада! Как личико ее вдруг все засветится, и заиграет улыбка, и покажутся прелестные ямочки, а глаза голубые, как они засияют..! И глаза его заблистали, личико все зарумянилось - трепетная радость ожидания охватила все существо его, так что когда они въезжали в знакомую липовую аллею сада, он чувствовал себя почти что счастливым, что возвращается - домой!
М-р Велискурт уже вернулся из Лондона и встретил Лионеля с холодным достоинством.
- "Очень рад видеть вас в столь цветущем состоянии", сказал он, дотрагиваясь до дрожащей руки своего сына. Затем, обращаясь к профессору Кадмон-Гору, он прибавил: "Надеюсь, профессор, что это испытание не слишком измучило вас."
Профессор на него посмотрел - странное было выражение его лица и улыбка была загадочная, когда он ответил:
- "Должен признаться, мистер Велискурт, испытания не было никакого: я был совершенно счастливь… и это сущая правда!"
Глава XIII
На утро погода стояла теплая, солнечная. Когда Лионель напомнил профессору данное им накануне обещание, он тотчас подтвердись его. Так как Лионель был мальчик весьма добросовестный, он тут же заявил профессору о своем намерении во время прогулки позаняться латинской грамматикой - чего профессор, однако, не одобрил.
- "Нет," сказал он, "это совершенно лишнее, сегодня вы должны отдыхать, а завтра мы, быть может, кое-чем и займемся."
С радостной улыбкой, Лионель поблагодарил его, схватил свою шапочку и весело выбежал в сад. Да - ему было весело… и стыдно как-то было - это сознавать… Ведь, не изменилась же жизнь его, потому что в это утро солнце радостно светило, и птицы распевали свои песни, и сам он шел к милой маленькой Жасмине! - Ничто не изменилось - был он все тот же бедный, одинокий мальчик, брошенный матерью - неужели он так скоро все это забыл - и ее забыл?… Нет, он не забыл… он был не из тех, которые забывают… Но молодость всегда останется молодостью и возьмет свое вопреки всякому горю, всякому притеснению - в это светлое утро никак не мог он чувствовать себя печальным!
От созревшей золотистой нивы, от густой листвы деревьев, от всего окружающая, веяло довольством и радостью - и когда он, из сада, ступил на тропинку, которая вела прямо к древней Коммортинской церкви - тут он думал найти Рубена Дейля и его девочку - на него точно пахнуло общей живительной радостью! Сколько разных планов быстро теперь слагалось в его голове! - он положительно привязался к профессору Кадмон-Гору, и непременно будет просить его, чтобы позволил заниматься под его руководством еще несколько лет, но только у него, т. е. в доме самого профессора. Против этого, ему казалось, что и отец его не найдет что возразить - "и," продолжал он размышлять про себя: "хотя сам профессор, очевидно, не может объяснить мне то, что я хочу знать про Атом - он мог бы постепенно направить меня на путь, по которому я уже сам, быть может, добрался бы до того, что знать хочу. Мне кажется, что и он теперь меня немножко даже полюбил… в Клеверли мы как-то сошлись, лучше узнали друг друга - хотя вид у него суровый - он добрый - и понимаете меня, а, ведь, очень должно быть трудно старому человеку понимать маленькая мальчика!… Вот и церковь! Как чудно солнышко осветило ее! А, вон, там и м-р Дейль! - и по обыкновению - копает могилу!
Улыбаясь, он ускорил шаг, a затем и совсем побежал! Добежав до калитки кладбища, он неслышно открыл ее и неслышно, на цыпочках, побежал дальше по дорожке - ему хотелось, если где-нибудь по близости маленькая Жасмина, захватить ее врасплох! Он был уже в двух, трех шагах от Рубена Дейля - и вдруг остановился - как-то страшно ему стало: Рубен его не замечал - его седая голова низко склонилась над работой - и глухое, душу раздирающее рыдание вырывалось из груди его, по мере того, как лопата за лопатой выбрасывала сырую землю на зеленый дерн, - а там - в глубине - обрисовывалось маленькое четырехугольное углубление - детская могилка…
В глазах у него потемнело, - горло судорожно сжималось, задерживая дыхание - он весь дрожал и протягивая руки к Рубену, едва проговорил:
- "М-р Дейль!… О! м-р Дейль!…
Тогда Рубен поднял голову, - крупные слезы катились по лицу его, и страшное, немое отчаяние выражалось в каждой черте его… Он молчал, и Лионель, от ужаса, не мог проронить ни слова. Что-то мучительное, - что-то, от чего замирало и холодело его сердце - давило его… он ждал - и боялся услышать голос Рубена… и вдруг Рубен заговорил…
- "Она вспоминала тебя, мой голубчик, да, вспоминала, - последние ее слова были: "Лиле скажите, что его люблю." Никогда не забыть мне это - не забыть и той блаженной, ангельской улыбки, которой она улыбнулась, говоря это, - моя Жасмина, мой цветик дорогой!… "Лилю люблю"… это она сказала - и минуту спустя - скончалась!…"