- О чем это вы беседуете? - спросил лорд Генри, подойдя к столу и ставя на него свою чашку. - Надеюсь, Дориан рассказал вам, Глэдис, о моем проекте всё и здесь переименовать?.. Это замечательная идея.
- А я вовсе не хочу менять имя, Гарри, - возразила герцогиня, поднимая на него свои красивые глаза. - Я вполне довольна своим, и, наверное, мистер Грей тоже.
- Милая Глэдис, я ни за что на свете не стал бы менять такие имена, как ваше и Дориана. Уж очень они хороши. Я имею в виду главным образом цветы. Вчера я срезал орхидею для бутоньерки, чудеснейший пятнистый цветок, обольстительный, как семь смертных грехов, и машинально спросил у садовника, как эта орхидея называется. Он сказал, что это прекрасный сорт "робинзониана"… или что-то столь же неблагозвучное. Право, мы разучились давать вещам красивые названия, - да-да, это печальная истина! А ведь слово - это все. Я никогда не придираюсь к поступкам, я требователен только к словам… Потому-то я и не выношу вульгарный реализм в литературе. Человека, называющего лопату лопатой, следовало бы заставить работать ею - только на это он и годен.
- Ну а какое новое имя можно было бы дать вам, Гарри? - спросила герцогиня.
- Принц Парадокс, - ответил за своего друга Дориан.
- Удачно придумано! - воскликнула герцогиня.
- И слышать не хочу о таком имени! - со смехом запротестовал лорд Генри, садясь в кресло. - Ярлык пристанет, так уж потом от него не избавишься. Нет, я отказываюсь от этого титула.
- Королевские особы не должны отрекаться от своих титулов, - промолвили красивые губки герцогини.
- Значит, вы хотите, чтобы я оправдал этот титул?
- Разумеется.
- Но я изрекаю только те истины, которые относятся к завтрашнему дню!
- А я предпочитаю сегодняшние заблуждения, - парировала герцогиня.
- Вы меня обезоруживаете, Глэдис! - воскликнул лорд Генри, заражаясь ее настроением.
- Я отбираю у вас щит, но оставляю копье, Гарри.
- Я никогда не сражаюсь против Красоты, - сказал он с галантным поклоном.
- Это ошибка, Гарри, поверьте мне. Вы цените красоту слишком высоко.
- Полноте, Глэдис! Хотя, разумеется, я считаю, что лучше быть красивым, чем добродетельным. Но, с другой стороны, я первый готов согласиться, что лучше уж быть добродетельным, чем безобразным.
- Выходит, что некрасивость - один из семи смертных грехов? - воскликнула герцогиня. - А как же вы только что сравнивали с ними орхидеи?
- Нет, Глэдис, некрасивость - одна из семи смертных добродетелей. И вам, как стойкой тори, не следует умалять их значения. Пиво, Библия и семь смертных добродетелей сделали нашу Англию такой, какая она есть.
- Значит, вы не любите нашу страну?
- Я живу в ней.
- Чтобы было больше оснований ее ругать?
- А вы хотели бы, чтобы я согласился с мнением Европы о ней?
- Что же там о нас говорят?
- Что Тартюф эмигрировал в Англию и открыл здесь торговлю.
- Вы сами придумали эту остроту, Гарри?
- Да, и я дарю ее вам.
- И что мне с ней делать? Она слишком похожа на правду.
- Вам нечего опасаться. Наши соотечественники никогда не узнают себя в портретах.
- Потому что они - люди благоразумные.
- Скорее хитрые. Когда они сводят баланс, глупость покрывается богатством, а порок - лицемерием.
- Все-таки в прошлом мы вершили великие дела.
- Нам их навязали, Глэдис.
- Но мы с честью несли их бремя.
- Не дальше, чем до Фондовой биржи.
Герцогиня покачала головой.
- Я верю в величие нашей нации.
- Оно заключается лишь в предприимчивости и напористости.
- В нем - залог развития.
- Мне милее упадок.
- А как же искусство? - спросила Глэдис.
- Оно - болезнь.
- А любовь?
- Иллюзия.
- А религия?
- Модный суррогат веры.
- Вы скептик.
- Ничуть! Ведь скептицизм - начало веры.
- Так кто же вы, в таком случае?
- Определить - значит ограничить.
- Ну дайте мне хоть нить!..
- Нити обрываются. И вы рискуете заблудиться в лабиринте.
- Вы меня окончательно загнали в угол. Давайте поговорим о другом.
- Вот превосходная тема - хозяин дома. Много лет назад его окрестили Прекрасным Принцем.
- Ах, не напоминайте мне об этом! - воскликнул Дориан Грей.
- Хозяин сегодня несносен, - сказала герцогиня, лицо которой очаровательно раскраснелось. - Он, кажется, полагает, что Монмаут женился на мне из чисто научного интереса, видя во мне прекрасный экземпляр современной бабочки.
- Но он, надеюсь, не посадит вас на булавку, герцогиня? - со смехом сказал Дориан.
- Достаточно того, что в меня втыкает булавки моя горничная, когда сердится.
- И за что же она на вас сердится, герцогиня?
- Из-за пустяков, мистер Грей, уверяю вас. Обычно за то, что я прихожу без десяти девять и заявляю ей, что она должна меня одеть к половине девятого.
- Очень глупо с ее стороны! Вам бы следовало прогнать ее, герцогиня.
- Не могу, мистер Грей. Она придумывает мне фасоны шляпок. Помните ту, в которой я была у леди Хилстон? Вижу, что забыли, но из любезности делаете вид, будто помните. Так вот, она эту шляпку сделала из ничего. Все хорошие шляпы создаются из ничего.
- Как и все хорошие репутации, Глэдис, - вставил лорд Генри. - А когда человек в чем-нибудь действительно отличится, он наживает врагов. У нас залогом популярности является одна лишь посредственность.
- Только не для женщин, Гарри! - покачала головой герцогиня. - А ведь женщины правят миром. Уверяю вас, мы терпеть не можем посредственности. Кто-то когда-то сказал, что мы, женщины, любим ушами, а вы, мужчины, любите глазами… Если только вы вообще когда-нибудь любите.
- Мне кажется, мы только это и делаем, - сказал Дориан.
- Ну, значит, никого не любите по-настоящему, мистер Грей, - ответила герцогиня с шутливым огорчением.
- Милая моя Глэдис, что за ересь! - воскликнул лорд Генри. - Любовь питается повторением, и только повторение превращает простое вожделение в искусство. Притом всякий раз, когда влюбляешься, любишь впервые. Предмет страсти меняется, а страсть всегда остается единственной и неповторимой. Перемена только усиливает ее. Жизнь дарит человеку в лучшем случае лишь одно великое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это великое мгновение переживать как можно чаще.
- Даже если оно вас тяжело ранит, Гарри? - спросила герцогиня, помолчав.
- Да, в особенности тогда, когда оно вас ранит, - ответил лорд Генри.
Герцогиня повернулась к Дориану и как-то странно посмотрела на него.
- Что вы на это скажете, мистер Грей? - спросила она.
Дориан ответил не сразу. Наконец сказал, рассмеявшись:
- Я, герцогиня, всегда и во всем соглашаюсь с Гарри.
- Даже когда он не прав?
- Гарри всегда прав, герцогиня.
- И что же, его философия помогла вам найти счастье?
- Я никогда не искал счастья. Кому оно нужно? Я искал наслаждений.
- И находили, мистер Грей?
- Часто. Слишком часто.
Герцогиня сказала со вздохом:
- А я ищу только мира и покоя. И если не пойду сейчас переодеваться, я его лишусь на сегодня.
- Позвольте мне выбрать для вас несколько орхидей, герцогиня! - воскликнул Дориан с живостью и, вскочив, направился в глубь оранжереи.
- Вы бессовестно с ним кокетничаете, Глэдис, - сказал лорд Генри своей кузине. - Берегитесь! Чары его сильны.
- Если бы это было не так, не с чем было бы бороться.
- Значит, речь идет о достойных противниках? Как говорится, грек идет на грека, не правда ли?
- Я на стороне троянцев. Они сражались за женщину.
- И потерпели поражение.
- Бывают вещи страшнее плена, - бросила герцогиня.
- Эге, вы, образно выражаясь, скачете, бросив поводья!
- Только в скачке и жизнь, - был ответ.
- Я это запишу сегодня в моем дневнике.
- Что именно?
- Что ребенок, обжегшись, вновь тянется к огню.
- Огонь меня и не коснулся, Гарри. Мои крылья целы.
- Они вам служат для чего угодно, только не для полета: вы и не пытаетесь улететь от опасности.
- Видно, храбрость перешла от мужчин к женщинам. Для нас это новое ощущение.
- А вы знаете, что у вас есть соперница?
- Кто?
- Леди Нарборо, - шепнул ей лорд Генри и рассмеялся. - Она в него положительно влюблена.
- Вы меня пугаете. Увлечение древностью всегда фатально для нас, романтиков.
- Это женщины-то - романтики? Да вы выступаете во всеоружии научных методов!
- Нас этому научили мужчины.
- Научить-то они вас научили, а вот изучить вас до сих пор не сумели.
- Ну-ка, попробуйте охарактеризовать нас! - подзадорила его герцогиня.
- Вы - сфинксы без загадок.
Герцогиня ответила на это улыбкой.
- Однако долго же мистер Грей выбирает для меня орхидеи! - сказала она. - Пойдемте поможем ему. Он ведь еще не знает, какого цвета платье я надену к обеду.
- Вам придется подобрать платье к его орхидеям, Глэдис.
- Это было бы преждевременной капитуляцией.
- Романтика в искусстве начинается с кульминационного момента.
- Но я должна обеспечить себе путь к отступлению.
- Подобно парфянам?
- Парфяне спаслись, уйдя в пустыню. А я этого не могу.
- Для женщин не всегда возможен выбор, - заметил лорд Генри.
Но едва он успел договорить, как из дальнего конца оранжереи донесся стон, а затем глухой стук, словно от падения чего-то тяжелого. Все всполошились. Герцогиня в ужасе застыла на месте, а лорд Генри, тоже испуганный, побежал, раздвигая качавшиеся листья пальм, туда, где на плиточном полу лицом вниз лежал в глубоком обмороке Дориан Грей.
Его тотчас перенесли в голубую гостиную и уложили на диван. Он скоро пришел в себя и с недоумением обвел глазами комнату.
- Что случилось? - спросил он. - А, вспоминаю! Скажите, Гарри, я здесь в безопасности? - И он вдруг весь задрожал.
- Ну конечно, дорогой мой! У вас просто был обморок. Наверное, переутомились. Лучше не выходите к обеду. Я вас заменю.
- Нет, я пойду с вами, - сказал Дориан, с трудом поднимаясь. - Я не хочу оставаться один.
И он отправился к себе переодеваться.
За обедом он проявлял беспечную веселость, в которой было что-то неестественное, и несколько раз вздрагивал от ужаса, вспоминая тот миг, когда увидел за окном оранжереи бледное, как белый носовой платок, лицо Джеймса Вейна, который следил за ним.
Глава XVIII
Весь следующий день Дориан не выходил из дому и большую часть времени провел у себя в комнате, охваченный страхом смерти, хотя к жизни он был уже равнодушен. Сознание, что за ним охотятся, что его подстерегают, готовят ему западню, угнетало его, не давало покоя. Стоило ветру шевельнуть портьеру, как Дориан уже вздрагивал. Сухие листья, которые бились шурша в стекла, напоминали ему о неосуществленных намерениях и будили страстные сожаления. Как только он закрывал глаза, перед ним вставало лицо матроса, следившего за ним сквозь запотевшее стекло, и снова ужас тяжелой рукой сжимал его сердце.
Но, может быть, это ему показалось? Может быть, это только игра его воображения, вызвавшего из мрака ночи призрак мстителя и рисующего ему жуткие картины ожидающего его возмездия? Действительность - это хаос, но в работе человеческого воображения есть неумолимая логика. И только наше воображение заставляет раскаяние следовать по пятам за преступлением. Только воображение рисует нам пугающие последствия каждого нашего греха. В реальном мире фактов грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и все.
И, наконец, если бы посторонний человек бродил вокруг дома, его бы непременно увидели слуги или сторожа. На грядках под окном оранжереи остались бы следы - и садовники сразу доложили бы об этом. Нет-нет, все это только его фантазия! Брат Сибиллы не мог вернуться, чтобы убить его. Он уплыл на корабле и, должно быть, погиб где-нибудь в открытом море. Да, Джеймс Вейн больше не представляет для него опасности. Ведь он не знает, не может знать имя того, кто погубил его сестру. Маска молодости спасла Прекрасного Принца.
Так рассуждая, Дориан в конце концов уверил себя, что все это был только мираж. Однако ему страшно было представить, что совесть может порождать такие жуткие фантомы и, придавая им зримое обличье, заставлять их являться перед человеком! Во что бы превратилась его жизнь, если бы днем и ночью призраки его преступлений смотрели бы на него из темных углов, издеваясь над ним, шептали бы ему что-то на ухо во время пиров, будили бы его ледяным прикосновением, когда он уснет! При этой мысли Дориан бледнел и холодел от страха. Ах, зачем он в исступленном порыве, порожденном приступом безумия, убил своего друга! Как жутко вспоминать эту сцену! Она словно стояла у него перед глазами. Каждая ужасная подробность воскресала в памяти и казалась еще ужаснее. Из темной пропасти времен в кровавом одеянии вставала грозная тень его преступления. Когда лорд Генри в шесть часов пришел в спальню к Дориану, он застал его в слезах. Дориан плакал, как человек, у которого сердце разрывается от горя.
Только на третий день он решился выйти из дому. Напоенное запахом сосен ясное зимнее утро вернуло ему бодрость и жизнерадостность. Но не только это вызвало перемену. Вся душа Дориана восстала против чрезмерности мук, калечащих ее, нарушающих ее дивный покой. Так всегда бывает с утонченными натурами. Сильные страсти, если они не укрощены, сокрушают таких людей. Страсти эти либо убивают, либо умирают сами. Мелкие горести и неглубокая любовь живучи. Великая любовь и великое горе гибнут от избытка своей силы.
Дориан смог убедить себя, что он жертва своего перевозбужденного воображения, и уже вспоминал свои страхи с чувством, похожим на снисходительную жалость - жалость, в которой была немалая доля пренебрежения.
После завтрака он целый час гулял с герцогиней в саду, потом поехал через парк к тому месту, где должны были собраться охотники. Сухой хрустящий иней словно солью покрывал траву. Небо походило на опрокинутую чашу из голубого металла. Тонкая кромка льда окаймляла у берегов поросшее камышом тихое озеро.
На опушке соснового леса Дориан увидел брата герцогини, сэра Джеффри Клаустона: он извлекал из своего ружья пустые патроны. Дориан выскочил из экипажа и, приказав груму отвести лошадь домой, направился к своему гостю, пробираясь сквозь заросли кустарника и сухого папоротника.
- Хорошо поохотились, Джеффри? - спросил он.
- Не особенно. Видно, почти все птицы улетели в поле. После завтрака переберемся на другое место. Авось там больше повезет.
Дориан решил пойти вместе с ним. Упоительный аромат леса, золотистые и красные блики солнца на стволах, хриплые крики загонщиков, порой разносившиеся по лесу, резкое щелканье ружей - все это доставляло ему удовольствие, наполняло чудесным ощущением свободы. Он весь отдался чувству бездумного счастья, радости, которую ничто не может омрачить.
Вдруг ярдах в двадцати от них, из-за бугорка, поросшего прошлогодней травой, выскочил заяц. Навострив уши с черными кончиками, выбрасывая длинные задние лапки, он стрелой помчался в глубь ольшаника. Сэр Джеффри тотчас взметнул ружье. Но грациозные движения зверька настолько очаровали Дориана, что он импульсивно вскрикнул:
- Не убивайте его, Джеффри, пусть себе живет!
- Что за глупости, Дориан! - рассмеялся сэр Джеффри и выстрелил в тот самый момент, когда заяц юркнул в чащу. Раздался двойной крик - ужасный крик раненого зайца и еще более ужасный предсмертный крик человека.
- О Боже! Я попал в загонщика! - ахнул сэр Джеффри. - Какой это осел полез под выстрел! Эй, перестаньте там стрелять! - крикнул он во всю силу своих легких. - Человек ранен!
Прибежал старший егерь с палкой в руке.
- Где, сэр? Где он?
И в ту же минуту по всей линии охотников затихла стрельба.
- Там, - сердито ответил сэр Джеффри и торопливо пошел к ольшанику. - Какого черта вы не отвели своих людей подальше? Испортили мне сегодняшнюю охоту.
Дориан смотрел, как оба они, раздвигая гибкие ветки, ныряют в густые заросли. Через минуту они появились оттуда и вынесли бездыханное тело на освещенную солнцем опушку. Дориан в ужасе отвернулся, подумав, что злой рок преследует его даже здесь. Он слышал вопрос сэра Джеффри, умер ли этот человек, и утвердительный ответ егеря. Лес вдруг ожил, закишел людьми, слышался топот множества ног, приглушенный гомон. Среди деревьев, шумно хлопая крыльями, пролетел крупный фазан с медно-красной грудкой.
Через несколько минут, показавшихся выведенному из равновесия Дориану бесконечными часами мучений, на его плечо легла чья-то рука. Он вздрогнул и оглянулся.
- Дориан, - промолвил лорд Генри. - Я думаю, надо им сказать, чтобы они прекратили охоту. Продолжать ее просто неприлично.
- Ее бы следовало навсегда прекратить, - ответил Дориан с горечью. - Это такая жестокая, отвратительная забава!.. Скажите, а тот человек…
Он не решался договорить вопрос до конца.
- К сожалению, да. Весь заряд дроби угодил ему в грудь. Смерть, должно быть, наступила мгновенно. Пойдемте в дом, Дориан.
Они направились к главной аллее, ведущей к дому, и почти все расстояние прошли молча. Наконец Дориан глянул на лорда Генри и сказал, тяжело вздохнув:
- Это дурное предзнаменование, Гарри, очень дурное!
- Что именно? - спросил лорд Генри. - Вы имеете в виду этот несчастный случай. Но, дорогой мой друг, что тут поделаешь! Убитый был сам виноват - кто же становится под выстрелы? И, кроме того, мы-то тут при чем? Для Джеффри это, конечно, ужасно, я не спорю. Дырявить загонщиков не годится. Люди могут подумать, что он плохой стрелок. А между тем это неверно: Джеффри стреляет очень метко. Но не будем больше говорить об этом.
Дориан покачал головой:
- Нет, Гарри, это дурной знак. Я чувствую - случится что-то ужасное… Быть может, даже со мной, - добавил он, проведя рукой по глазам и поморщившись от сильной головной боли.
Лорд Генри рассмеялся:
- Самое страшное на свете - это скука, Дориан. Вот единственный грех, которому нет прощения. Но нам она не грозит, если только наши приятели за обедом не вздумают толковать о случившемся. Надо будет их предупредить, что это запретная тема. Ну а предзнаменования - вздор, никаких предзнаменований не бывает. Судьба не шлет нам вестников - для этого она достаточно мудра или достаточно жестока. И, наконец, скажите, ради Бога, что может с вами случиться, Дориан? У вас есть все, о чем только может мечтать человек. Каждый был бы рад поменяться с вами.