– Ну что ты за человек такой нерусский? Я к тебе со всею душой, а ты как неродной. Заходишь без стука. А может быть я сейчас роды принимаю? Смутишь ведь младенца...
– Виноват товарыш дэдушка! – Наобов козырнул и развернулся к двери.
– Ладно. Останься. Продезинфицировать надо. Сядь на стул и смотри в окно. Будет щипать, но ты терпи. – Фельдшер зевнул, – Терпи коза, а то мамой будешь.
Наобов снял куртку и сидел неподвижно. Ваня озабоченно смотрел на голову. Торчавшие из лысой головы уши казались необыкновенно большими. За эту особенность экстерьера духов иногда называли мамонтами.
– Ну ладно, – проворчал полупьяный фельдшер. – Начнем...
Он открыл пол-литровую банку зеленки и смочил вату. Первый мазок показался ему неудачным. Зеленая полоса начиналась между бровями и заканчивалась на затылке. Фельдшер отошел на несколько шагов и поцокал языком. Затем он вернулся и, нарисовав большой круг, написал на черепе неприличное слово из трех букв.
"Нет. Так нельзя. Вдруг кто-то увидит? А отмывать придется ацетоном. Вот ведь забалдеет". Чтобы скрыть преступную надпись, фельдшер, известный как Ванька Рыжий, стал красить голову ватным тампоном, смоченным в зеленке. Он так увлекся творческим процессом, что прикусил высунутый от усердия язык.
Наконец все было законченно. Иван полюбовался на свою работу, выписал трехдневное освобождение от нарядов в связи с какой-то загадочной болезнью, название которой он только что придумал, и хлопнул таджика по зеленому черепу. На голове остался след его ладони.
В азарте Ваня покрасил даже уши.
– Ну что? Голова прошла?
Фархат не знал, чего от него ожидает "дедушка", и ответил уклончиво:
– Так точно! Ныкак нет!
– Ах, не прошла?! Сейчас поедешь в медсанбат, придется делать терпентацию черепа. (Фельдшер имел ввиду трепанацию. Что это такое, Ваня знал смутно, а Фархат вообще не представлял.)
Наобов испугался. Он наслушался достаточно страшных слухов о медсанбате.
– Да! – Закричал он. – Прошла! Голову совсем не чуствую! Как будто нэт совсем! И мысли, мысли... Много мыслей. Совсем умный стал. Как старшына. Спасибо тебе, доктор-ага!
– То-то. Иди, – Ванька протянул сложенный листок. – Освобождение. На три дня.
Фархат хотел поцеловать руку, но засмущался и, схватив листок, выскочил из амбулатория, забыв пилотку.
Возле здания, в курилке, сидели два "деда". Они перемывали косточки капитану Старовойтову и лузгали семечки во вкопанную посреди курилки бочку.
Первым заметил необычного солдата водитель топливозаправочной машины Виктор Крошняк, который несмотря на двухметровый рост носил кличку "Крошка".
– Гы! – выдохнул он басом, но на вздохе поперхнулся слюной и в его могучую трахею влетела чешуя семечки.
Крошка захрипел, и его лицо окрасилось в бордовый цвет. Его сосед и друг, Костя Петров, заметив неладное, ударил Крошняка по спине. Несмотря на то, что Костя был худ и невзрачен, удар получился мощным, потому что он бил находящейся в курилке лопатой.
Здоровенный водитель упал на живот и глотательным движением остановил устремившиеся вылететь изо рта позвонки. Он вытер слезы, выплюнул семечку и снова посмотрел на Фархата Наобова.
– Гы! – Повторил Виктор, и добавил: – гляди! Фантомас!
Петров безразлично посмотрел на таджика и меланхолично заметил:
– Вот видишь, Кроха, до чего дошла медицина...
Из окна казармы высунулась голова старшины роты. Она вращала вытаращенными глазами и дико кричала.
Иногда вопль прапорщика переходил в ультразвук и уши "дедов" закладывало.
– Наждачкой чистить буду!! – Вопил старшина. Белки его глаз покраснели, и Фархату показалось, что из зрачков вылетают маленькие, ледяные молнии. – Чурка нерусская! Башку в тиски зажму и напильником! Напильником!!
Обогнувший угол здания капитан Старовойтов нос к носу столкнулся с испугавшимся бурной реакции старшины рядовым Наобовым. От неожиданности капитан присел и, хлопнув себя по ляжкам, раскатисто захохотал.
Растерявшись, Фархат вылупил раскосые глаза и, приложив руку к изумрудному шару головы, неловко отдал честь своему непосредственному начальнику.
– Здрвыя желаю, товарыш капытан, – прошептал он не понимая, чем вызван ажиотаж.
– Ну, ты даешь, солдат! – сказал Старовойтов, вытирая слезы. – Но, в общем-то, придраться не к чему. Прическа уставная и цвет вполне армейский. Разве что... – Он повернулся к казарме и крикнул уже осипшему от вопля прапорщику: – старшина! Нарисуй ему на лбу красную звезду! Зеленку ведь за неделю не отмоешь! Будем считать, что у него на голове – каска.
На крыльцо штаба вышел привлеченный криком командир полка, подполковник Смерть. Он глядел на зеленоголового солдата и не улыбался.
Ваня с ужасом смотрел, через окно, на сурово насупленные брови. В животе ворочалось что-то темное. Фельдшер мгновенно протрезвел. Похоже, долгожданный октябрьский дембель переносился на январь.
"Только попробуй! – фельдшер ощутил свою полную беззащитность от воли полубога. – Чихнешь, я тебе ногу отрежу", – с тоской мечтал дед Советской Армии.
Воробьи радостно чирикали, сидя на приваренных к красному пожарному щиту багре и лопате. У лопаты не хватало черенка. Видимо, кто-то "взял попользоваться и позабыл вернуть". К сожалению старшины роты, деревянную ручку шанцевого инструмента было невозможно приварить к щиту, а гвозди не прибивались к металлу. О том, что рукоятку лопаты можно было пробить гвоздями, а их, в свою очередь, приварить к железу, старший прапорщик не додумался и теперь жестоко страдал от дисгармонии.
– Капитан Старовойтов! – прокричал командир полка, носивший выразительную кличку.
– Я! – Офицер вытянулся.
– Зайдите в амбулаторий. Через пятнадцать минут жду у себя фельдшера. Пора подыскать ему другое занятие, более соответствующее его буйной фантазии. Сортиры, например, чистить...
– Есть!
Капитан взглянул на Фархата.
– Чего пялишься? – Недовольно спросил офицер у таджика. – И руку к пустой голове не прикладывают, пусть даже и зеленой. Бегом на кухню, зеленку кипятком отмывай, пока тебе старшина башку не заточил под карандаш! – Наобов согнул руки в локтях и, распугивая воробьев, побежал к кухне. – Только голову в бак с компотом не засовывай! – Закричал он удаляющемуся солдату. – С тебя станется, – ворчливо добавил он.
Старовойтов тяжело вздохнул. Очередное прошение об увольнении в запас вернулось с отрицательной резолюцией. Служба тяготила его, и даже подобные случаи абсолютного армейского идиотизма – не развлекали.
Капитан задумчиво посмотрел на пожарный щит с осиротевшей лопатой, и будто впервые увидев его, задумался.
"Ну, ведро и лопата еще понятно, – ладонью он вытер лоб, мокрый от пота, бежавшего из-под фуражки. – Но зачем же багор?" – Он недоуменно взглянул на метровый лом, заостренный на конце и вдобавок с хищным серпом, приваренным возле острия. Такой инструмент уместно бы смотрелся в руках Добрыни Никитича, или какого-нибудь другого былинного богатыря. "Наверно, обгоревших добивать. Чтобы не мучились", – решил Старовойтов и направился к амбулаторию.
– Здравия желаю, та-аришь капитан! – Приподнялся Ванька Рыжий.
Офицер молча козырнул, оглядывая помещение. В амбулатории он был впервые. На стене висел огромный плакат с разрезанной человеческой головой. Из угла широко улыбался дружелюбный скелет.
– Что, Ваня, домой собираешься? – Капитан взял стул, но, увидев на нем пятна незасохшей зеленки, не сел.
– Собираюсь, – признался фельдшер. – Только теперь, из-за этого идиота, неизвестно когда дембельнусь.
– Сам виноват. Ты зачем его покрасил?
Ваня развел руками. Капитан Старовойтов был единственным в полку офицером, разговаривающий с солдатами по-человечески. При общении с ним фельдшер ощущал давно позабытое чувство собственной человеческой значимости. Ходили слухи о том, что и он хочет свалить на гражданку. Но... к тому времени Ваня надеялся уже ездить на рыбалку, на новом мотоцикле.
– Пытался облегчить его страдания. Выписал освобождение от нарядов на три дня. Ну, а что голова зеленая... Сами знаете: "Кто в армии служил, тот в цирке не смеется".
– Знаю.
Старовойтов подвинул другой стул и сел. В комнате было прохладно и торопится он не собирался.
– Вот видите. А я ведь пошутил по-доброму. А мне знаете что в свое время сделали?
– Что? – Капитан подвинулся к стулу. – Вода у тебя, кстати, есть?
Фельдшер встал и набрал из-под крана воды в белую эмалированную кружку.
– Вот, – сказал он вернувшись, – когда я был "духом", меня Филипп разрисовал.
– Какой Филипп?
– Филиппенко. Бывший фельдшер, которого я сменил. Он пьяный был и на всем теле нарисовал внутренние органы, которые под кожей.
– Ну и что в этом плохого?
Ваня поморщился, вспоминая неприятное.
– В этом – ничего. Разве что щекотно. Но когда утром пришел на зарядку... Голый торс, сами знаете.
– Угу.
– Все "деды" собрались и стали обсуждать, куда нужно ударить и что от этого будет. Потом тренироваться стали. Я чуть живой ушел, в раж они вошли. Больно – ужасно, а следов нет. Потом до вечера кровью мочился. Да что голова зеленая! За три дня в койке я бы в ту пору в зеленке бы искупался.
Капитан выпрямился.
– А курить здесь можно?
– Нельзя. Медчасть, все-таки, – ответил рыжий солдат, доставая из-под стола жестяную пепельницу и протягивая капитану пачку "Астры".
– Спасибо. У меня свои. Но объясни мне, зачем это продолжать? Почему не остановить бесконечный круг "дедовщины"?
– Как вам объяснить, та-аришь капитан... Это как с родителями... За то добро, что они тебе делают, ты им отплатить не можешь, но в свою очередь даешь его своим детям. Так и у нас с "дедовщиной". Вот если Павлик Морозов призовется, может, он и прекратит. А я обычный дедушка. Ну, и подумайте сами, та-аришь капитан, если подполковник Смерть заставит меня сортиры мыть, я их, что ли гондурасить буду?
– А кто?
– Тот самый зеленоголовый "дух" и будет. Он виноват, пусть он и работает. А мне по сроку службы не положено.
Старовойтов раскрыл пачку "Космоса", закурил и, выдувая дым в потолок, посетовал:
– Ну и зоопарк... И как я с такими солдатами третью мировую войну выигрывать буду?
– А может, не надо?
– Это как это "не надо"? А зачем мы по-твоему столько денег на армию тратим, если воевать не будем?
– Может, как-нибудь без третьей мировой обойдемся?
– М-да... Может быть. Кстати, а зачем тебе скелет?
– Как зачем? Учебное пособие. Если, например, привезут больного с колото-резанной раной, я по скелету определю, где его зеленкой мазать.
– Почему зеленкой?
– Так больше нету ничего. Только зеленка и аспирин. В прошлом году обещали кодеин привезти, но не довезли, видать, разлили, разбили или потеряли. Уж очень хрупкое лекарство. А со скелетом еще и выпить можно, – обнаглел фельдшер. – Вы, та-аришь капитан, не желаете?
Ваня кивнул на сейф и положил на стол тяжелую связку ключей и медных печатей. Капитан посмотрел на железный ящик и болезненно поморщился, видимо, представляя его столь желанное содержимое.
– Нет, Ваня. С тобой пить не буду, – твердо сказал Старовойтов, – Знаешь пословицу: "Куда солдата ни целуй – всюду жопа". – Офицер затушил сигарету и поднялся. – У тебя вазелин есть?
– Нет, но если вам надо – достанем.
– Да не мне. Тебя вызывает командир полка. Драть будет так, что дым пойдет. Закрывай контору, Смерти скажи, что я провел с тобой воспитательную беседу о недопустимости неуставных взаимоотношений между военнослужащими.
Пока фельдшер запирал дверь, капитан Старовойтов щурился на солнце, проклиная судьбу офицера Советской Армии.
– Ну, я готов, – Иван поправил пилотку и тяжело вздохнул.
Из кухни раздался безумный вопль Фархата Наобова.
– Блин, – Старовойтов растерянно развел руки. – Вот и шути с вами, идиотами. Мозги, небось, сварил.
– Да уж, – поддакнул фельдшер. – Но вы, та-аришь капитан, не правы. Мозгов там отродясь не было. Однако освобождение придется продлить.
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ МАКСИМА
Братишке
1
– Ну что, Макс, драться будешь? На тебя страна надеется! – Ламянцев согнул шпагу и резко отпустил клинок, потом, прищурив один глаз, оценил изгиб. Затем резким взмахом рассек воздух. – Умеют венгры шпаги делать! А наши – только ракеты и танки...
– Кто на меня надеется? Какая страна? Если бы ты у него выиграл, мне и на дорожку не пришлось бы выходить! – Максим сплюнул и встал.
Последующий поединок казался ему бессмысленным унижением. Он, последний в сборной Белоруссии, должен фехтовать с первым номером литовцев, за которого, кроме всего, болельщики. Он понимал, что в этом никто не виноват. Жребий свел самого сильного из литовцев с самым слабым из команды БССР в решающем бою за третье место.
Капитан команды, долговязый Юра Конюхов по кличке Кочубей, был недалеко и слышал разговор.
– Ладно, Яцек-младший, ты себя заранее не хорони. На тебя Ламянич две бутылки пива поставил.
– Что я выиграю? Он что, сумасшедший?
– Что ты нанесешь два удара. Я сказал, что счет будет 5-0. Если 5-1 – ничья.
– А Ванька что?
– Брат твой? Ничего. Вон он, ручку шпаги меняет. Ему, видать, до лампочки. – Кочубей достал японскую зажигалку и посмотрел на свет. – Тренера идут. Сейчас научат тебя Родину любить!
Бравурная литовская песня осеклась. Из динамиков раздался голос диктора:
– Раз, раз, меня слышно?
Что-то щелкнуло, и опять заиграла музыка. Тренеры – высокий худой Приходько и пожилой старший тренер Григорий Васильевич, которого за глаза называли Гришей, подошли к спортсменам.
– Где Яцек-старший? – спросил Гриша и, обернувшись, подозвал Ивана.
– Значит, так, – раскачиваясь на каблуках, начал тренер, когда Ваня подошел. – Остался один бой. Решающий. Не думаю, что нужно объяснять ситуацию, но нам нужна победа. А шансов на нее немного. Где-то 20 на 80...
– Что? – не поверил своим ушам Максим.
– А то! – Гриша сжал губы и говорил сердито. – Если ты идешь проигрывать, можно не выходить на дорожку вообще! Но, во-первых, тебе нужен опыт. Бой с мастером спорта на соревнованиях совсем не то, что бой с Конюховым или Ламянцевым на тренировке! Во-вторых, он видит в тебе мальчика для битья, а ты можешь его удивить. В тебе есть азарт, спортивная злость и не сбрасывай со счетов то, чему мы тебя научили! Да, он опытнее, взрослее, болельщики за него, да и стены ему помогают, но... Ты, Яцкевич, боец, и я в тебя верю. Не забудь, соревнования командные, и если ты сдашься – перечеркнешь все, что сделали другие – невероятную победу своего брата, шесть боев, что выиграли Ламянцев с Кочубеем. Их пот, кровь, слезы, шрамы... – Григорий Васильевич говорил патетически, и Максима проняло.
– Сделаю все, что смогу, но...
– Никаких "но"! – повысил голос пожилой тренер. – Ты идешь побеждать! Вся команда за тебя, все уверены в твоей победе! Так ведь? – он обернулся к столпившимся фехтовальщикам.
– Конечно... Наверно... – неуверенно подтвердил Ламянич.
– Конюхов? – Гриша прищурился на Кочубея.
– А? – тот спрятал зажигалку в карман и, щелкнув каблуками ответил, как американский солдат из видеофильмов, – Сэр, йес сэр! Хе-хе.
– Я тебе похехекаю!
– Я не хехекаю, – оправдывался досрочно переодевшийся Кочубей. – Я хихикаю...
– Короче, Максим, – Гриша заканчивал положенное ему по должности вливание. – Иди побеждать! – Он обернулся к скучающим, неоднократно слышавшим подобные речи спортсменам. – От вас я жду всемерной поддержки!
Тренеры отошли, что-то оживленно обсуждая. Максим сел на скамейку и посмотрел на залитую ярким светом пустую, желтую фехтовальную дорожку. За столом секретаря никого не было. В беспорядке лежали бумаги, их придерживал ребристый графин с водой. Ребята из других команд, закончивших соревнования, кучковались неподалеку, но большинство уже были в раздевалке Вильнюсского спортивного комплекса "Стяуа".
Невидящим взором юноша окинул ярко освещенный зал.
С балкона кто-то оглушительно свистнул, и когда он поднял глаза, парень в полосатом, черно-желтом жилете и с растопыренными во все стороны, залитыми лаком волосами вздернул вверх руки в перчатках с обрезанными пальцами и, показав международный оскорбительный жест, закричал:
– Бибис таве яки!
Максим повернулся к брату и спросил:
– А что такое "бибис"? Почему они все время говорят это слово?
Занятый своими мыслями, Иван ответил не сразу:
– Ну... Бибис – это привет. Здороваются они так.
– Как же, как же! – засмеялся Конюхов. – Привет это лабус. А бибис – это мужской половой бибис!
И, довольный удачной шуткой, Кочубей захохотал басом. Макса не огорчило это происшествие, но, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к команде Белоруссии и общность со старшими, горестно заметил:
– Да, не любят нас здесь...
– А где вас, евреев, любят? Вы и сами себя не любите. Зачем Христа распяли? Хотя, – Конюхов задумался. – Все равно козлы...
Максим привык к таким разговорам и не обиделся.
– Ну что ты ко мне прицепился, Кочубей? Я тут причем? – он снова посмотрел на балкон. Парень в жилете показал ему язык. – Я тогда еще совсем маленький был...
Но Конюхов не успокаивался:
– Ух, народ! Ржавыми гвоздями... Гады! И тоже – за сборную Белоруссии выступает! Бульбаш обрезанный!
– В "Динамо" таких бульбашей трое, – поддакнул Ламянцев. – Он, Ванька и Пал Изралич Зеликман. Надо же, жида Иваном назвали! – Он захихикал, ожидая, что Кочубей его поддержит, но тот неожиданно посерьезнел и примирительно сказал Максу, обращаясь, скорее, к Ивану:
– Ты не подумай, что я антисемит какой-нибудь. Я вас очень даже уважаю...
Но не придумав, за что он, собственно, уважает евреев, Конюхов приобнял Ламянцева, и они отошли, над чем-то смеясь. Ваня куда-то ушел, и Макс, оставшись один, подумал о предстоящем бое.
Думать было тоскливо. "Да уж, ждет меня мужской половой хер. И команду БССР заодно..." Его пробрала дрожь. Он подтянул левый налокотник, застегнул куртку. Нагрудник он не надевал, считалось, что сковывает движения, да и вообще, не по мужски как-то – боли бояться. Килоты (белые фехтовальные штаны чуть ниже колен) были сероваты, с пятнами чьей-то крови, может, и его, но он не чувствовал, чтобы его сильно задели, хотя – не факт: Максим знал, – боль придет в раздевалке, когда закончится азарт боя.
Подошел Ваня и, увидев, что Максим дрожит, сказал:
– Ты это, того... типа, не мандражируй, братан. Шансов у тебя нет. Шарунас – первый номер у литовцев. От тебя никто ничего не требует. Ты не слушай Гришу, он наверняка с Приходей поспорил.
Но Макс ничего не мог поделать с дрожью. Знал: стоит выйти на дорожку, все пройдет. Но все равно – обидно! Хорошо Ваньке – он половину боев выиграл в командных поединках, в личных дошел до полуфинала, и только через "чистилище" (утешительные бои в олимпийской системе) не прошел.
А Максим вылетел после первого же круга. Так – за все соревнования – только один бой и выиграл.
– Ну ладно, тебе пора...