И ведь ветер восточный, помог бы звуку дойти!
Значит, фронт дальше.
Ветер несет с собой запахи гари, и кажется, что воздух нагрет пожарами и разрывами, что с востока дует поджаренный ветер.
Пестряков знает, что их дом - второй от угла, где находится бензоколонка, и что от того перекрестка прямо на восток тянется не то аллея, не то бульвар, и тянется прямо к горбатому мосту через канал. Следует держаться подальше от моста - там наверняка полно немцев.
Значит, их ночная дорога должна лежать не к перекрестку, где находится бензоколонка, и не к востоку, к горбатому мосту. Для начала хорошо бы пробраться к кирке, по крайней мере кирка - хороший ориентир.
Они двинулись по Церковной улице, прошли три квартала, свернули к востоку по улице с длинным названием, начинающимся на букву "А", и прокрались по этой улице "А" к скверу, возле которого топтались часовые.
Пришлось обойти сквер. Тимоша забрался по пожарной лестнице на крышу дома. Не кусты же, не бездействующий фонтан и не памятник какому-то военному охраняют часовые!
Ракета осветила сквер, насаждения в нем были какие-то странные. Тимоша вгляделся - так и есть: пушки под маскировочными сетями. Как он потом доложил Пестрякову, у него глаза остолбенели. Полная батарея!
"Противотанковый кулак, - рассудил Пестряков. - Затащат эти пушки в подъезды, в магазины. Или поставят на прямую наводку за углами домов. А вот танков не слышу. И Тимоша не чует. Танки бы себя звуком выдали".
Пестряков и Тимоша двинулись по улице "А" обратно к Церковной и повернули на север, к кирке.
Здесь передвигаться стало еще опаснее. Иные немцы разгуливали с карманными фонариками.
Пестряков первый заметил шестовку с толстым штабным проводом. Провод соединился с другим, вскоре пучок проводов стал еще толще - разведчики оказались на пути к какому-то штабу, но где штаб расположен, установить можно было лишь приблизительно; в районе кирки немцев топталось немало.
- Починим фрицам связь? Руки сильно чешутся, - Тимоша и в самом деле почесал руки.
Пестряков передал Тимоше кинжал, и тот быстро управился со своим пучком проводов.
- Ремонт телефонов в отсутствие заказчика, - прошептал он на ухо Пестрякову, возвращая кинжал.
Не столь важно вызнать, в какой именно дом тянутся штабные провода. Важно определить координаты квартала. К чему его привязать, этот квартал? Лучше всего к кирке. Но как измерить расстояние до нее?
Днем можно прикинуть расстояние на глаз. А как вести подсчет шагов ночыо, когда передвигаешься то ползком, то перебежками?
Тимоша лежал в водосточной канаве, слева от Пестрякова, на подстилке из прелых листьев, и ломал голову над тем, как бы засечь этот квартал, густо оплетенный штабными проводами.
- Карандаш есть? - спросил шепотом Пестряков и в ожидании ответа приставил ладонь к уху.
- Нету. Есть вечное перо трофейной марки. Только без чернил.
Пестряков раздраженно отмахнулся:
- Бумага есть?
- Нету.
- Эх ты, "глаза и уши"!
- А к чему бумага?
Пестряков оставил вопрос без ответа. Он не отводил взгляда от афишной тумбы; белые клочья объявлений шевелились на ее круглых боках.
Стойкий запах лиственного тления кружил голову Пестрякову. Может быть, он лежит в осеннем лесу, на самой что ни на есть грибной опушке? Нет, даже самый неприхотливый гриб откажется расти на мостовой, на тротуаре.
Или Пестряков лежит возле бани, где пахнет распаренным веником?
А может, это вовсе кладбищенский запах?..
- Читать по-ихнему можешь? - спросил Пестряков после долгого молчания.
- Пока не пробовал. Чересчур у фрицев азбука кляузная.
Пестряков распорядился сиплым шепотом:
- Собери-ка мне пригоршню угольков. Во-от на том пожарище.
По соседству чернел остов сожженного лабаза.
Наша батарея снова вела огонь, и осколки вокруг пели на разные голоса. Мелкие осколки пели высоко, осколки покрупнее - тоном пониже, а те, которые шли рикошетом, - и вовсе басовито.
К счастью, канавка, которая тянулась по краю тротуара, довольно глубокая.
- Прицел ноль-пять, по своим опять! - сказал Тимоша с нервным смешком.
- Ну сейчас-то, положим, прицел верный, - возразил Пестряков. - Кто же там знает, что свои по городу разгуливают?
Патрули попрятались, и зарева освещали пустой, вымерший город.
Пестряков до боли в глазах вглядывался в эмалированную табличку на угловом доме. Готическая вязь обозначает название улицы. А как его списать? Да взять и срисовать непонятные иероглифы!
Наконец Пестряков решился: поднялся во весь рост, метнулся к тумбе и при вспышке ракеты начал чертить углем на афише, срисовывая надпись с таблички на угловом доме.
"Название одной улицы - пустышка, - рассудил Пестряков. - Нужны два адреса. Вдоль и поперек. Тогда координаты получаются. Вот бы их наводчикам нашим! Или штурманам, которые бомбы в цель швыряют".
Он отодрал уголок афиши со своими каракулями, переметнулся к угловому дому, дождался далекой ракеты. Пестряков прижал обрывок афиши к стене.
Теперь его интересовала табличка, которая смотрела на другую улицу, на запад. Он вглядывался, запрокинув голову, в буквы и одну за другой вычерчивал их на бумаге.
Тимоша наблюдал из канавы, а потому больше тревожился сейчас о своем спутнике.
Он слегка обиделся, что Пестряков не нашел нужным посоветоваться насчет своей вылазки, но в то же время был очень доволен его затеей.
Именно потому, что сам Тимоша смекалистый и хитрый, он ценил эти качества у других. Он не отказывал в уважении даже фрицам, когда им удавалось его, Тимошу, перехитрить, или, как он выражался, "охмурить".
"Что же он так долго?" - мучительно вглядывался Тимоша в фигуру Пестрякова, прижавшегося к стене дома, с руками, поднятыми над головой - в одной руке тот держал бумагу, другой срисовывал буквы.
"Есть ли у этого проклятого названия конец?" - злился в этот самый момент Пестряков.
Он сменил уже несколько угольков, а все еще выводил черточки и линии.
Хорошо, хоть Тимоша так щедро угольками снабдил!
Слабеет ракета, вот уже обрывок афиши - одного цвета со стеной, и Пестряков в полутьме приполз, тяжело дыша, к Тимоше.
Нужно передохнуть, отдышаться, прежде чем двинуться дальше. В канаве по-прежнему остро пахнет чуть подгнившими листьями, и Пестряков на ощупь определяет, что это - листья каштана.
Где-то поблизости на каменные плиты тротуара падают переспелые, пережившие все сроки каштаны, но Пестряков их не слышит.
Их слышит Тимоша, лежащий слева.
13
Хорошо бы передохнуть и отправиться восвояси, не испытывать судьбу до конца, не вслушиваться больше в осколки, - кажется, все они летят мимо уха. Но Пестряков не считает задание выполненным, пока они с Тимошей не подобрались к кирке, которая громадится неподалеку.
Пришлось сделать большой круг, и только после этого дворами и садами вышли они наконец на площадь перед киркой.
Каждая ракета заставляла обоих прижиматься к стене дома или к земле, чтобы ничьи глаза не увидели две их фигуры - долговязую и приземистую, не увидели их тени - длинную и короткую.
Когда они двигались навстречу ракете, тени волочились позади, когда ракета повисала за спиной - тени стлались перед ними.
Каждая осветительная ракета была сообщницей, потому что помогала ориентироваться и делала их более дальнозоркими.
Но одновременно ракета являлась их предательницей: они сами становились видимыми для чужих глаз.
Плиты, которыми был вымощен тротуар, более гулко, чем асфальт, отзывались на шаги часовых. Но эти же плиты труднее принудить к тому, чтобы они оставались беззвучными, когда по ним шагаешь сам.
Наши батареи по-прежнему вели беспокоящий огонь, и на окраине городка время от времени рвались снаряды.
- Калибр сто двадцать два, фугасные, - определил Тимоша уверенно, и Пестряков кивнул в знак согласия.
Обстрел был разведчикам на руку, так как обезлюдил улицы, заставил немцев попрятаться. И опять-таки обстрел этот заставлял самих разведчиков остерегаться.
Тугоухий Пестряков, с опозданием заслышав снаряд, свистящим шепотом командовал: "Ложись, Тимошка!" Ведь никто от своего осколка не застрахован, и нечего играть со смертью в жмурки.
И еще множество условий и обстоятельств могло обернуться для двух ночных бродяг к их выгоде или к страшному урону.
Многое зависело от фронтового опыта этих людей, от их искусства разведчиков, многое зависело от того, сумеют ли они обратить эти условия и обстоятельства себе на пользу, лучше противника использовать обоюдоострое оружие.
Искусство разведчика начинается с драгоценного умения предвидеть и предугадать опасность. Ну а если умения нет - все остальное уже ни к чему, поскольку без этого умения не уцелеет ни один разведчик.
На протяжении ночи Пестряков не раз имел возможность убедиться в том, что Тимоша - разведчик стоящий, а товарищ - надежный. Примется Тимоша нести в подвале небывальщину - всякая вера к нему испарится. Отличится Тимоша, ну вот как тогда с четырьмя гранатами, - мнение о нем менялось к лучшему. Опять Пестряков какой-нибудь похвальбы наслушается, от которой уши вянут, так что даже слышимость ухудшается, - к своему старому выводу начинает тяготеть. Уже сколько раз за двое суток знакомства Пестряков вынужден был менять о Тимоше мнение!
Бахвал, да смелый, болтун, да дельный, простачок, да хитрый - вот ведь, оказывается, натура у него какая двусторонняя. Ну ловкач! Вокруг столба без поворотов пройдет.
- Откуда у тебя, Тимошка, такая сноровка образовалась? - полюбопытствовал Пестряков, лежа в канаве. - Где ты фронтовому уму-разуму научился?
- Самоучка, - Тимоша повернулся вправо: - Из меня разведчика по крошкам собирали…
Еще когда Тимофей Кныш служил шофером и доставлял снаряды с дивизионного обменного пункта на передовую, он однажды удивил комбата своей наблюдательностью.
Тимоша замаскировал в березнячке грузовик, поскольку фрицы просматривали дорогу на передовую и все равно приходилось ждать наступления темноты, а сам, любопытства ради, пополз в боевое охранение. Он обратил внимание на то, что на немецких позициях, в близком соседстве один от другого, подымаются два дымка. А Тимоша знал, что фрицы в ротах полевых кухонь не держат, не так, как мы, фрицы привозят к себе в роты готовый обед. Откуда же вдруг два дымка кухонных по соседству в одной лощине взялись? Значит, дело ясное - два батальона или, может быть, даже два полка локтями трутся.
Наши как раз к наступлению готовились. Ну вот и ударили по той лощине.
Догадка Тимоши подтвердилась: там у немцев как раз находился стык двух частей.
А в другой раз привез Тимоша снаряды на батарею, замаскировал машину в лесу, улегся под ней - никак не заснет. Аккурат на артиллерийскую дуэль подоспел! Мы к немецкой батарее пристреливаемся, а немцы нашу батарею нащупали. Прямо хоть меняй огневую позицию. А позиция такая удобная, на самой лесной опушке, и, главное, все рубежи пристреляны, ориентиры установлены. Было совершенно очевидно, что немецкие наблюдатели следят за своими разрывами и за нашими выстрелами. День был пасмурный, и отблески выстрелов им хорошо видать было, вот-вот начнут бить по огневой позиции.
Тут Тимоша, разозленный тем, что ему так и не удалось заснуть, взял две противотанковые гранаты, пополз на опушку леса, в котором стояла наша батарея. И вот когда немецкий снаряд был на излете - через секунду-другую он разорвется на огневой позиции батареи, - Тимоша швырнул гранату на поляну перед лесом.
Немецкие наблюдатели увидели черный куст разрыва и приняли его за свой снаряд. А что значит - виден разрыв? Значит, недолет, снаряды не достигают леса.
Немцы увеличили прицел.
Тимоша тем временем перебрался поближе к лесу и, когда над головой его угрожающе прошелестел очередной снаряд, снова метнул гранату. Немцы увидели разрыв, решили - снова недолет, и еще больше увеличили прицел. Теперь их снаряды летели через нашу батарею и разрывались далеко позади, кроша и калеча деревья в безлюдном лесу. Тот лес они рубили осколками несколько дней подряд - "вели заготовку дров на зиму".
Командир батареи был в восторге от уловки заезжего шофера. Он представил Тимошу к медали "За отвагу". С тех пор Тимоша был на батарее желанным гостем, так что частенько, выгрузив снаряды, уезжал оттуда навеселе.
Батарея охотно располагалась на опушках лесов, и артиллеристы во время дуэлей пользовались методом Тимоши, чтобы сбить с толку немецких наблюдателей.
Вскоре после того случая Тимошу перевели из шоферов в артиллерийскую разведку, оттуда - в разведку дивизии, ему присвоили звание младшего лейтенанта, наградили Красной Звездой.
Но затем он счел несправедливым, что его так долго не награждают новыми орденами, не повышают в звании, и вот тогда-то ему пришла шальная мысль отправлять в штаб захваченных "языков" поодиночке, чтобы генерал расщедрился.
14
Пестряков и Тимоша благополучно подобрались к площади и залегли в садике у какого-то дома с вычурным балконом и еще более вычурной мансардой.
На противоположной стороне площади, за киркой, разорвался снаряд, и слепящее пламя, как молнией, осветило паперть кирки, памятник кому-то, кто восседал на лошади с саблей в руке и в островерхой кайзеровской каске. А самое важное - пламя осветило зенитки с задранными в небо стволами.
- В скольких городах у фрицев побывал, - прошептал Тимоша в ухо Пестрякову, наблюдая сквозь железные прутья забора, - а штатского памятника не видел.
- Тут, в Пруссии, все - оккупанты со дня рождения. И с древних времен фашисты.
- А памятников у них богато. И в конном, и в пешем строю красуются. Даже больше, чем в Москве. Ты в Москве-то бывал?
- Не привелось, - вздохнул Пестряков. - А давно мечтал. Еще Настеньку примерялся на выставку свозить. И сам бы подивился. Как антоновка и бумажный ранет на одной яблоне растут-уживаются.
- Я Москву хорошо знаю, - соврал Тимоша. - Двадцать семь суток в московском госпитале прожил. Правда, в хромом виде. Ковылял в город по увольнительной. Нормально. Даже посещал зрелищные предприятия. В самом центре жил. На бульваре. Где Александр Сергеевич Пушкин стоит в плащ-палатке.
- А кто вместо тебя наблюдать будет? - добродушно проворчал Пестряков. - Тоже Пушкин? Лучше проследи, Тимошка, куда шестовка с проводом тянется.
Тимоша воспринял замечание как должное. Приглядевшись к Пестрякову, проверив его в деле, Тимоша разрешил тому делать замечания и не обижался больше по пустякам.
Может быть, впервые за всю войну он оказался локоть к локтю с таким бывалым солдатом, что поневоле признал его превосходство.
- Через площадь провод тянется, - высмотрел Тимоша.
- Не станет Гитлер, чесотка его возьми, тащить на шестах провод через площадь, - рассудил Пестряков. - Он бы его вкруговую пустил. И на столбы подвесил. А этот провод в кирку пущен.
- Ясно, не молебен заказывают по телефону! - хохотнул Тимоша. - Не исповедуются. Там, на верхотуре, молятся наблюдатели. Стереотруба у них заместо распятия. А расчетные таблицы для наводки - библия.
- Кажись, твоя правда, Тимошка.
Пестряков дал знак двигаться.
Они благополучно пересекли сад, где стволы были вымазаны известкой, вышли в какой-то тесный дворик. Посредине дворика находился старинный колодец с круглым навесом, похожим на беседку.
Не успели они отойти от этого колодца, как сзади на них набросилась собака. Глаза ее по-волчьи горели, она захлебывалась лаем, одновременно хриплым и визгливым. То не был заливистый, беззлобный лай собаки, которой прискучило молчать и которой представляется удобный повод поддержать репутацию сторожа. Этой овчарке не хватало лая, чтобы выразить всю свою злобу, рожденную голодным и страшным собачьим одиночеством, всеми тревогами, вызванными обстрелом и пожарами вокруг, всеми незнаемыми прежде запахами, всеми обидами, которые были нанесены за последнее время, начиная с той минуты, когда ее так бессердечно бросил здесь, во дворе, хозяин и забыл, что ее полагается кормить, поить, водить на прогулки в городской парк, где всегда можно встретить много знакомых и незнакомых сук… Уже много дней никто, даже гадкий соседский мальчишка, который имел скверную привычку дразнить через забор, не звал ее по имени - будто люди сговорились между собой забыть кличку, которую сами же придумали. Зачем же тогда хозяин учил ее ходить на задних лапах, носить в зубах палку, подавать то левую, то правую лапу? Она давным-давно не грызла костей, не лакомилась сахаром или искусственным медом…
Нападение овчарки было столь неожиданным, что Тимоша попросту оторопел, да и Пестряков не сразу пришел в себя.
Оба прожили ночь в постоянном ожидании опасности. Но кто мог подумать, что опасность явится в виде взбесившегося от ярости, лающего на весь городок пса? Навряд ли мгновение назад Пестряков вообще помнил о существовании собак на белом свете.
Они попытались пройти к калитке, чтобы выбраться на улицу, но овчарка никак не давала дороги, хрипло рычала, и лай ее, после того как оба долго вслушивались в шорохи ночи, в шаги патрулей, - этот лай оглушал даже Пестрякова.
Овчарка рычала и бросалась на Тимошу, шедшего впереди.
Тимоша уже несколько раз пытался стукнуть овчарку прикладом автомата, целясь в горящие глаза, но овчарка была увертлива, и размахивание прикладом только увеличивало ее злость.
"Подождать перестрелки, что ли?" - раздумывал Пестряков; он по-прежнему стоял у колодца, отбиваясь от овчарки - теперь она оставила в покое Тимошу и всю свою ярость обратила на него. Может, ее привлекла короткая шинель и короткие голенища? Этого человека ей легче было ухватить за икру, и он не так быстро размахивал своей толстой дубинкой…
Как назло, автоматы часовых молчат, а овчарка беснуется.
Что опаснее - обнаружить себя выстрелами или оставаться во дворике, где не прекращается истерический лай?
Пестряков дал короткую очередь.
Овчарка полетела кубарем. Светящиеся глаза ее описали в темноте какую-то спираль. Но она была жива и кинулась на обидчика с хриплым подвыванием.
А ведь Пестряков готов был поклясться, что достал собаку пулями.
Тимоша выстрелил - собака продолжала рычать, он выстрелил еще раз, в упор, - и она утихла.
Разведчики прошли к калитке, осмотрелись и пустились наутек по тротуару.
- Однако чумовая, - перевел дух Пестряков. - Ты сколько патронов истратил?
- Два.
- Я, усатый олух, кажись, семь. Да еще промахнулся своей очередью.
- Собаку труднее убить, чем фашиста.
- На хозяев боеприпаса не останется, ежели так с фашистскими овчарками воевать. Кажись, шестнадцать патронов в наличии осталось.
- И моих девять, - невесело подсчитал Тимоша.
Пестряков помрачнел; он еще раз мысленно подсчитал патроны в диске автомата - кругом шестнадцать!
Добрались до канала, о котором Пестряков знал, что тот тянется по восточной околице города, перерезая его с севера на юг. Курица могла форсировать канал, не замочив крыльев. Дно канала и крутые откосы, выложенные скользкими плитами, были устланы опавшей листвой. Она удобна, когда на листве этой неподвижно лежат, но опасно шуршит, когда по ней приходится ползти.