9
Когда темнота сгустилась, они перетащили из дома в подвал все, что сочли нужным.
В подвале появились тюфяки, пуховые перины, одеяла, подушки, охапка белья, в том числе новехонькая, нестираная простыня.
Тимоша нарвал ее узкими лоскутами - перевязочный материал.
Большим подарком для всех было чистое белье. Вот это богатство!
На лейтенанта едва налезла рубашка с низким вырезом на груди, на перламутровых пуговичках и с вышитой меткой; рукав кончался где-то между локтем и кистью.
Сперва было Черемных отказался сменить рубаху, - боялся потревожить ноги или из суеверия? - но потом последовал примеру других.
Ну а Тимоше досталась рубаха подлиннее шинели. Лейтенант объяснил, что это ночная рубаха; немцы днем ходят в одной рубашке, а спят в другой - удобно, гигиенично. Тимоша беззлобно, с удовольствием ругал хозяина рубахи, пока с трудом заправлял полотняный шлейф в штаны.
- Ночная рубаха? Ну и ну… До чего додумались! Культурно. А в грязном белье я умереть никак не согласен… Интересуюсь - вши мертвых кусают или брезгуют?
- А у тебя водятся? - насторожился Пестряков.
- Как у Василия Теркина. Частично есть.
- Тогда тебе боевое задание - выбросить все грязное белье.
Тимоша послушно собрал узел с бельем, уволок его и забросил куда-то на соседний двор.
Притащили в подвал и отрывной календарь. Это тоже была выдумка Тимоши. Он повесил календарь, оборвал отжившие листки и при этом возмущался: зачем фрицам понадобилось коверкать русские слова и писать "октобер" и "новембер"?
У Черемных календарь никакого интереса не вызвал. Он не надеялся прожить столько, чтобы у него возникла опасность потерять счет дням. А Тимоша заявил, что он вообще отказывается умирать, не зная, какое это будет число и какой день недели. Дни недели, поскольку они на листках крупным почерком напечатаны, он всегда разберет, не разберет - так угадает, а если собьется - можно отсчитать дни от красного, воскресного листочка.
- По крайней мере будем знать, когда у какого фрица день ангела. Культурно. И когда новый месяц народится…
- До лунных ночей нам бы лучше из этого городка убраться, - встревожился Пестряков; к остальной болтовне Тимоши он отнесся без всякого интереса.
Притащили плошки со стеарином, спички, фаянсовую банку с маком, а затем Тимоша торжественно приволок такой же белоснежный ночной горшок. Можно было захватить и кое-что из посуды, но какой в том смысл, если нет ничего съедобного?
Для маскировки к оконцу подтянули валявшийся у стены, видимо, предназначенный для растопки ящик. Лейтенант взглянул на этикетку - ящик из-под пива.
Тимоша не поленился и наведался в дом еще раз. Он приметил там уксус, обрызгал им скрипучую калитку и облил ящик - сбить со следа и отвадить собак, если бы те заинтересовались чужими следами.
- Теперь порядок. - Тимоша был очень доволен собой. - Вот завоюешь какой-нибудь городок - не отдохнешь по-людски. Бродят славяне из дома в дом как неприкаянные. Ищут, где перина помягче. Но только мой ночлег обходили всегда.
- Чем это объясняется? - полюбопытствовал лейтенант.
- А я мел ношу в кармане, - Тимоша порылся в кармане, побренчал там всякой всячиной и достал замызганный мелок. - Присмотрю уютный домик - сразу пишу на дверях, на ступеньках: "Мины. Не входить!" Вежливо. Будто наследили саперы. Мины засекли, а еще не разоблачили. И череп с костями рисую для испуга. Как на трансформаторной будке. Все обходят дом стороной.
- Ну и дошлый же ты парень! - покачал головой Пестряков, и тень от уса черной стрекозой заметалась по его щеке. - Ни угрызений у тебя, ни совести…
- У меня, товарищ главнокомандующий, если хочешь знать, на том месте, где совесть была, давно пупок вырос, - незлобиво согласился Тимоша. - Такая уж моя судьба жизни. Чересчур умный. Много знаю - мало понимаю. Оттого и попал в штрафники…
Пестряков почувствовал в словах Тимоши желание исповедаться.
10
Тимоша честно заработал орден и медали, но ему не терпелось получить новые награды. И вот однажды разведчики под его началом отправились в ночной поиск. Перед разведчиками стояла задача - добыть "языка". Кнышу повезло: ему удалось блокировать немецкий блиндаж, стоявший на отшибе, в самом конце траншеи, и захватить сразу трех "языков" - унтер-офицера и двух телефонистов. Порядок. Дело было под Оршей, дивизия долго стояла в обороне, и добыть "языка" было не так-то просто. Тимоша отправил в штаб телефониста Франца, а двух других немцев - унтер-офицера Ганса и Рихарда - решил попридержать и упрятал их в бревенчатый овин под замок. Стоял у них такой овин за боевым охранением роты, на ничейной земле; к тому овину можно было добраться только ночью, да и то по траншее. Тимоша подкармливал немцев из пайка, который получал: двух разведчиков ранило во время ночного поиска, их отправили в полковой медпункт, одного убило, но Тимоша, по своему обыкновению, ротному писарю о потерях не сообщал, строевую записку не переписывал. Делалось это главным образом ради водочки, которую присылали на выбывших и которую сам бог велел пить за их здоровье или за упокой души. Нормально. Тут лишние порции щей да каши как нельзя более пригодились. Пленным по закону половина красноармейского пайка полагается, а Тимошины "языки" оказались прямо-таки на усиленном питании.
Прошло три дня - отвели в штаб Ганса. Еще два дня - отправили Рихарда. За каждого "языка" генерал орден обещал - шуточное ли дело! Вот Тимоша и решил сразу заполучить несколько наград. Да еще - чем черт не шутит! - может быть, и вторая звездочка ему на погон слетит.
Тимоше выдали высокую награду. Генерал не мог нахвалиться своей разведкой: "языка" за "языком" берут!
Ну а потом пленные немцы где-то в разведотделе штаба армии встретились на очной ставке и вывели Тимошу на чистую воду.
С его гимнастерки отвинтили новый орден, а заодно и старый орден с медалями ему улыбнулись, и лейтенантские погоны сорвали, и даже пояс отобрали, когда в трибунал вели. И получил бывший младший лейтенант Тимофей Кныш десять лет заключения, и попал с этим сроком в штрафной батальон.
- Все сразу заработал… - сказал Тимоша с нервным смешком. - Хотел удержать в одной руке три арбуза…
Вчера вечером в пылу перестрелки с фаустниками Тимоша потерял из виду других штрафников, которые ходили с ним в атаку. Может, драпанули герои? Он попытался пробиться к своим за канал, через каменный мост, но это не удалось.
И когда Пестряков запретил Тимоше идти наугад через линию фронта, он был прав. Тимоша потому так легко и смирился с приказом усатого грубияна, что в душе был с ним согласен.
Подставлять грудь под пули Тимоша и сам не торопился. Его всегда возмущала неумная горячность, которая приводит к потере осторожности. Это было несовместимо с представлением Тимоши о том, как он должен вести себя на фронте и как должны складываться его взаимоотношения с фашистами.
Нет, Тимофея Кныша голыми руками не возьмешь! И если ему суждено сгинуть в этом городке, то он постарается показать напоследок фашистам, что он за воин и сколько он стоит, бывший младший лейтенант, бывший дважды орденоносец, а ныне штрафник Тимофей Кныш, чья душа уже давно болтается между этим и тем светом.
Ранили бы его, как это трижды случалось с ним до провинности, - и все сразу встало бы на свое место. Значит, он кровью своей смыл проступок перед Родиной; и награды вернули бы ему, и звание. А то он воюет в штрафном звании от белорусского городка Сморгонь, столько рядом с ним людей упало и не поднялось, а он будто заколдован теперь от пуль и осколков.
Все люди мечтают о скорой победе, и ведь он тоже о ней мечтает, а все-таки страшно подумать, что вдруг завтра Гитлер объявит капитуляцию, отгремят последние выстрелы, фашизм выйдет с белым флагом, а он, Тимоша, так и останется должником.
И все-таки этот долговязый был прав, что не позволил ему вчера ретироваться из подвала. Остались бы от Тимоши только аппендицит да еще анкета!
Пусть даже его в штрафном батальоне сочтут дезертиром - он не позволит фрицам подстрелить себя, как желторотого цыпленка.
Чем пробираться на восток в одиночку, очертя голову, лучше притереться к этим танкистам. На фронте - как в больнице или в купе поезда: соседей себе по вкусу не выбирают. Это уж какие попадутся!..
"Может, у себя в танке лейтенант и не пентюх вовсе. Ныряет по коротким волнам, не тонет. И знамя свое выручил из огня. А по всему видать - парнишка доброй души. К стихам пристрастный. А в случае надобности - шпрехен зи дойч. В общем, с ним компанию водить можно.
Механик-водитель - тот не жилец на белом свете. От него уже землей пахнет. Лежит без движения, а душа у него еще воюет. Понимает ли, страдалец, что из-за него мы в ловушке сидим? Загораем при лампадке?
И чего этот долговязый корчит из себя главнокомандующего? Вот горлопан сивоусый! До седых волос дожил, ни одного лычка не заработал - кругом рядовой. А командовать берется, нахальничает. "Я приказал!", "Разговорчики!", "Отставить!".
Все-таки, хоть не хочется себе в том признаваться, Пестряков - воин стоящий. Не позволил умереть обезноженному механику-водителю. Да и меня отвадил от глупого азарта. Во всяком случае, Пестряков - никак не хуже того командира штрафного батальона, который спровадил в атаку и не позволил даже в свою карту заглянуть…"
11
Тимоша повернулся к свету и увидел, что Пестряков сидит у плошки, не отрывая взгляда от карты, расстеленной на столике.
Тщедушный язычок пламени, не больший, чем у свечи, высветлял густые брови Пестрякова, нос, подбородок и кончики прокуренных усов, оставляя все прочее в тени и тем самым делая все черты лица еще более заостренными.
Тимоша только сейчас обратил внимание на то, что сварливый десантник сильно изможден. Как для него широк воротник, как выдаются скулы!
И нечто похожее на сострадание шевельнулось в душе Тимоши.
- Эх, давай-ка лучше подкрепимся, товарищ Пестряков! - бодро воскликнул Тимоша, доставая фаянсовую банку. - Помнишь лозунг? Кто не кушает - тот не ест! Нам фрицы маку оставили. Вежливо. Я слышал, от мака быстро свертывает в сон.
- А тебе к чему? - усмехнулся Пестряков. - Ты и так дрыхнуть горазд…
Черемных повернул голову и тоже поглядел на банку, которой потрясал Тимоша.
- Бескормица, - вздохнул Пестряков, по-хозяйски складывая карту. - На четырех мужиков ужин!
- А как разделить этот мак? - поинтересовался лейтенант, - Научная проблема! Ведь это уже не теория, а практика бесконечно малых величин.
- Поштучно, что ли, считать? - улыбнулся через силу Черемных.
- Зачем? Буду отсыпать щепотками, - решил Тимоша. - Порядок. Сколько пальцы зернышек ухватят.
Через минуту все жевали маковые зерна, и Черемных тоже с трудом, но старательно двигал челюстями.
Первым, с прибауткой: "Тяжелобольной - аппетит двойной", закончил трапезу Тимоша, вторым - лейтенант, за ним неторопливо тыльной стороной ладони вытер рот Пестряков.
Он удрученно покачал головой:
- Правильно в народе говорится: семь лет мак не родил, а голода все не было. Только слюну зря извел.
Черемных облизал пересохшие губы.
- Не наелся - так не налижешься, - еще раз посетовал Пестряков.
Черемных сильно страдал от жажды. Солдат реже бедствует без воды, когда воюет в сельской местности. Бывало, фашисты, отступая, отравляли колодец: швыряли туда дымовую шашку или дохлую собаку. Но ведь не до всех колодцев доходили их грязные руки! Бывало, и родничок журчал поблизости. А вот в городе, где есть только сухие водопроводные краны, ржавеющие от безделья, раздобыть воду бывает трудней трудного.
Большая удача, что вода в бочке, которую Тимоша обнаружил в соседнем дворе, за конюшней, не зацвела гнилью. Тимоша снова принес флягу, напоил Черемных, и еще осталось чем утолить жажду остальным.
Отхлебнув воды, лейтенант улегся на тюфяк, который ему был короток; он лежал недвижимо и безмолвно, закинув руки за голову. Затем подвинул к себе плошку, достал планшет и, страдая от застенчивости, вызвался почитать стихи. Делать-то, пока день на дворе, все равно нечего!
Он читал вперемежку свои стихи и стихи, которые помнил наизусть или которые были переписаны в тетрадь. Как относятся к его виршам? Потому внимательно слушают, что деваться некуда? Возьмись он сейчас читать вслух довоенное расписание поездов - тоже не стали бы перебивать: все веселее, чем прислушиваться к канонаде.
Затем, чтобы отвлечь Черемных от боли, подсел ближе и принялся напевать ему вполголоса песни, которые помнил.
Пестряков сидел и слушал, приставив ладонь к уху. Больше всего ему понравилась песня "О чем ты тоскуешь, товарищ моряк"; в ней подробно и жалостно перечислялись несчастья моряка: фашисты погубили его семью, лишили крова.
Вообще же Пестряков отнесся к стихам со сдержанным уважением, но без особого восторга:
- Стихи - их до женитьбы читать полагается. В холостом звании. Я для стихов - перестарок…
Тимоша исполнил скабрезные частушки про Гитлера, они не понравились Пестрякову. Чтобы поправить дело, Тимоша вызвался исполнить песенку про медсестру под названием "Белый халатик", поется на мотив "Синего платочка". Но Пестряков, опасаясь, что Тимоша снова начнет ерничать, приказал не мешать лейтенанту и помолчать.
Лейтенант признался, что ему нравится популярная среди немецких солдат песенка "Лили Марлен". Радиостанция в Баранови- чах часто передавала "Лили Марлен" на русском языке. Тимоша попросил ее исполнить. Лейтенант вполголоса пропел куплет:
И когда твой милый голос призовет,
То даже из могилы подымет, приведет,
И тень моя тогда опять,
Как прежде, сможет рядом встать
С тобой, Лили Марлен!
- Так ей, этой немке, и надо, - сказал Пестряков, злобясь. - Пусть та Лиля привыкает с тенью спать!..
Он улегся на тюфяк, но долго еще ворочался и ворчал.
Уже в полудремоте Пестряков услышал голос лейтенанта, лежащего рядом:
- Эх, рацию бы мне сюда!
- Рацию? - Пестряков повернул голову влево.
Лейтенант вертел в руках обрывок шнура от шлемофона.
- Вдруг увидим что-нибудь интересное? Поделиться впечатлениями от городка… И шифр помню наизусть. Однажды номер Первый сказал мне: "У тебя, Голованов, память зашифрованная…"
- Шифр теперь без надобности. Как запал без гранаты. - Пестряков собрался было уже повернуться на другой бок, но задумался: - Говоришь, поделиться со своими?
- К сожалению, это только плод моей несколько разгоряченной фантазии. Рации-то нету… - Лейтенант свернул радиошнур и зачем-то снова спрятал его в карман кожанки.
- Какая тут фантазия? Добрые люди и без радио в разведке управляются…
- О чем думает радист, когда ему не спится… - пробормотал лейтенант уже сквозь сон.
А Пестряков долго лежал с открытыми глазами, взбудораженный нечаянным разговором.
Сон рассеялся без остатка.
12
Тимоша спал так прилежно, словно решил отоспаться за всю войну. Пестряков с трудом его растормошил.
- Эй, "глаза и уши"! Хочешь в разведку со мной податься? По городку пройтись.
- Ночная прогулка? Культурно. И перед сном прошвырнуться полезно. Очень рекомендуют врачи. По нервным болезням.
- Вдвоем всегда способнее, - сказал Пестряков, не принимая тона Тимоши. - А кроме того… - Пестряков запнулся, - глуховат я. Особенно с правого фланга.
- Слышимость я обеспечу. Мои звукоуловители в порядке, - заверил Тимоша весело и откинул каску на затылок, высвобождая оттопыренные уши.
- На броне сидишь, а в уши тебе бьет и бьет, - продолжал оправдываться Пестряков. - Кто помоложе, половчее - спрыгнет, отбежит. Я чаще опаздываю… А в результате - здорово, кума, купила петуха…
Если Тимоша на самом деле стоящий разведчик, он должен понять, как трудно вести разведку, когда тебя окружает обманчиво беззвучная ночь, когда зарева - немые, моторы - бесшумные, осколки - безголосые…
Тимоше очень понравилось, что Пестряков обратился к нему с просьбой, а не принялся сразу командовать. Тимоше самому претило сидеть в полном неведении. Надо же знать, что творится вокруг!
А кроме того, у него родилось злорадное желание проверить Пестрякова в деле, посмотреть, что это за птица такая усатая, не нырнет ли главнокомандующий лицом в грязь, и по праву ли он берется командовать опытными фронтовиками, которые в разведку не реже хаживали, чем до войны на танцульки.
Пестряков тоже настороженно приглядывался к своему компаньону, пытаясь определить, сколько он весит на солдатских весах в чистом виде, независимо от званий, наград и штрафов, так сказать, без тары.
Пестрякову было известно о их местонахождении не много. Дом с подвалом, куда они затащили Черемных, находится на южной окраине городка, южнее кирки. Когда небо подсвечено заревом или горит ракета, на севере виднеется шпиль ратуши; он подобен огромному штыку, воткнутому в низкое, дымное небо.
Крадучись, они вышли через распахнутую настежь калитку на улицу. Очередная ракета осветила дом напротив, уже знакомый Тимоше во всех подробностях. Он изучил этот дом номер двадцать четыре, глядя сквозь щелястые ставни из спальни.
Под каким же номером стоит дом, где они нашли убежище? Тимоша перешел в темноте на ту сторону улицы, дождался ракеты, подождал, пока она отгорит, вернулся к Пестрякову и доложил:
- Наш номер - двадцать один. Иначе говоря, очко.
Хорошо хоть, что ракеты вспыхивают через более или менее равные промежутки и можно каждый раз заранее лечь на землю или прижаться к стене дома, к забору.
Но разве задача только в том, чтобы не шевелиться, не двигаться, пока отгорает ракета?
Надо еще успеть высмотреть дорогу, по которой придется продолжать путь во тьме.
После слепящего света приходится каждый раз заново приноравливаться к мраку. В эти мгновения темнота такая плотная, что кажется, ее можно осязать пальцами.
Оба не могут пожаловаться на зрение, но Тимоше все-таки удавалось увидеть больше, потому что он ловчее и прилежнее припадал к земле. А ночью наблюдать удобнее снизу, чтобы все просматривалось на фоне неба.
Но мало того что нужно высмотреть дорогу, по которой предстоит идти. Следует все время приглядываться к вехам на пути. Нужно запоминать, изо всех сил запоминать - и во что бы то ни стало запомнить! - дорогу, потому что по ней ведь придется шагать-ползти обратно.
Низкое, облачное небо висит над островерхими крышами домов. Кажется почти сверхъестественным, что в такую ненастную ночь где-то в просвете между тучами светится одинокая звезда. Она похожа на трассирующую пулю, замершую в своем полете.
На востоке, за частоколом крутых черепичных крыш, небо в промельках, вспышках, отсветах далеких пожаров, в тревожном мерцании - бессонное зарево переднего края.
"Сколько же километров легло между нами и линией фронта? - попытался определить Пестряков. - Три, четыре, пять? Во всяком случае, не меньше трех".
Он снова прислушался: не донесется ли пулеметная очередь?