- Срочно налаживайте капельницу, принесите кровь, полиглюкин. Манжетку с плеча не снимайте - давление все время измерять придется. Сестру со второго поста тоже сюда позовите - одна вы не управитесь. - Вошел второй дежурный, столкнувшись с уже выходившей Люсей. - В приемном все спокойно?
- Два часа уже никого не везут. Может, бог поможет, не привезут больше. А что здесь, Люсь?
- Ты эту больную знаешь? Видел раньше ее? После пищевода.
- А как же. Третий день уже, по-моему.
- Коллапс развился вдруг - давление упало. Посмотри живот. Вообще посмотри ее, пожалуйста. Девочки пока налаживают капельницу, а ты посмотри и выйди в коридор - скажи, что думаешь.
В коридоре она встретила еще одного дежурного, спешащего сюда же. Сейчас во всем хирургическом корпусе здесь была единственная освещенная палата. Как к маяку, стягивались дежурные на свет: три врача, несколько сестер, - а это еще только начало. Кому светит маяк. По ком звонит колокол.
Не слишком любезно, по-начальнически встретила Люся дежурного доктора, что вообще-то ей не было свойственно.
- Что же вы?! Ваша работа - раз вы по больным сегодня дежурите. Мы все уже здесь, а вы только идете.
- Так мне не сказали ничего. А телепатии, так сказать, не обучен. Ты как Начальник стала, мать: недовольна - и сразу на "вы". А что там, что случилось?
- Пойди посмотри.
Действительно, Люся стала иногда подражать Начальнику. Наверное, потому, что понимать его стала больше. Больше и лучше. Раньше она далеко не всегда бывала согласна с ним, когда он выдавал свои свечи негодования и возмущения, но теперь, подумав, она стала относиться к этому несколько иначе. Вот сегодняшний случай, например. В посетительской санитар выгонял родственника какого-то больного. Санитар громко кричал, так что все слышали: "Выйдите вон. Вы вчера были здесь пьяный, и вам запрещено приходить сюда". Она проходила мимо с Сергеем, он остановился, подошел к санитару и тихо сказал ему, чтоб другие не слышали: "Потише, потише. Правильно, его пускать не надо, но и кричать тоже не надо. Ему-то неудобно - тут чужие, дети, а может, и его дети". Санитар не понял: "Я извиняюсь, конечно, но ему запрещено. Нажрался вчера и пришел. Я как велели. Я-то что. По мне, хоть все… хоть как угодно ходят". А Сергей ему опять тихонечко: "Да нет, вы правильно говорили, но не надо кричать. Вчера он был пьяный, но человек же, зачем же обижать его сегодня так. Он и сам уйдет. Тихонечко - он и уйдет". А санитар отвечает: "Как хотите. Я как велели. Обязанность моя такая. Как работать? Один говорит одно, другой - другое. Я извиняюсь, конечно". Люсе показалось, что вроде бы Сергей и прав, а потом, когда Начальник втык ему делал, она Начальника тоже и, пожалуй, даже больше понимала. "Ты обругал санитара, который при исполнении своих служебных обязанностей делал то, что ему приказано было. Выполнял как надо. С твоей точки зрения, более активно, чем надо, не деликатно. А мне плевать на деликатность. Мне хуже, если не будет здесь такого санитара, а будут пьяные ходить в больницу. Вот он обидится, санитар этот, и уйдет! Да вас, врачей, я только свистну, набежит знаешь сколько! А вот где мне санитаров да санитарок взять? От твоей деликатности я скоро работать не смогу…" Он еще долго кричал на Сергея, и хоть Люсе нравилось, что и как говорил санитару Сергей, и хоть ей не очень, пожалуй, нравилось, как Начальник кричал на Сергея, она все же думала, что Сам прав. Начальник - хороший хирург. Начальник - хороший начальник, - она его начинала понимать. Но вот подражать ему все-таки не надо. А может, все уже знают? Нет. Сам-то он никому не скажет. Эх, "мне не к лицу и не по летам, пора, пора мне быть умней".
Наконец все три дежурных доктора собрались у окна и стали обсуждать: что делать?! Им было ясно, что в животе произошла какая-то катастрофа. Боль появилась внезапно - внезапная катастрофа. После операции, скорее всего, полетели швы анастомоза или швы зашитой культи кишки. Общее мнение было таково.
- А может, кровотечение?
- По дренажу-то ничего не идет.
- А черт его знает!
- Это аргумент, конечно, - отреагировала Люся. - Но если полетел анастомоз - по дренажу из грудной полости должно выделяться. Пойдем попробуем потянуть.
Попробовали - все в порядке.
- Нет, ребята, это перитонит.
- Значит, культя.
- Тогда вскрывать живот.
- Но ведь вскрывать живот - лапаротомию делать, - умрет, наверное?
- Ты же сама говоришь - перитонит.
- Ну, уж точно не скажу, голову на отсечение не дам, но, скорее всего, у бабушки перитонит. Не могу я решиться на операцию. Вы представляете, если там ничего не окажется! Сам делал.
- Ну, Начальник тебе ничего не скажет.
Люся вспыхнула, но, во-первых, напрасно - он так просто брякнул, ничего не имея в виду, по-видимому; а во-вторых, не страшно, что вспыхнула, - они говорили в почти совсем темном коридоре - не видно.
- Да разве в том дело, что мне скажут или сделают что-то? Бабка-то помрет за так.
- А сейчас, по-твоему, она не помирает? Надо что-то делать.
- А мы и делаем. Льем кровь, полиглюкин. Кстати, надо приготовить все для артериального переливания.
- Это ж все только подготовка к делу. В чем причина? Надо устранять ее.
Люся даже обиделась:
- А я не понимаю, по-твоему? Сначала посмотрим, как будет реагировать она на наши действия. Если, скажем, давление не будет подниматься совсем, - скорее всего, кровотечение.
- Это верно.
- Кстати, - вспомнила вдруг Люся, - а где студенты? Их надо разбудить и позвать сюда. Пойду позову. Ты пойдешь со мной, а ты последи за больной. Сейчас приду.
Вышли на лестницу.
- Слушай, надо все-таки решить что-то, а я не могу решиться на операцию. Оперировал-то Сам. Ты пойди позвони ему, а я разбужу студентов.
Вернулись они одновременно.
- У него никто не отвечает.
- Что бы это могло значить? Ночь же.
- Может, телефон выключил?
- Не представляю! Хозяин же хирургического отделения.
- Ну, вдруг устал очень. Мало как бывает.
- Ну ладно, пойдем посмотрим.
Вокруг кровати с больной уже полно людей. Полно студентов. Уже полная активность, суета. Ну прямо как днем. Проснулись больные - все смотрят. У всех в глазах страх. Странно, что в такие моменты со всех кроватей глядят испуганные глаза, а с кровати объекта чаще непонимающие глаза.
- Давление девяносто пять. Выше не поднимается.
- Дайте-ка я еще раз посмотрю живот. Лейкоцитоз и гемоглобин взяли?
- Да. Четырнадцать тысяч и шестьдесят восемь.
- Закажи на семь утра повторные анализы.
- Бабушка, болит у вас что-нибудь сейчас?
- Живот. Живот болит все время. Очень болит.
- Язык покажите. Суховат. Дайте руку. У меня часы без секунд - посчитай ты, пожалуйста.
Люся смотрела живот, выстукивала, выслушивала, поглаживала. Потом встала и пошла в коридор. Вместе с ней вышли и доктора и студенты.
- И все-таки перитонит. Надо позвонить кому-нибудь. Шеф не подходит к телефону. Доцентам, что ли, позвонить? Знаешь, пойди, пожалуйста, позвони ты Сергею, Сергею Павловичу… Ему ближе всех ехать.
Люся вспомнила, как он тихо просил санитара не шуметь, не обижать. С другой стороны, Сергей верит каждому, кто улыбнется, а шеф, наверное, умнее: его улыбкой не возьмешь - он никому не верит. Все-таки лучше Сергей.
Он приехал довольно быстро.
Больная была в предоперационной.
- Что, решили оперировать? - это вместо "здравствуйте". - А что за больная? Я по телефону не стал уточнять. - Он подошел к кровати, которую ввезли в операционный блок. - Ах, вот это кто! Здравствуйте. Что? Болит у вас?
Этот глупый вопрос задает каждый врач, хотя и без того ясно - болит. Хоть бы спрашивали, что болит. Но такова природа и логика врачебной мысли. Сначала - что происходит, затем - где происходит, потом - что делать и, наконец, - как делать. А со стороны это довольно глупо выглядит. Хорошо, что больные этого не замечают - они не со стороны. Замечают здоровые со стороны.
Сергей вспомнил, как обсуждали эту больную перед операцией.
Сначала собрались они все в палате. Сергей издали смотрел на разговор двух коллег. Они стояли у окна, и Сергей, стоявший напротив, видел лишь только контуры их фигур, а разговор мог только угадывать. Один выше, прямее - прямее станом и взглядом, другой тоже прям, но чуть пониже. И Сергей знает, что тот, который прямее, который может так объясняюще вопрошать и при этом поправляет собеседнику воротник, - он и есть Начальник. Сейчас он распорядится, и все начнут действовать, как скажет.
Но и ему сейчас не легко придумать. Вокруг врачи. Все ждут решения. Но разве мог он, могли они решить это сразу - у ее постели? Надо было идти в кабинет и обсуждать.
И вот сидят все в кабинете вокруг стола его. Нач ходит, излагает ситуацию:
- Рак пищевода. Оперировать радикально, убрать опухоль, девяносто восемь из ста - умрет. Не оперировать, все сто - умрет, и не от рака, до этого дело не дойдет, от голода - пища не будет проходить. Спасать от голода, сделать отверстие в желудке, кормить через трубку? А кто ухаживать будет? Одна. Одинокая старуха. У нее есть брат - да и тот живет со своей семьей в другом городе.
Начальник начал спрашивать с молодых.
Сергею весь опрос этот чудился как поиски лучшего места для запятой в известной фразе-примере: "Казнить нельзя помиловать". Начали думать, гадать, где поставить запятую.
Молодой парень, палатный врач больной, окончивший в прошлом году институт, говорит просто, уверенно и ясно. Манера такая, что ли?
- …Положение безнадежное. Родственникам она не нужна. Она для них обуза. Сделать ей трубку - мучить ее, мучить их, мучить себя до ее выписки из больницы, показать ей, как она всем будет в тягость, и отравить ей последние дни. Оперировать радикально лучше - потому либо умрет и не будет ни мучиться, ни мучить, либо выживет, и будет лучше ей и им. Я думаю, оперировать надо на полную катушку. Родственникам надо сказать правду.
("… Отравить последние дни". - Хм…)
Один из старших принялся возражать. (Все в порядке - дискуссия завязалась.) Он говорил, что мы не имеем права идти на смертельную операцию, существует врачебная этика, медицинская деонтология, древние традиции медицины, новые традиции советской медицины. Говорил о том, кому можно говорить правду, а кому нельзя, за кого можно решать, а за кого нельзя. Короче, в основном говорил: как неправа молодежь! - ее надо воспитывать. На Начальника говорил, но тоже кончил предложением радикальной операции.
Выступал еще один и тоже говорил об этике, и что нельзя идти на смертельную операцию, и что мы не можем, в конце концов, думать о родственниках, и что мы обязаны продлевать жизнь больным до крайней возможности, и что, если мы решимся на радикальную операцию, - почти определенно верная смерть, ну, а если еще осложнение маломальское прибавится, тогда… А молодежь надо учить и воспитывать и говорить всегда правду. И решать нельзя ни за кого.
И вот разговор пошел в большей степени о воспитании и в меньшей степени о больной. Легче, наверное.
"Казнить нельзя помиловать".
Сергей сидел, обдумывал, готовился к слову своему.
И он стал вначале думать о профессиональной этике. О том, что напрасно придумали какую-то профессиональную этику, как будто у врача она отдельная - не как у любого порядочного человека, и главный принцип врача - "No nocere" - "не вреди" - столь же принадлежит всем людям, как главный нравственный канон…
Начальник обратился к нему.
- Я бы оперировал радикально, - ответил Сергей. Начальник:
- Мнения ученых, так сказать, разделились. В науке нет чинов и погон, каждый имеет… - и говорил еще долго о необходимости коллегиального решения судьбы каждого больного и так далее и так далее.
В конце концов он ее оперировал, и оперировал радикально. И вот сегодня третьи сутки.
Сергей тоже ее смотрел, щупал, слушал, думал, колебался.
- А где же он? Может, телефон не работает?
- Не знаю. Неудобно мне как-то. Ты извини, что я тебя вызвонила.
- Да брось. - Они отошли в анестезиологическую комнату. - Это не важно. Думаешь, оперировать?
- Не знаю, Сереж. Ты-то как думаешь? Сам оперировал - как же я схвачу ее на стол самостоятельно. Потому и позвала.
- Прекрати извиняться. Сейчас, по-моему, правильно вы все делаете. Надо сначала вывести ее из этого коллапса. Пусть льют пока. И хорошо, что вы начали и в артерию качать. А время мне не жалко. Знаешь ли, если мы живем по образу и подобию нашего Начальника, то дело, целесообразность важнее времени. Время при таком образе мышления самостоятельной ценности, самостоятельного значения не имеет; мгновение не прекрасно само по себе, оно прекрасно лишь как основа, плацдарм для следующего, для будущего мгновения, по-видимому еще более прекрасного. Так что не жалей времени моего - я эпигон нашего Начальника.
Сергей болтал, просто оттягивая время, - он думал. Люся нервничала.
- Перестань иронизировать. Лучше действительно давай подумаем о деле.
Люся очень хотела защитить шефа, но стеснялась. Она думала: "Знает Сергей, наверное. Или нет?" - и решила: "Если б знал, не стал бы говорить так. А впрочем, что он особенного сказал?"
- А о деле что думать! Ты и так все правильно делаешь. Сейчас выведем ее из этого состояния - поднимем давление, а потом оперировать. Ты же сама говорила - перитонит, - так что же можно делать, кроме операции?
- Я побаиваюсь лезть к ней в живот: оперировал-то Сам. Не знаю. Как-то не могу, если бы не Сам…
- Люсенька, целая империя Буонапартова была ликвидирована из-за того, что под Ватерлоо Груши боялся корригировать Самого, хотя всем было ясно, что надо изменить что-то в плане! А?
- И я боюсь моего Наполеона.
- Господи, Люсенька, да ты что! Сам и скажет тебе спасибо.
Хоть он и Наполеон.
- Я не знаю, не знаю. Прошу тебя, Сереж, оперируй ты.
- Люсенька! Людмила Аркадьевна! Твоя просьба для меня закон. Как говорит Нач: просьба начальства - приказание. А для меня приказание - твоя просьба.
- Прекрати, пожалуйста, ерничать.
"Знает, знает! - подумала Люся и побежала к больной. - Догадался или Он сказал? Нет. Он не скажет. Никому". Теперь уже около больной распоряжался Сергей:
- Вы, ребята, что стоите смотрите только? Принимайте участие. И вы, девочки, давайте работу студентам. Человеко-простой идет. Измеряйте давление. Передай грушу студенту - пусть он нагнетает в артерию, а ты готовь систему пока. - И дальше Люсе шепотом: - Студентов надо привлекать непосредственно к работе. Участие в деле привлекает к нему больше, чем разглагольствование или бездельное созерцание его. Возьмут и на себя часть ответственности - уже не безразличны. Не боимся ответственности - в меньшей степени их первородный грех всеобщий затронет. А? Это я тебе сообщаю свои педагогические тайны. Не большое откровение, между прочим. А главное откровение: после участия студентов в общей работе немножечко поиронизировать над своими действиями. Сделать их еще и соучастниками самооценки, да еще личной, во!
- Перестань, Сергей. Бабка-то плохая.
- А мы все делаем. Ребята! Давление какое?
- Сто на сорок.
- Вот видишь! Если уж говорить честно, я действительно ерничаю, но это от смущения. Только ты никому ни-ни. Понимаешь, ничего у меня в голове не укладывается. Не понимаю, что у бабки может быть. Непонятен живот мне, а? И все-таки швы, по-моему, целы. Но тогда что?
- Я тоже ничего придумать не могу. Одно ясно мне - оперировать надо.
- Это понятно, но как-то надежнее идти в живот, когда знаешь, куда и на что. Ребята, давление?
- Сто десять на пятьдесят пять.
- Давайте осторожненько на стол переносить. Постойте! Люсь, ты с ней говорила об операции?
- Так… Гипотетически.
- Как же ты, милая? Пойдем поговорим. Сколько времени?
- Половина шестого.
- Не успеем до конференции. Как зовут ее?
- Зинаида Борисовна.
Подошли к постели.
- Зинаида Борисовна, придется вам еще одну небольшую операцию сделать. Собственно, и не операция даже, но делать надо.
- А что такое, доктор? Что у меня, доктор? Я не хочу, не вынесу. Что это болит у меня, доктор?
- Вот в том-то и дело, Зинаида Борисовна. У вас все хорошо, но одна ниточка соскочила, и кровь идет. Это бывает. Надо перевязать. Да это-то и за операцию считать нельзя.
- А подождать нельзя?
- Что вы! Сейчас это пустяк, а если ждать - целая операция будет.
- Да меня уж и так намучили. Всю искололи. Больно мне. - А это вы не беспокойтесь, Зинаида Борисовна. Вы уснете.
- Наркоз?!
- Нет, что вы. Мы укол сделаем только, и вы уснете, пока мы будем перевязывать. Минутное дело. И тут же проснетесь.
- Тогда ладно. Делайте. Вы лучше знаете. Вы наши спасители.
Люся подошла к сестре:
- Переносите на стол. И начинайте наркоз, пожалуйста. Сережа, откуда такая активность - и годы, и болезнь, и осложнение. Они ведь обычно - да, нет - и все. А, как ты думаешь?
- Не понимаю я, что у нее в животе. Ты представляешь, что он нам сделает, если там ничего нет. Хоть отступись. Но там есть - голову на отсечение дать готов.
- Слушай, ты прости меня, что я втравила тебя в это, но я не могу сама, понимаешь, ну никак не могу…
- Перестань, Люсь. Я не понимаю, ну совсем не понимаю, что в животе. Пойдем мыться.
Их два тазика стояли рядом, они же стали напротив друг друга, склонившись, опустив вытянутые руки в тазы. Головы в шапочках обращены тоже друг к другу. Если кто посмотрел бы, кто не понимает, - бодаются. Они мирно разговаривали.
- Сейчас посмотрим, что там. Ох-хо-хо, лапонька ты моя.
Ничего, не боись.
Закончив мыться, они с чуть приподнятыми руками двинулись в операционный зал.
Больная уже лежала на столе, руки были раскинуты в стороны и лежали привязанные на подставках, по обе стороны у каждой руки стояли сестры и студенты: с одной стороны укрепляли иглу в вене, с другой - в артерии, в ногах наготове со всеми инструментами стояла операционная сестра.
Оперировали они вчетвером. Кроме них, еще второй дежурный и студент. Быстро накрыли больную простынями, стали по своим местам, быстро сделан первый разрез. Сейчас поднимут занавес.
- Не тяни, ребята. Поехали. Не такая уж она и жирная.
- Так ведь рак.
- Конечно. Эй, наркоз! Если давление будет падать, скажите. Мы вас теребить не будем, но хорошо бы давление так и осталось на ста двадцати. Дайте обложиться, простыночки. Гноя нет.
- И выпота нет.
- Ну-ка заведи крючок.
- Оттянуть здесь?
- Да. - Сергей стал краток: что-то не то.
- Осторожно там, а то краем крючка культю заденем, порвать можем. - Люся вспомнила реакцию Начальника на подобные предупреждения и быстро мазнула по Сергею глазом.
- Ничего, Люсенька, не боись. За себя будем отвечать - не за других… Что же здесь… Все в порядке будет, Люсь… Кишки молчат, смотри. То ли как всегда после операции, то ли что-то… Черт! Осторожненько держи, парень, если у нас так будут крючки скакать - много лишнего шить придется. Вот, смотри, как их надо держать. Понял? Так и старайся… Люсь, кишки молчат. Какие-то они синеватые.