Эта история, написанная в эпоху Перестройки, странным образом пришлась не по душе нашим литературным перестройщикам. Они все дружно, в один голос заклеймили меня и мою повесть позором.
Причём основания для такого, как говорил кот Бегемот, резкого отношения были все как на подбор одно удивительнее другого. Например: городская тюрьма не могла находиться на улице имени Фёдора Михайловича Достоевского, точно так же, как и гарнизонная гауптвахта не могла располагаться на улице имени Чернышевского. Поскольку таких глубокомысленных и многозначительных совпадений в реальной жизни быть не может, то, стало быть, сюжет грешит условностью и схематизмом. То, что один из отрицательных героев повести еврей, - это, естественно, антисемитизм. То, что у одного из персонажей повести мать оказалась на Западе потому, что вышла замуж за американца, - явное недоразумение: автор просто не знал или забыл, что в описываемое время браки между советскими гражданами и представителями капиталистических держав были запрещены…
Разумеется, всё это чушь, которую я, автор, отметаю с презрением и гадливостью. В моей повести - всё правда. Всё было ровно так, как я описал, и мне ли, автору, не знать об этом.
Да ведь и подразумевалось-то на самом деле что-то совсем-совсем другое, а не то, в чём меня упрекали вслух. Что-то очень важное для придирающихся - вот только я так и не понял что. Да и понимать не хочу.
Тогда же моя повесть получила одобрение от Знаменитого Литовца. Он сказал, что повесть произвела на него сильное впечатление, а на насмешки призвал не обращать внимания. Помочь он мне так и не смог, хотя и пытался. Его как раз самого тогда травили: отлучили от всех без исключения постов союзного значения и велели сидеть в своей Литве и не рыпаться.
На долгие годы я отложил свою повесть в ящик письменного стола и совсем забыл о ней. И вот только теперь вспомнил. Как бы там ни было, а именно Знаменитому Литовцу я и посвящаю свою "Гауптвахту".
Полуботко В.Ю.
Содержание:
Начало 1
Первые сутки гауптвахты! 3
Вторые сутки гауптвахты 12
Третьи сутки гауптвахты 15
Четвёртые сутки гауптвахты 18
Пятые сутки гауптвахты 19
Шестые сутки гауптвахты 23
Седьмые сутки гауптвахты 24
Восьмые сутки гауптвахты 24
Девятые сутки гауптвахты 24
Десятые сутки гауптвахты 25
И ещё один день. Уж этот-то вроде бы последний! 25
Одиннадцатые сутки 26
Полуботко Владимир Юрьевич
ГАУПТВАХТА
Посвящаю Д.Б. -
Автор
Ростов-на-Дону 1987
Начало
История эта случилась весною 1972-го года в одном из очень крупных и мрачных промышленных городов Советского Союза. Называть его по имени, пожалуй, не стоит, а надо только сказать, что город этот расположился где-то на Востоке Европейской части Советского Союза, на трёх реках, что он мог бы быть очень красивым, если бы не химическое производство, обезображивающее его, и что к моменту описываемых событий он перенёс очень тяжёлую зиму с морозами за сорок градусов.
Получается так: и город мрачный, и морозы в нём ужасные, и химия в нём какая-то мерзкая… Не много ли чёрных красок?
Многовато, конечно.
Но можно отыскать краски и светлые - например, молодость основных участников этой истории или голубое небо и весеннее солнце, которое медленно, но верно растапливало грязный снег, накопившийся в больших количествах после зимы. А кроме солнца, есть в этой истории ещё и живописные предгорья Урала вокруг города, и степи с лесами и рощами, а ещё - те самые три больших реки. Не может быть безобразным город, стоящий на трёх реках да ещё на таких! И вся эта местность, прекрасная и залитая ярким весенним солнцем, она ведь совсем не виновата в том, что люди расположились на ней так бесцеремонно и так глупо. И понастроили здесь так много заводов и тюрем.
И особенно - тюрем.
А именно они-то нас и интересуют сейчас больше всего.
Итак, большой город и в нём - целый ансамбль тюремных зданий.
Тюремная эпопея, начатая лет двести тому назад камнями и кирпичами и продолженная железобетоном уже в наше время. Границами её служат улицы Карла Маркса, Достоевского и Аксакова.
На вершине вон той трубы - железной, высокой как мачта, - стоит на спице флюгер-петух, вырезанный из листа тюремного железа. Петух стоит на спице одною ножкою, и хвост у него словно бы развевается на ветру, и шея сильно и вопросительно вытянута вперёд. Так он и смотрит со своей высоты на город - то в одну сторону, то в другую - в зависимости от того, куда его повернёт ветер.
И это единственное украшение всего тюремного городка.
Где-то там, внизу, - горы угля и кочегарка, похожая на чёрную, жуткую пещеру. А вокруг кочегарки - стены, тюремные корпуса с окнами, на которых в лучшем случае надеты решётки, а в худшем - железные жалюзи.
То там, то здесь мелькают зэки, одетые во всё чёрное и лишь изредка - в тёмно-синее. Есть и надзиратели - сержанты сверхсрочной службы и прапорщики (звание пока новое, непривычное, лишь недавно введённое в военный обиход). Есть и офицеры. Солдаты же в недрах зэковского жилмассива - явление исключительно редкое; допуск для них туда практически запрещён.
Для солдат отведена специальная СОЛДАТСКАЯ ЗОНА, где и размещается КОНВОЙНАЯ РОТА - то самое, что нам как раз и нужно. От всего мира она отгорожена наглухо-пренаглухо - и от зэковского, и от незэковского.
Тюрьма в тюрьме.
Впрочем, не так уж и от всего - над территорией роты беспрепятственно и безнаказанно, бесконвойно и безвозмездно сияет голубое и чистое небо с золотым и утренним солнцем.
По двору солдатской зоны идут двое: старший лейтенант Тобольцев и капитан Мурдасов.
И, казалось бы, в этом нет ничего особенного - идут, ну и пусть себе идут. Нам-то что? Но дело-то в том, что двадцатисемилетний старший лейтенант есть КОМАНДИР этой самой конвойной роты, а убелённый сединами капитан - всего-навсего командир взвода.
То есть - ПОДЧИНЁННЫЙ этого сопляка!
Потому-то и идут эти двое не просто: один - твёрдою поступью, а другой - то он плетётся сзади, то забегает вперёд, норовя заглянуть в лицо начальнику и засвидетельствовать ему своё нижайшее почтеньице.
Рожа у седого капитана - феноменально гнусная, а голос - заискивающий, хотя и хриплый. Особенно поразительны в этом субъекте резкие переходы от подобострастия к едва скрываемой ненависти.
- Капитан! - говорит молодой офицер. - Твой взвод - это шайка взяточников и аферистов!
- Но, товарищ старший лейтенант, - возражает ему седой капитан, - я же ничего не могу поделать! По штатному расписанию моему взводу положено состоять из одних сверхсрочников, а на сверхсрочную службу в Конвойных Войсках остаются одни только жулики!
- Работать надо с людьми! Перевоспитывать!
- Легко сказать! Да и кто я здесь? Всего лишь командир взвода!
- А я - командир этой роты! И я требую: усмири своих прохвостов, если не хочешь, чтобы я их всех пересажал!
При этих словах молодого командира - старый капитан прямо-таки аж млеет от восторга.
- А с чего вы взяли, товарищ старший лейтенант, что я не хочу?! Да в старые времена - оно только так и делалось! Это сейчас пораспустились! Новые веяния! Курс на новое мышление!.. Да я бы их всех уже бы давно пересажал, а некоторых бы - так и пострелял бы! И новых бы набрал!
Тобольцев и Мурдасов поднимаются по массивным деревянным ступенькам и входят в здание роты - полутораэтажный длинный и нелепый дом.
- Почему бумажки на полу? - кричит Тобольцев. - Убрать! Немедленно!
Какие-то невидимые солдатские голоса отвечают ему словно бы из небытия:
- Будет сделано, товарищ старший лейтенант! Будет сделано.
Тобольцев бросает деловитый и грозный взгляд направо - в сторону солдатской казармы. И круто сворачивает налево - мимо отдающего честь дневального, солдата в парадной форме и со штык-ножом на ремне, стерегущего тумбочку с телефоном и дверь канцелярии.
3
И вот мы в кабинете командира советской конвойной роты.
Обычная канцелярская обстановка, но есть в ней и нечто специфическое, чисто конвойное: это пять бутылок водки и коньяка, шоколад, пакеты со сливочным маслом и сыром, банки с мёдом, с вареньем и ещё бог знает с чем; тут же и несъедобные предметы: искусной работы мундштуки, трубки, портсигары, авторучки, браслеты, ножи с очень красивыми рукоятками.
Тобольцев по-хозяйски подходит к столу и, оглядываясь на притихшего в изумлении капитана, говорит:
- Вот, старик, полюбуйся! Сегодня утром я послал к зэкам солдат, и они за сорок минут обыска изъяли всё это. А твои сверхсрочники и за целый год не принесут мне такой добычи! Неужели они ничего не видят у заключённых?
- Видят, товарищ старший лейтенант! Всё видят! И всё запрещённое - конфискуют! Но только - в свою собственную пользу! И даже со мной не деля… Гм-гм… - капитан запинается. - Да сажать их надо! Сажать! Под трибунал и - сажать и сажать!
Тобольцев тем временем разваливается в кресле с гитарою в руках. Вслух обдумывает полученное предложение:
- Сажать, говоришь? Но ведь это всё-таки не выход. Да и не те нынче времена. Ладно, старик, посмотрел? Иди!
- Есть, товарищ старший лейтенант! - рявкает старый капитан и, развернувшись в строгом соответствии с требованиями Строевого Устава, покидает кабинет. С лицом уже совсем не таким, какое только что видел молодой командир роты. А неузнаваемо другим.
Оставшись один, старший лейтенант перебирает струны, что-то мурлычет себе под нос. На гитаре у него - две переводные картинки: слащавая женская головка и столь же слащавенькие цветочки. Побренчавши и помурлыкавши, командир конвойной роты начинает играть и петь уже по-настоящему. И очень, между прочим, недурственно:
О, где же вы, дни любви,
Дивныя грёзы мои?..
Кабинет командира роты с её непременным портретом Ленина находится как раз на углу тюремного жилмассива, и за окном простирается - вполне приличный городской пейзаж. Улица Достоевского вливается в широкую улицу Аксакова с её трамваями и троллейбусами. Нормальная жизнь нормальных советских людей.
4
В кабинет командира конвойной роты без стука врывается ротный писарь - рядовой Полуботок.
- Товарищ старший лейтенант! - кричит он. - К нам приехал командир полка! Полковник Орлик!
Гитарный звон обрывается. Тобольцев мигом вскакивает и оправляет на себе мундир.
- Орлик? Чёрт его принёс! Не сидится ему в штабе!
- Это убрать? - спрашивает писарь, указывая на стол.
- Ножи оставь. Они произведут впечатление. И гитару - спрячь тоже!..
Выходя встречать командира конвойного полка, Тобольцев бубнит себе под нос:
- Ну ведь приезжал же недавно!.. Ну зачем же так часто приезжать!
Владимир Ильич Ленин молча следит за происходящим со своего портрета.
5
Старший лейтенант Тобольцев и полковник Орлик идут по двору солдатской зоны.
Весь юмор в том, что идут они точно по той же дорожке и примерно так же, как давеча шли Тобольцев и Мурдасов. Но теперь смиренным голоском говорит как раз-таки Тобольцев:
- Вот, товарищ полковник, таково положение дел на данный момент.
А величественный двухметровый конвойный полковник отвечает ему мощным басом:
- Ну, если не врёшь, то отрадно слышать, отрадно слышать…
6
А на столе у командира роты уже нет ничего лишнего.
Слыша за дверью шаги и голоса, Полуботок успевает спрятать гитару. И как раз вовремя, ибо дверь распахивается и громадная фигура полковника переступает порог кабинета.
Полуботок вытягивается в струнку.
- Здравь-жлай-тарщ-пол-ков-ник!
- Рядовой Полуботок? Как же - знаем такого, знаем: Полусапожек!.. Ну и как ты поживаешь тут - в своей писарской должности?
- Сносно, товарищ полковник!
- Много ещё осталось служить?
- Три месяца, товарищ полковник!
- Три месяца? - с большим сомнением повторяет полковник. - Ну, вот что: за безобразное ведение документации я - тебя прощал. И не раз. Но за ту пьяную драку-то как тебя можно простить?
Писарь молчит.
- Три месяца ему, видите ли, осталось! А два года дисциплинарного батальона - не хочешь?
- Товарищ полковник, - вмешивается Тобольцев. - В той истории не он играл первую скрипку… Его втянули…
- Втянули, не втянули - свою голову на плечах нужно было иметь!
Полуботок потупился, молчит.
- А ты под арестом уже побывал?
Полуботок молчит.
Полковник оборачивается к старшему лейтенанту:
- Товарищ старший лейтенант! Ещё на позапрошлой неделе я дал вашему ротному писарю десять суток. Так как же?
- Товарищ полковник… У меня - отчётность, много дел накопилось… Нельзя мне его сейчас отрывать от работы…
- Немедленно отправить на гауптвахту!.. В записке об арестовании напишешь… - задумывается. - За нарушение формы одежды - вот так напишешь. От имени командира полка - десять суток! А это - что за ножи у тебя такие?
- Изъяты при обыске у заключённых!
Полковник с любопытством рассматривает трофеи.
- Хорошие игрушки… - Оглянувшись через плечо, бросает писарю: - А ты, Полусапожек, - иди, иди. Прощал я тебя, прощал - грех тебе жаловаться.
- Да я и не жалуюсь, - отвечает Полуботок.
- Правильно делаешь. Ну а пока: собирай вещички.
- Есть! - отвечает Полуботок и уходит.
- Допекли они меня, - жалуется полковник старшему лейтенанту почти как своему человеку. - Допекли. Один мерзавец там уже сидит - на улице Чернышевского. И не знаем теперь, что с ним и делать - отдавать под трибунал или нет. Дал пока десять суток, а там посмотрим… А теперь ещё этот твой писарь.
- Товарищ полковник, в этой истории с пьянкой всё было не так просто…
- Да уж я догадываюсь и без тебя! Ладно… Вот этот ножичек я возьму себе. Для коллекции.
- Да, да! Разумеется! Можете ВСЁ взять!
- Ну, да я, пожалуй, так и сделаю! - отвечает полковник Орлик после некоторых колебаний. - Симпатичные, правда?
- Да, да, товарищ полковник, работа искусная. Зэки - они умеют!
- Послушай… - полковник сильно понижает голос. - Ну, да мы тут с тобой - свои люди… Я к тебе-то - зачем приехал? Тут дело такое получилось: мы с ребятами раздобыли свеженького пивка - очень хорошего качества. Редкого, я тебе скажу. Ну да я тебе оставлю бутылочку - попробуешь. Так вот: сейчас собрались на дачу ехать, а рыбки-то и нету. А что же это за пиво, если нет рыбы?
- Я сейчас сбегаю на кухню! К поварихе! У неё всегда всё есть!
И с этими словами Тобольцев стремительно исчезает.
А полковник Орлик сидит в кресле и нетерпеливо поигрывает ножичком.
7
И снова в командирском кабинете звенит гитара.
- Слава богу! - говорит Тобольцев в перерывах между бренчаньями. - Уехал!.. Умник!.. А ты бери-ка, наверно, чистый бланк записки об арестовании да и заполняй. - Тобольцев поёт:
Уймитесь, сомнения, страсти,
Душа истомилась в разлуке.
Я плачу, я стражду…
Полуботок тем временем заполняет бланк, читает: "…с содержанием…"
- В какой камере вы мне предписываете содержаться, товарищ старший лейтенант? В одиночной или в общей?
А Тобольцев будто бы и не слышит и всё поёт и поёт:
Я плачу, я стражду;
Не выплакать горе слезами…
Нет-нет! Так не пойдёт! Вот послушай:
Не выплакать горе ссслеза-а-ами…
Здорово, а?
- Неплохо, но патетики всё ещё маловато. Тут вам ещё работать и работать. Так что писать-то?
А ему в ответ грозное и музыкальное:
- Оружия просит рука-а-а!!!.. - А затем уже неожиданно нормальным голосом: - А тебе какая камера больше нравится?
- Даже и не знаю. Я ведь ещё ни разу не сидел на гауптвахте. Но, думаю, что в одиночной мне будет спокойней.
- Вот и пиши: "С содержанием в одиночной камере". - Бренча струнами, Тобольцев поёт:
Я плачу, я стражду;
Не выплакать горе слезами…
Рядовой Полуботок пишет.
Старший лейтенант Тобольцев - на неожиданно высоком художественном уровне! - продолжает исполнять романс на стихи Нестора Кукольника. И голос у него отменный, и инструментом владеет - очень даже. И что он здесь только делает с такими талантами? Шёл бы куда-нибудь в театр - может быть, знаменитым певцом стал бы.
8
Рядовой Полуботок и старшина Степанов спускаются по массивным деревянным ступенькам и движутся через двор солдатской зоны по направлению к воротам.
Во дворе слоняются без дела несколько солдат срочной службы; трое зэков расчищают снег под конвоем часового с автоматом. У ворот стоит другой часовой - это пост номер один. Этот часовой отпирает железную дверцу в железных воротах, и старшина Степанов первым выходит за пределы роты. Полуботок же, перед тем как выйти, оборачивается назад и радостно кричит часовому и всем остальным - солдатам и зэкам:
- Счастливо оставаться, ребятки! Через десять суток я вернусь к вам, на Свободу!
Степанову эта шутка очень не нравится, и он недовольно бурчит:
- Пойдём, пойдём, трепло чёртово! "На свободу"… Остряк-самоучка…
Железная дверь с грохотом закрывается, как бы заявляя всем своим суровым видом: ты изгнан!