И хотя в Яшке говорил сейчас, своевольный характер отца, но в продолговатом лице его с прямым, как у матери, носом, с серыми добродушными глазами была скорее просьба, чем досада и непокорность.
Обозвав сына сморчком, мать обняла его и все же разрешила идти в школу. Яшка даже вспотел от неожиданной радости.
- Я и знал, что отпустишь, - сказал он.
- Гляди, на отца не наскочи!..
Но слышал ли Яшка эти слова - трудно сказать, потому что стук его сапог донесся уже не из сенцев, а со ступенек крыльца и тут же заглох.
Петровна и Васена сидели за столом и, попивая чай из блюдечек, которые держали на кончиках пальцев, то и дело высказывали свое удивление по поводу той или иной хуторской новости.
- Брехали, что убили в дороге и Хвиноя и остальных, а они вон вернулись с громышками… А чьи громышки?.. В Поповке прихватили этого, что ездил с громышками… Ему голову оттяпали, а громышки навесили на своих коней. Вот оно как, - говорила Васена, вытирая вспотевшее от горячего чая лицо.
Осторожная Петровна свела разговор на другую стежку:
- А эти-то, милая Васена, шамиловцы да Андрей и Хвиной… Иду я к вам речкой, они Матвеевым переулком спускаются на лед. Слушаю я, а они: гу-гу, гу-гу-гу… Разговорились, как гусь с энтим делом. Спрашиваю: куда это, кумовья? Хвиной хоть с фасоном, а все ж сказал - на вечеринку, в школу… А Андрей и не оглянулся…
Забыв о дорогой гостье, Федор Ковалев не возвращался домой.
* * *
В Осиновской школе дощатые переборки между классами сдвинули к стенам и получился большой зал. В этом зале сейчас говорливо. В проходах между партами, за которыми тесно уселись собравшиеся, узорами темнеет на полу потаявший снег, занесенный сюда на валенках и сапогах.
В зале пасмурный полумрак, но впереди, где невысокая сцена, горит около десятка ламп. Пестрый занавес и смешит и радует сердце: его стачали из полотнищ мешковины, из кусков домотканной суровины, из цветастого ситца, а клеточки темно-синего сатина выделяются на нем, как черные квадраты на шахматной доске. Все это принесли из дому те осиновцы, которых волновала новая жизнь, кто с робкой и затаенной радостью шел ей навстречу.
Основа сцены сбита из тонких жердей и застлана досками самой разной прочности и толщины: осиновской молодежи, сносившей сюда эти доски и жерди, не из чего было выбирать, да и некогда было размерять и прикидывать. Попадались валявшиеся под сараем или во дворе доски, нетяжелый брус, и если деда и отца не было поблизости, прятали их в снег или в солому, а вечером, в темноте, тащили в школу… Конечно, нести приходилось левадами, садами, а не улицей, где могли произойти неловкие и даже опасные встречи.
Над сценой, от стены до стены, была протянута красная лента с вырезанными зубцами. На ней шатающимися, неровными буквами написано:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
Справа на сцене, между лозунгами, висел маленький портрет Ленина. Узнать сразу, что это Владимир Ильич, трудно, но помогает надпись под портретом: "Нарисовал товарища Ленина за один присест Петро Хвиноевич Чумаков".
В школе тепло и тесно. Раскрасневшиеся лица обращены к сцене: там, за небольшим столом, накрытым пунцовой материей, сидит Андрей. Он сбрил бороду и оттого кажется сильно похудевшим. Рядом с ним Филипп Бирюков, то и дело приглаживающий свой непокорный чуб, а по другую сторону - Ванька… Слева от стола стоит застенчивый оратор - Максаева Мавра. Она ходила с хлебным обозом на станцию. Это видно хотя бы по тому, что ее лицо с небольшим носом обветрилось в морозной степи, стало почти чугунно-черным, а в темно-серых насмешливых глазах краснеют тонкие кровяные прожилки.
- …Ну, чего вам много рассказывать… Взялись поехать и съездили. Почему по своей охоте поехала?.. А как же не поедешь, ежели городские хорошие люди и сами с голоду помирают и детишки ихние… Как не поедешь?..
- Ну, а как морозец, кусал? - послышался из зала насмешливый женский голосок.
- А как ему добраться до моих телес? На ногах, погляди… - и Мавра выставила напоказ залу свои черные валенки. - На голове - вот какая толстенная шаль, - она потрогала руками седую шаль, лежавшую на плечах. - За десять пудов жита совету спасибочка. Ну, а теперь отпустите мою душу на свободу. - И, засмеявшись, неслышно зашагала со сцены.
- Почему ж ты про бандитский налет на обоз ни одного слова не сказала? - громко спросил из зала Хвиной.
- Ульяшка храбрее, она больше знает и расскажет, как, что и почему.
В зале дружно засмеялись и стали просить на сцену Ульяшку Лукину.
- Ульяшку! Давай-ка Ульяшку! Нечего ей за спинами хорониться!
В одном из дальних углов зала Ульяшка осипшим голосом спорила с кем-то, что-то доказывала и в конце концов с досадой бросила:
- Фу ты! Ну и народец, прилипли не хуже смолы!
И Ульяшка появилась на том же самом месте, где недавно стояла Мавра Максаева. Она была небольшого роста, большеглазая, невысокая, но широкоплечая… На простоватом молодом лице играли и лукавство, и грубоватость, и доброта…
Филипп Бирюков - он, как председатель совета, вел собрание, - приподнявшись, попросил, чтобы в зале не разговаривали.
- И не стоит, товарищи, кричать: "Ульяшка! Ульяшка!" Надо с уважением к Ульяне Лукинишне… - добавил он.
Ульяшка, подкатив свои лукавые большие глаза, сказала в зал:
- Вот же! А вы и не догадались, что я Ульяна да еще Лукинишна.
Вместе с теми, кто сидел в зале, засмеялись Филипп, Андрей и Ванька.
А Ульяшка стала вдруг строже.
- Вам смешочки, а там было кровопролитье… Обдонских двух пронзили пулями, пронзили голову и моему лысому быку… Ох, и ревела же я - на всю степь… Думаю: что ж теперь делать буду с одним быком?.. Придет весна - хоть самой в пару с ним лезь в ярмо…
Она помолчала и, глянув в сторону президиума, с усмешкой сказал:
- Ревела и честила на все боки их вот, хуторскую советскую власть… Вышло, что понапрасну ругалась, - бычка мне вернули, парного моему дали… Твердое слово у красной власти. - Опять вспомнила про беляков: - Возила им, чертям, батарейскую упряжку на бычатах. Довозилась до того, что бычат моих порезали и сожрали, а меня посекли за скверные слова, и пошла я, горемычная, с одним кнутиком домой… Иду, реву и ниже спины почесываю…
Она хотела еще что-то сказать, но в зале поднялся сочувственный гул, веселый смех и голоса:
- Так тебе ж, Ульяшка, ничего и не оставалось делать, как почесывать!
- Секли тебя, должно, твоим же кнутом!
- Ты ж мне рассказывала, как под бандитскими пулями плясала, - аж точок на снегу вытоптала… Расскажи и другим!
По этим веселым голосам, по простодушному смеху Ульяшка понимала, что выкрикивают все это запросто, без желания обидеть, ради шутки, и она шуткой же ответила:
- Всё вам рассказывай да рассказывай. Много будете знать - скоро состаритесь! - и быстро-быстро зашагала со сцены.
Донеслись два запоздалых вопроса:
- А на чьем базу красная власть взяла того самого бычка, что тебе в подарок дала?
- А ты не заметила, Ульяшка, что бычок по обличью в точности такой, какого хуторская власть и продтройка увели с обнизовского база?
На минуту наступило неловкое молчание, и потому негромкий ответ Ульяшки прозвучал из зала особенно четко:
- Я ему в морду не заглядывала…
Поднялся Филипп. Прищурив глаза в темноту зала, он спросил:
- Может, еще будут такие настырные вопросы? Задавайте подряд, я сразу и отвечу…
- Смелых пока нашлось только двое… Не губи зря время, отвечай им и будем делом заниматься, - резонно заметил Андрей, и, Ванька поощряюще кивнул взъерошенной головой.
В зале одобрительно загудели.
- Хочу предупредить Ульяну Лукинишну, чтобы она не страшилась этого бычка. Запрягать его надо в цобы, в цобах он хорошо ходит. Знаю про это потому, что в работниках был у Обнизовых… Мы у них забрали только то, что сами заработали, - говорил заметно побледневший Филипп. - Советская власть чуть не вчера завоевана пролетариями. Она родная власть и бедняцкого и всего трудового крестьянства… Надо же нам ее из всех сил укреплять… Все товарищи, кто ходил с обозом на станцию, дороги советской власти, они помогали ей в трудное время… И за это им от нашего совета сердечная благодарность…
И тут только Филипп оторвал от стола глаза и складка между его бровями разошлась.
- Думаю, что эти товарищи и в будущем подмогнут нам, если нужна будет подмога!
В зале захлопали в ладоши. Где-то в задних рядах Хвиной сердито доказывал соседям, которые, видимо, заинтересовались обнизовским бычком:
- Пошли вы к чертовой матери! Бычок пущай потрудится на Ульяшку! Пущай трудится ей на здоровье!
Филипп крикнул:
- Все ясно, дядя Хвиной. Не тревожься! Давайте заканчивать наше собрание и начинать веселую часть!
- Батя, да не мешай ты Вере Гавриловне вечеринку начинать! - крикнул Петька отцу.
Стол под кумачовой скатертью уже унесли со сцены. Теперь там, на месте президиума, стояли Петька и учительница Вера Гавриловна, тоненькая женщина в черном шерстяном платье, с черными волосами, туго перевязанными ниже затылка лентой. Прищуривая близорукие глаза, она что-то тихо и наставительно говорила Петьке, а Петька передавал ее слова в зал.
- Курить всем во двор!.. Певчим налево, в учительскую комнату!
- А ну, кум Хвиной, иди на спевку! - послышался голос Андрея.
Хвиной стал отнекиваться.
- "Спаси, господи" с попом умел затягивать, а революционное не получается?! - настаивал Андрей.
- А ну, тебя, кум Андрей! Ты меня в стыд вогнал. Что ж, придется, видно, в певчих побыть, - с застенчивой усмешкой проговорил Хвиной и стал проталкиваться в учительскую. Через две-три минуты он уже пел вместе с хором:
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем…
Как и кум Андрей, Хвиной стоял навытяжку, по-фронтовому. Напряженным взглядом он ловил каждое движение руки Веры Гавриловны, следил за оттенками чувств, отражавшихся на ее худеньком лице, в темных близоруких глазах. На высоких нотах он откидывал голову, закрывал глаза, оставаясь по-прежнему неподвижным и строгим.
* * *
На этой вечеринке молодежи было больше, чем на прежних. Выступал хор с революционными и русскими народными песнями, выступали хуторские рассказчики, чтецы стихов и даже свистуны. А так как любимым развлечением молодежи была пляска под гармонь, то массовой пляской и заканчивался этот вечер.
Баянист заиграл "Барыню". Танцующие, сдвинув парты к стенам, стали заполнять середину залы. Гармонист все больше входил в раж, и все больше танцующих выходило в круг. Бабы и девки дробно семенили, подпрыгивали, обмахивались кружевными платочками. Парни фертами носились по залу. И вдруг всеобщее внимание привлекла пара, танцующая у самой сцены. Их танец был похож на ожесточенный спор.
Круг стал смыкаться, всем хотелось поглядеть на плясунов. В особо невыгодном положении оказались низкорослые. Вытягиваясь на цыпочках и хватаясь за плечи впереди стоящих, они нетерпеливо допытывались:
- Да кто это там?
- Ну, кто?
- Наташка! А кто другой - не знаем!
- Наташку-то знаем, а кто этот маленький?
- А шут его знает!
- Ох, и чешет!
- Не чешет, а прямо полосует!
- Крой, Яшка, бога нет! - с восторгом, звонко выкрикнул Петька.
- Вали, Яшка! Отец готов нас за новые порядки живыми закопать, а сын к нашему берегу прибивается, - послышался веселый голос Андрея.
- Настоящий кубарь!
- Только не гудит!
- Он, может, и гудит, да в таком шуме не услышишь…
Поощрения и смех неслись с разных сторон. Танцующих осталось только двое, а круг стал узким колечком. Хвиной, взобравшись на подоконник, отчаянно размахивая кулаком, выкрикнул:
- Не подгадь, Наташка!
- Куда ей! У Яшки ноги мелькают, как спицы в колесе!
- Наташка, не опозорь!
Ванька и Филипп отстранили зрителей подальше от сцены. Постепенно круг стал широким, и Яшке и Наташке теперь свободней было показывать свое искусство. Зрители сейчас не отрывали глаз от Яшки. Его согнутые калачиком ноги носками сапог едва касались пола, сплетая в мелькающем движении одну фигуру забавнее другой, а каблуки его сапог посверкивали полосками железных подковок.
Наташка, поджав губы, лихо уперлась пальцами в бока и не сводила напряженного взгляда с своего противника. Когда крики одобрения в адрес Яшки усиливались, она невольно вздрагивала, поднималась на носки.
Но вот Яшка, пулеметом отбив чечетку, крутнулся на носке и словно влип в пол.
- Ура! Браво!
Даже горячие сторонники Наташки теперь советовали:
- Брось, Наташка, уступи ему!
- Не уступай, говорю! Ни за что не уступай! - не сдавался Хвиной.
Но Наташка ничего не слышала. С высоко подобранной юбкой она теперь носилась по кругу. Легкие чирики мягко, как мыши в полове, шуршали на полу, повороты на носках были мгновенными и неслышными. На поворотах батистовая юбка Наташки распускалась большим зонтом и плавно опускалась, и снова Наташка шла на Яшку с ястребиным выражением на побледневшем лице.
Зрители молчали, и только гармонь, захлебываясь от тесноты накопившихся чувств и от удали, хлестала Наташку по ногам. Когда гармонист неожиданно оборвал "Барыню", люди, разделившись на сторонников Яшки и Наташки, долго защищали каждый своего плясуна.
- Да где там твоей Наташке до Яшки.
- Не греши понапрасну, в конце концов она его одолела!
И никто не слышал, как Яшка Ковалев, протискиваясь вместе с людьми к выходу и вытирая разгоряченный мокрый лоб, опасливо сказал самому себе:
- Ох, и будет мне от отца, - забылся я, заплясался. Хоть бы его не было дома…
Гибель Яши Ковалева
Отца Яшки, Федора Ковалева, и в самом деле не было дома, он провожал Гришку Степанова и долго с ним прощался. Они стояли за хутором на горе. В лощине приютились заметенные снегом дома и хаты, их крыши сизели от снега, от света звезд, от взошедшей луны, и Федору с Гришкой хорошо видна была издали школа, стоявшая на пустоши. Окна ее светились огнями, там еще шла вечеринка. Видно было даже, как от поры до времени на белом школьном дворе появлялись черные фигурки людей. Это, должно быть, выходили самые заядлые из курильщиков, чтобы подымить на морозе да поскорей вернуться в зал.
В уснувшем, заснеженном хуторе, где не мерцал ни один даже тусклый огонек, где и собаки, подчинившись подавляющей тишине, тоже давно замолчали, школа с ее огнями казалась прибежищем жизни, порукой тому, что на смену ночи непременно придет заря и оповестит о скором восходе солнца.
Но Федор Ковалев, глядя именно на школу, с тоской говорил Гришке:
- Чем глядеть на это, чем жить рядом с таким, так уж лучше прямо грудью на самый вострый штык.
Гришка держал за спиной заседланного коня, позвякивающего удилами, и, слушая Ковалева, жадно курил. Они стояли в редких дубовых кустах, которыми начинался степной лесок, протянувшийся по узкой лощинке и по ее крутым склонам на две, на три версты. Окраиной леска проходил через крутые лога почти заброшенный зимник. Бояться им тут некого было, разве что волков… Но тот, кто прискакал с Гришкой, кто привел ему этого заседланного рыжего коня, находился со своей лошадью где-то около зимника в дозоре и все посвистывал, напоминая этим, что прощание Гришки с Ковалевым сильно затянулось, пора бы отправляться в путь.
- Прислали за мной какого-то свистуна, спешит ускакать, а мне ускакать, не сделав никакой шкоды, прямо больно.
Ковалев, будто радуясь своей находчивости, сказал:
- Гляди, Григорий, народ из школы валом повалил домой. Пальни-ка раз-другой…
- В цель? - не без удивления спросил Гришка. - А ну да попаду в невиновного?
- Там нету невиновных. Все, кто там увеселялся, - все виновные! - Голос Ковалева зазвучал с угрюмой настойчивостью, и он кинулся к кусту, где стояла, опираясь на сучья, привезенная Гришке винтовка. Не успел Гришка сказать: "А может, не стоит?" - как Ковалев, рывком приложив к плечу винтовку, начал стрелять.
- Рассыпаются красноштанные увеселители, как горох, рассыпаются в разные стороны!.. На коншинский лаз через плетень побежало двое! А ну-ка туда! - с возбужденным увлечением говорил он, выстреливая пулю за пулей. Обойма опустела, и Ковалев стал жадно просить у Гришки еще хоть один патрон. Зная Федора, как прославленного среди охотников стрелка, Гришка вдруг поверил, что Ковалев и впрямь кого-то убил. Он отчетливо видел, что к плетню по голубой белизне снега катилось два темных комочка, а через лаз в речку сбежал только один. Так быстро могли бежать только ребята! Испугавшись этой мысли, Гришка со всей молодой и злой силой вырвал у Федора винтовку:
- Да пошел ты к черту! Бешеный! - крикнул он и вскочил на коня.
Резкий скрип промерзшего снега под копытами стал быстро удаляться в сторону зимника.
Ковалев с огорчением подумал, что вот и Гришка Степанов, самая твердая его опора в хуторе, оказался квелым на сердце.
"Ну, дал бы бог, чтобы он поскорее связался с отрядом Кочетова и поскорее за мной прислали бы доброго коня… А слабых мы постепенно закалим…"
Деловито шагая домой, он был спокоен в своих мыслях и рассуждениях, так спокоен, что предусмотрительно подобрал пустые гильзы и шел не напрямик, а в обход - по широкой, прибитой тропе, где валенки не оставляли следов.
На крыльце Васена встретила мужа испуганным, глухим вопросом:
- Это в кого же вы стреляли?
- Иди спать, да если охота жить, не спрашивай больше об этом.
Вслед за женой он вошел в коридор и с такой уверенной ловкостью закрыл на засов дверь, точно засов этот мог оградить его от любых бед и огорчений.