В окошко, выходившее на юг, било послеобеденное морозное солнце. На дымчато-серой кизячной золе, на солнцегреве, то и дело кукарекал Хвиноев красный петух, кукарекал до тех пор, пока его не прогнал Букет, вывалявшийся в теплой золе до такой степени, что его черная лохматая шерсть стала серой.
К окну подошел Андрей Зыков и крикнул Петьке, что он, Петька, плохой хозяин: Букета кто-то подменил другой собакой, а он не видит. Потом уже Андрей серьезно позвал:
- Иди, кум Хвиной, будешь понятым в амбаре: надо кое-кому отвесить и отвезти пшенички.
- Сейчас, - ответил Хвиной.
А через две-три минуты и Андрей, и Хвиной, и Петька с Букетом были уже за двором.
Наташка с крыльца громко предупредила:
- Папаша, чтоб через часок был в хате, как миленький. И Петька то же самое!
- А Букет? - засмеялся Петька. - Его надо бы горячей водой с мылом. Он вон как вывалялся!
- Ты, Петька, не все зубы сразу показывай, - пристыдила Наташка деверя и, засучивая рукава бордовой в горошек кофточки, скрылась за дверью.
Сначала Наташка подбрила Ваньке шею, потом подвела его, до пояса раздетого, к круглому деревянному корыту и проговорила:
- Ну, мой худючий голубок, давай начинать с головы и пойдем дальше…
Наташка вздохнула и улыбнулась Ваньке. Размашисто двигая проворными руками, она принялась намыливать мужу голову, шею, руки, спину.
- Вот так тебя! Вот так! Вот так! - приговаривала она, и хлопья мыла падали в корыто, а мутная вода разбрызгивалась кругом.
Кряхтя и смеясь, Ванька спросил:
- За что ты меня так? Кожу сдерешь!
- За то, чтоб надолго не уезжал, чтоб жену одну не оставлял!
- Будто ты уж такая пугливая у меня?
- Пугливая, боязливая…
- Брешешь… Ну, кого ж ты испугалась?
- Волка-бирюка. Вот тебе, вот, вот!
- Пощади! Даю слово мужчинское, не буду далеко уезжать! - сквозь смех прокричал Ванька, и Наташка стала легче тереть его мочалкой и уже приговаривала по-другому:
- Я буду тихонечко, вот так и вот так…
Но вот Ванька уже совсем раздетый сидел в корыте, намыленный с головы до ног, а Наташка через большую цедилку лила на него горячую воду. Под таким дождиком он совсем размечтался:
- Помню, когда-то мама так купала… И, должно быть, в этом же корыте. Ты нынче как мама…
- А может, и лучше, если б ты был сыночек мой ненаглядный…
- Придумаешь!
Ванька встал. Наташка с такой быстротой и ловкостью набросила на него холстинную простыню, что он и моргнуть не успел.
- Ну вот, сыночек… Сейчас вытру тебя хорошенечко и будешь отдыхать, а я схожу покличу Петьку и возьмусь за него…
Когда Наташка вышла звать Петьку, Ванька уже лежал под одеялом, покуривая, и думал, что жена у него давно уже стала лучше, сердечней, но такой, как сегодня, он ее не помнил. Эту разительную перемену в ней к добру, к заботе о семье он объяснял по-своему: видно, очень много пережила и передумала за те дни, когда в хутор приходили слухи о гибели всех, кто ушел с хлебным обозом. Теперь она знает, что в доме все живы и здоровы, да и сама жизнь поворачивается опять хорошей стороной…
Открылась дверь, и Наташка ввела в хату Петьку и Хвиноя.
- Попались-таки! Вот теперь она задаст вам перцу! - смеялся Ванька из-под одеяла.
Хвиной со смущенной покорностью снял шапку и сказал:
- Сдаюсь, Наташка. Что надо делать?
- Вы, папаша, раздевайтесь до пояса, а ты, Петька, пока выноси ведра с мыльной водой.
Прежде чем взять ведра и выйти из хаты, Петька шутливо заметил отцу:
- Тоже храбрец нашелся! С первого слова руки кверху - сдаюся!
- Нельзя, Петро… Вечеринка - праздник наш. Нам к нему и подготовиться надо как следует быть… Вон кум Андрей и бороду решил сбрить к чертям собачьим.
Наташка показала Петьке язык и, нахлобучив на него шапку, выпроводила с ведрами из хаты.
* * *
Зимняя заря только что погасла, и сумерки, быстро сгущаясь, погнали последний час вечера с такой суетливой поспешностью, словно он был назойливым гостем и мешал установлению длинной зимней ночи.
Мороз немного уменьшился, и пошел редкий крупный снег. На просторном базу у длинных дощатых яслей со свежей ячменной соломой стояли четыре красные коровы. Бока и спины им присыпало снегом. Ворота почему-то были раскрыты, на середине база валялась опрокинутая цибарка, из нее что-то вылилось, и на свежем снегу темнело пятно, которое поспешно вылизывали две лохматые собаки.
У Аполлона нет теперь ни одного работника, ни одной работницы: невыгодно стало их держать! Комбед требует заключения договоров, а по договорам работникам надо платить куда больше. К тому же хозяин обязан шить им хорошие сапоги, полушубки, валять валенки… Слыханное ли дело? Работник - чужие глаза во дворе, чужое ухо в доме!.. Двойная невыгода для хозяина! И потому Аполлоновы сами теперь ухаживают за скотом, за лошадьми…
Гашка доит коров, но Петровна, жена Аполлона, недовольна дочерью, потому что она доит наспех, а особенно в те дни, когда спешит в школу на вечеринку. Давно уже не было вечеринок, - думалось, что вовсе заглохнут. Но с обеда прошел слух, что нынче опять собираются в школе веселиться, и Петровна, удивленная тем, что дочь долго не несет удоя, пришла к базу, чтобы посмотреть, что же она там делает.
Она подошла к распахнутым воротам база уже тогда, когда собаки перестали вылизывать темную круговину и, рыча, вылизывали теперь ведро, со звоном катая его по земле. Сокрушенно покачав головой, Петровна задумалась, опустила взгляд и плечи. В накинутом легком полушубке, в мягких сапогах, пошитых по ноге, эта всегда сдержанная, русоволосая, статная, не поддающаяся старости женщина с одним лишь жарким, сверлящим душу вопросом мысленно обращалась к богу: "Да неужто ты оставишь на земле такой порядок?"
И хотя бог привычно отмалчивался, Петровна уверена была, что нет, не оставит он на земле такого порядка!
"Дурной куст вовремя срубишь - простор дашь хорошему кусту, и он потянется, разрастется и в вышину и в ширину", - думала она.
Управившись в конюшне, к базу подошел Аполлон и, быстрым взглядом подметив царивший здесь беспорядок и настроение жены, спросил:
- А куда девалась Гашка?
- Куда ж ей больше - в школу на вечеринку, должно быть, увихрилась. От вечеринок от этих у ней голова мутится, про все забывает…
Аполлон молчал, и тогда она тише и доверительней добавила:
- Вечеринка вечеринкой, а отцу не мешает и то знать, что дочка тайные встречи устраивает с Филькой Бирюковым. Говорят, что у красного шинель теплая, а нашей дочке все холодно. Вот она к его боку-то и жмется. - И, вздохнув, она взяла порожнее ведро, закрыла ворога и пошла от база. Шагая рядом, Аполлон вдруг дернул жену за рукав:
- Как думаешь, не избить ли ее так, чтобы долго помнила?
- Может, и нужно…
- Так я, стало быть, на днях займусь этим… Уговоры, знытца, не помогают делу…
Подумав, Петровна высказала опасение:
- А не засудят потом?
- Кто же это может сделать?
- Они же. Ты думал, что они не возвернутся? - намекнула Петровна на то, что муж легко поверил слухам, будто на хлебный обоз в дороге напали бандиты и всех красных активистов порубили.
Через вербы от речки донесся разговор Елизаветы Федоровны с Наташкой:
- Ты ж, тетя Лизавета, пожалуйста, присмотри за поросятами, они ж махонькие. Еще вылезет какой-нибудь из соломы да и замерзнет.
- Иди, иди!.. Хоть наказов мне надавали соседи целый ворох, да уж похлопочу ради вашего дела, - отозвалась Елизавета Федоровна.
Вдалеке, за белыми крышами хат, домов, сараев, за темной грядой садов, верб и тополей, молодые голоса тянули песню, в которой спрашивали кого-то: "Ай, да с кем я эту ночку да коротать буду?"
- Наташка! Наташка! - низковатым голосом крикнул вдогонку Хвиноевой невестке Андрей. - Мы с Хвиноем скоро придем, а ты пока присмотри за дедом Хрисаном. Пусть получше печи натопит, чтоб людям не мерзнуть в школе!
- Хорошо! - отозвалась Наташка.
И вдруг Андрей громко чихнул раз, другой и третий!
Петровна, остановившаяся с мужем посредине двора и слышавшая этот разговор, неожиданно засмеялась тихим, но неудержимым смехом.
- Что, знытца, за дурость влезла тебе в голову? Ну чего смеешься? - не понял Аполлон.
- Да, как же не смеяться, - все еще трясясь от смеха и прикрывая ладонью глаза, говорила Петровна. - Андрей Зыков аж три раза подряд чихнул, а ты хоть бы раз сказал ему "на здоровье"…
Засмеялся и Аполлон:
- Упустил из виду… Знытца, не догадался сказать вовремя, а теперь поздно…
- Что смеетесь вы, народные витии?
Это дал о себе знать возвращающийся из хутора Сергеев. Пока он неумело запирал ворота на засов, у Аполлона с женой произошел настороженный, короткий разговор.
Гришку Степанова нынче искал милиционер, интересно, нашел ли? Семен Иванович небось знает уж… Знытца, Гришка зря напролом идет. Надо как-то предупредить, чтоб был осторожней.
- Расспросишь про все, - сказала Петровна.
- Я, знытца, не Гришку боюсь, а этого бешеного быка Федьку Ковалева. Посулился заглянуть ко мне, а на черта это надо?
- Я сама к нему сейчас схожу. Скажу, что ты душой пригубился, никого не хочешь видать, даже со мной, скажу, перестал разговаривать. Сготовлю вам что-нибудь и схожу.
- А погодка, черт ее подери, превосходная! Я тут целых три книжицы достал у одного учителя, - сказал, подойдя, Сергеев.
В своем куцем полушубке, в стоптанных сапогах и высокой шапке-гогольке из плохого каракуля, постоянно бодрящийся Сергеев напоминал Аполлону и Петровне старого задиристого петуха, что всегда первым вступал в драку и всегда ходил общипанный. Но с этим человеком им было легче и лучше, чем с кем бы то ни было, и они охотно повели его в дом.
- Знытца, кому, Семен Иванович, на вечеринку надо, а нам вечерять да отдыхать…
- Сейчас вам скоренько сготовлю что-нибудь получше да посытнее, - сказала Петровна.
- Против того, чтобы "получше и посытнее", может высказаться только незадачливый, маломыслящий, - усмехнулся Сергеев и, войдя в переднюю, с удовольствием стал снимать гогольку, овчинный полушубок.
* * *
Самый короткий путь до Ковалевых лежит через хутор, но Петровна решила идти в обход, речкой. Этой дорогой она подойдет к леваде Ковалевых, вербами проберется в сад, а там уж сумеет незаметно пройти и в дом.
У Петровны были свои соображения насчет того, почему лучше пройти к Ковалевым незаметно: только две недели назад у них во дворе побывал представитель продотряда с хуторскими активистами. В счет налога у них забрали пару быков и корову. Петровна не хотела, чтобы о ней думали: пошла, мол, к друзьям-приятелям посочувствовать, горе разделить… и заодно последними словами изругать советскую власть.
Однако, вопреки предосторожностям, около Ковалевой левады, выходившей густыми вербами к речке, она столкнулась с Андреем Зыковым и с Хвиноем. Она первая поздоровалась с ними и, стараясь быть общительной, участливо спросила:
- Куда это, кумовья, на ночь глядя, направляются?
- В школу, на вечеринку… Наше дело такое, - охотно, но как-то небрежно ответил Хвиной.
Они миновали Петровну. Немного припадая на левую ногу, Андрей шагал быстро и твердо. Полы его дубленой шубы громко шуршали, отчетливо поскрипывал снег под сапогами.
Петровне нетрудно было догадаться, что Андрей не очень-то доволен встречей с нею, и она решила предупредить его подозрения.
- Хвиноен Павлович! - окликнула она и побежала вдогонку. - Я что хотела… Наша Гашка тоже ушла в школу… Страсть любит она эти дела, - смущенно лепетала Петровна. - Ушла налегке. Как там в школе-то, тепло?
- Власть об этом позаботилась: уши горят от тепла! - решительно заявил Хвиной.
- Стало быть, мне не надо идти за ней?
- Тебе видней, - резонно ответил Хвиной и стал догонять кума.
- Ну, значит, пущай дочка веселится на здоровье, а я вернусь домой, - сказала Петровна так громко, чтобы ее услышали и Хвиной и Андрей.
Но домой Петровна не пошла. Дождавшись, когда Андрей и Хвиной скрылись в темноте, она укоризненно покачала головой и свернула в леваду Ковалевых.
* * *
Ковалевы рано поужинали. Хозяйка, незаметная женщина средних лет с простодушными усталыми глазами, в цветной фланелевой кофте и в зеленой шальке, завязанной под подбородком, убирала со стола деревянные ложки и чашки. По глинобитному полу большой передней, освещенной подвешенной к перерубу потолка лампой, прыгали черные, белые, дымчатые козлята и ягнята. Их было так много, что хозяйке, неслышно ходившей в своих валенках от стола к посудной полке, все время приходилось глядеть под ноги. К широкой деревянной кровати с высокими спинками, покрашенными красновато-коричневой краской, были привязаны три новотела. Весь этот многочисленный животный мир, загнанный холодом в комнату, жил здесь такой же обычной жизнью, какой жил бы и на базу, и на пастбище. Ягнята, козлята и телята то и дело мочились…
Яшка был на страже порядка. В сапогах, в ватном пиджаке, повязанный дешевеньким пестрым шарфом концами за спину, подпоясанный витым самодельным шерстяным пояском, он стоял посреди комнаты, держа в руках глубокий глиняный горшок. Обиженным взглядом он посматривал на мать, которая старалась не замечать его.
Отец грузной горой восседал на печи, склонив всклокоченную голову и свесив ноги, обутые в большущие белые валенки. Следя за Яшкой и за тем, что делалось в комнате, он то и дело сердито кричал на сына:
- Яшка, ты что, ослеп? Подставляй горшок рябой телушке, не видишь, что хвост задрала?
Яшка подставил горшок рябой телушке. Услуга была оказана почти вовремя, но отец опять закричал с печи:
- Живей поворачивайся! Вон козленок - то же самое!..
Яшка немного опоздал, и отец сердито заругался:
- Ты парадную амуницию скидай, а то она мешает тебе поворачиваться! Куда собрался на ночь глядя?
Яшка готов был поворачиваться, как спица в колесе, но раздеваться или объяснять отцу, куда хочет уйти, ни за что не станет.
Появление Петровны было неожиданным для Ковалевых: давно уже никто к ним не приходил без дела, просто на посиделки. Федор, хозяин, встретил ее радушно: соскочил с высокой печи, неуклюже замахал руками, отдавая Яшке распоряжение перегнать козлят и телят в спальню, а жене - принести из горницы стул для гостьи.
- Ты мягкий возьми! Кого ж, как не ее, будем сажать на мягкое? - бубнил он своим грубым, точно спросонья, голосом.
Он высказывал сожаление, что гостья немного опоздала, а то бы вместе повечеряли.
- Снимай свой полушубочек, раздевайся, - говорила хозяйка, учтиво усаживая Петровну на стул с мягким сиденьем, обтянутым пестрым, дешевым бараканом.
- Некогда мне, ведь я к вам только так, на минуточку.
- Никаких минуток не признаю! Нет теперь минуток, некуда спешить, - и голос Ковалева зазвучал холодней.
Петровна понимала, что Федор намекает на недавний день, когда к нему на баз в третий раз приходили активисты хутора и уполномоченный продотряда.
- Правду говоришь, что спешить некуда, - сочувственно склонив голову, ответила она.
- Только подумать, милая Петровна, самых лучших быков забрали, - сказала хозяйка с тем простодушием в голосе, по которому нельзя было понять, чего у нее больше на сердце - сожаления или удивления.
- Думать нечего… А твоей голове тем более. Ты лучше поставь самовар! - приказал Ковалев.
Он хотел казаться не только беспечным, но и веселым, даже гордым. Его первого обидела советская власть, которую он ненавидел, с которой не мог примириться. Глядя на него, Петровна должна была понять, что он, Федор Ковалев, пострадал за всех: за нее, за Аполлона, за Матвея. И все, за кого он пострадал, должны научиться уважать его… Он и тогда был прав, когда стукнул Ивана Петровича за то, что тот радовался наступлению большевиков. Именно он был прав, потому что к нему на баз вместе с продтройкой первым вошел не кто другой, как Филипп Бирюков, сын Ивана Петровича, а за ним - Андрей Зыков, с которым он собирался посчитаться в день отступления.
Грузный, коротконогий, похожий на матерого медведя, Ковалев был непоседлив: топтался около стола, садился на табурет, снова вставал и все время будто любовался Петровной.
- Как поживает Аполлон? Гляди, перепугался слухам, что на моем базу опять гости были?
- Разве его поймешь? - вздохнула Петровна. - Не разговаривает, никого не хочет видеть… глядит в землю…
- Раз в землю глядит, значит ему несладко. А что ж не зайдет поговорить?
- Он не зайдет…
- Тогда мне придется к нему…
- Ни за что не ходи! Признаюсь тебе, что он тронулся умом, - испуганно проговорила Петровна.
- Неужели и бандитами не интересуется? Но хоть признает он, что они есть? Признает, что надо помогать рубить коммунию? - значительно тише спросил Ковалев.
Услышав эти чересчур прямые вопросы, Петровна искренне пожалела, что зашла сюда.
- Говорю тебе, умом он тронулся и норовит от людей схорониться.
Разговор внезапно оборвался: постучали в ставню. Петровна обеспокоенно взглянула на дверь, а Ковалев, оставаясь тяжело задумчивым, спросил через плечо:
- Ну, кто там?
Снова послышался стук. Ковалев, будто очнувшись, быстро поднялся, натянул белый полушубок и белую овчинную шапку и, не говоря ни слова, ушел из дому.
Самовар разгорался. Хозяйка проводила мужа покорным взглядом, села рядом с Петровной и таинственно сказала:
- Боюсь, как бы не натворил он беды. Он радуется, а мне страшно, он печалится - мне оторопь сердце сжимает… Трудно с ним было и при старых порядках, а теперь вовсе…
- А куда это он? - спросила Петровна.
Васена прислушалась и потом быстро-быстро зашептала:
- Достал белую шапку, белый полушубок, положил в сумчонку ножик и большущий кусок сала… Сумочку, видишь, от меня схоронил в кладовке… Нынче он уж совсем закружился… Видать, или сам исчезнет, или с Матвеем кого-то провожают в путь… Может статься, что и Гришку Степанова… Я так думаю, они его скрывают от милиции… Во сне он трошки проболтался… Муж, муж проболтался…
Васена помолчала.
- Да хоть бы и сам ушел… Налег он на нас с Яшкой, как тяжелый каменюка! Хоть бы уж выспаться разок-другой…
Петровне захотелось скорей уйти домой, но, взглянув на кипящий самовар, она только поерзала на месте и молча уставилась на Васену. Васена была почти на десять лет моложе Петровны, но выглядела сейчас на столько же старше ее: похудела, плечи поднялись, заострились, а глаза, всегда блестевшие добродушием, потускнели.
- Умаялась я с ним, - сказала Васена и кинулась приподнять крышку самовара.
Из спальни в открытую дверь шарахнулись ягнята и козлята. За ними вышел и Яшка с горшком в руках.
- Чего ж ты не скажешь, что отца нету? - упрекнул он мать и, не дожидаясь ответа, с настойчивостью измученного и потерявшего всякое терпение человека потребовал: - Пусти в школу! Пусти, а то горшок разобью на мелкие кусочки!