* * *
А Гашке и в самом деле кони не были нужны. Нет, пожалуй, с удовольствием она промчалась бы на них с Филиппом, если бы он захотел этого. Но Филипп о конях ничего не говорил, и она о них не думала. Больше часа она лежала неподвижно с открытыми глазами и вспоминала сегодняшнюю встречу с ним.
В своей леваде, около старой корявой вербы, из оттаявшего снега она скатала тугой ком и, растерянно посмотрев на бушующую речку, с размаху бросила его в воду. Быстрый поток схватил его и стремительно понес, кружа и подкидывая на мутных волнах, свивающихся в крутые воронки. Гашка берегом побежала следом.
- Прибьется или не прибьется?.. Если прибьется, то и он прибьется, а если уплывет, то и он уплывет… - шептала она так, словно горячо молилась, и, увлеченная своим гаданьем, не видела, что, прячась за вербами, сзади бежал тот, на кого она гадала, и все слышал, что она говорила.
Гашка перескочила через плетень. Ей показалось, что комок стал чуть забирать к берегу. Как бы не потерять его из виду! И вдруг она наскочила на пень давно срезанной вербы, упала на локти и на колени.
- Ух, аспид, не пенек, из-за тебя коленку ушибла! - поморщилась и побежала дальше.
Над изгородью Бирюковых речка круто поворачивала вправо. На этом полукружье и вода кружилась, как бесноватая. Гашкин комок завертело в пенисто-мутной карусели, и он куда-то бесследно исчез.
- Тут, около их левады, пропасть, - подавленным голосом проговорила Гашка и, глядя на кипучий поток воды, грустно задумалась. - Так же оно и должно случиться, - говорила она. - Ты, Филя, дурака не валяй: "Отец не отдаст!.." Сам же говорил, что теперь можно отца и не спрашивать. Правду сказать не хочешь, вот и увиливаешь! Тебе, конечно, вольно выбирать: ты всех заразил умными речами… председатель!.. Любая готова на шею кинуться, всякая за тебя пойдет, только бери… Скажешь, не так?
Филипп из-за вербы долго смотрел на Гашку, а потом пожалел ее какой-то хорошей жалостью. Так более сильные и опытные жалеют слабых, но тех, кто чист в своих помыслах и до наивности прост в выражении чувств.
- Нет, не так! Не так! - сказал он, выйдя из-за вербы, и обнял ее.
Гашка вздрогнула от смущения и от радости.
- Да что ты, Филя! Народ увидит!
- Холостой я, а ты - неженатая… Кого же нам бояться? Кто нам помеха?.. А руки у тебя, Гашка, красные, как у цесарки ноги, и холодные, как лягушки. Давай-ка под шинель, отогрею…
- Увидят! А ну-кась увидят!
- Кто в таком тумане увидит?..
И Филипп долго целовал Гашку, и она, гибко изворачиваясь, рвалась из его крепких объятий.
- Так долго не надо, а то сердце сильно трезвонит, - освободившись и облегченно вздохнув, сказала она.
Приложив руку к ее груди, Филипп слушал трепетные удары семнадцатилетнего сердца.
- Как у воробья!..
Они говорили еще о чем-то очень несущественном, но им казалось, что все, все это важно, интересно…
- Когда я ушел в Красную Армию, ты ведь была, как ноготок, маленькая…
- Четырнадцати годов…
- Припоминаю, в голубенькой кофточке… Белобрысенькая…
- А ты ничуть не переменился: только вот в этом месте серьезу прибавилось… Как раз меж бровей…
Стороной прошел мимо них Сергеев, возвращавшийся из совета к Аполлону, на свою квартиру. Он прошагал с закинутыми за сутулую спину руками и с таким видом, будто ничто окружающее его не интересует. Однако Филипп сразу стал серьезнее.
"Вот живет же у нас непонятный человек, - невольно подумал он. - Прислали из окрисполкома… Кому он там приглянулся? Почему живет у Аполлона? Рассказывает, что бандитов боится… Значит, думает, что Аполлон защитит его от бандитской напасти?.. За что же он его защитит? Стало быть, договорились, за что?.. Вот и нынче сказал, что к Аполлону с обыском идти незачем, - хлеба, мол, не найдем, а только советскую власть опорочим в глазах хуторян… И все почему-то в мою сторону поглядывал… Может, думал, что из-за Гашки я Аполлоново добро пожалею?.."
- Филя, а глаза у тебя стали колючие, как иголки. Скажи, о чем зажурился?
- Ты меня крепко любишь? - строго спросил Филипп.
- На край света пойду за тобой.
- Зачем нам на край света забираться?.. А вот идти ленинской дорогой придется. Советскую власть оборонять и укреплять надо. Дорога эта неровная: не через один яр придется перебираться… Захочешь ли со мной?.. Отец и мать твои не в союзе с нами… Ты понимаешь, что если они станут помеху чинить, у нас, красных, с ними смертельные схватки будут?!.. Трудовому народу нужна хорошая жизнь!
- Филя, может, ты и вправду думаешь, что я мало чего понимаю? - сказала Гашка. - Что на людях услышу, то и знаю… И знаю еще, что на людях мне вольготно, а домой не хочется. Дома угрюмые…
- Завтра пойдем с обыском к кое-кому. Может, и к вам зайдем: нужен хлеб на семена, а он под землей… Схоронили его и ждут, когда с голоду помрет советская власть… А нам надо и кормить голодающих, и сеять, чтоб на будущее… Так-то, Гаша… И затем до свиданьица.
Филипп сурово вздохнул, крепко и отрывисто пожал Гашке руку и пошел было к дому, но, услышав тихий плач, круто повернулся.
Туман испарений оттаявшей земли ускорял наступление сумерек. Отсвет мягко-розового заката теперь уже лежал не на стволах верб, а поднялся выше, к кронам. Все обещало благостную весеннюю ночь… Гудела Осиновка. Закаркала самая ранняя стайка хлопотливых грачей. Где-то между вербами переливчато звенел, захлебывался ручеек и, будто боясь опоздать, все быстрей бежал навстречу бурной осиновской волне.
Как несовместимы были слезы Гашки с этой ранней весной, с ее семнадцатью годами, с ее жгучей и правдивой влюбленностью, с мыслью о том, что и он ее любит! Но слезы лились, и, всхлипывая, она рассказывала, где у отца спрятана пшеница.
- Филя, родненький, а его, батю, не заарестуют? А что ему будет?
- Будет стыдно, ежели в сердце хоть капля есть совести… Только я ведь не знаю, есть ли у кулаков совесть?
- Стыдное переморгает… Чтобы хуже чего не случилось…
- Наша власть справедливая. Давай слезы вытирать и не плакать.
Достав из-под седого Гашкиного шарфа конец батистовой косынки, он бережно вытирал ей слезы, и хотя целовать ее сейчас не хотелось, но она была ему еще дороже и милее.
- Вот видишь, уже и натолкнулась на первый яр… Поплакала и будя. Договорились?
- Договорились, - тихо отвечала Гашка, покрасневшими глазами глядя куда-то прямо перед собой.
* * *
Ранняя весна взбодрила Аполлона: "А может, гибель советскому порядку будет с той стороны, откуда ее и не ожидаешь?"
Рыжих коней стало жалко, и он решил повременить с отводом их в Обрывный. Потянуло навести кое-какой порядок и в своем обширном хозяйстве. С утра он забрал Гашку в свое полное подчинение и стал исправлять плетни, поваленные половодьем. Он крепил звенья новыми стояками, кое-где наплетал их свежим хворостом. Гашка подносила колья, помогала закручивать хворостины.
Аполлон, как всегда, спешил в работе. Гашка не успевала выполнять его приказаний, и он все время придирался к ней, требовал живей поворачиваться. Разморившаяся Гашка давно уже сбросила с себя вязаный платок и в минуты отдыха подставляла разрумянившееся лицо свежему ветру… Ветер дул с востока, от Бирюковых, и, поворачиваясь туда, Гашка видела стоявшего на пригорке отца Филиппа - Ивана Петровича.
Казалось, что сухой старик все время наблюдал за их работой.
Неподвижная одинокая фигура навела Гашку на мысль: "Уж не сказал ли ему Филипп что-нибудь про наши дела?.. Иначе чего бы ему присматриваться ко мне?"
Эта мысль отразилась на ее нежном, чуть забрызганном веснушками лице, в синих, живых глазах, - отразилась так ясно, как отражаются в спокойной воде окружающие предметы.
Аполлон, как по букварю, прочитал по лицу дочери ее мысли, и, когда Гашка, чтобы разглядеть Ивана Петровича, приложила ладонь к глазам и невольно приподнялась на носки, он не смог умолчать.
- Ты глаза растеряла по чужим задворкам? Совесть потеряла?!.. Это не он, не Филька твой, а свекор-батюшка родимый! - сказал Аполлон. - Знытца, нашла людей! Подумать стыдно!.. Отцовы супротивники тебе по сердцу пришлись?.. У отца в грудях изболело от ихних порядков, а ты рада повиснуть на их гвозде?.. - И вдруг осекся. - Легки на помине… Может, к нам зайдут… Гости - черт им рад!..
Гашка повернулась в ту сторону, куда смотрел отец. Переулком приближались четверо: впереди Филипп, за ним Андрей, потом Ванька, а последним - милиционер. На миг Гашка и Филипп обменялись взглядами. Филипп улыбнулся, но улыбка его, после слов отца, показалась ей немного насмешливой, а висевший на его поясе револьвер как-то отдалил от нее самого Филиппа.
- Плетни поправляете? - поздоровавшись, спросил он у Аполлона.
Тот через силу улыбнулся, стараясь показать свое доброе расположение.
- Знытца, куда направляетесь всем советом?
- Пришли немного помешать твоей работе, - отвечал Андрей, выпуская густую струю дыма и втаптывая окурок в присохшую грязь переулка.
- Знытца, не пойму, Андрей, о чем ты…
- Понять не хитро: по распоряжению власти пришли С обыском, - будто о чем-то мало касающемся Аполлона, пояснил Андрей.
- Толку мало обыскивать: все на виду! - развел руками хозяин.
Ванька остановил его:
- Нам, Аполлон Петрович, только для вида. Было бы оправдание к другим заходить с обыском. К тому же и высшая власть будет знать, что выполняем ее приказ.
Гашка заметила, как Ванька подморгнул при этом Филиппу, но отец этого, видать, не заметил.
- Да я не против власти. Без властей жизни не устроишь. Раз нужно, то и пойдемте… - Аполлон насколько мог широко улыбнулся и, отбросив в сторону топор, проворно прошел в ворота.
От одного амбара к другому, от конюшни к сараям водил он Филиппа, Андрея, Ваньку и милиционера, стараясь указать самые удобные уголки, где можно было бы спрятать зерно, но где его не было. Он божился и клялся, что под землей нет у него хлеба, и верил, что слова его почитают за правду. Даже сам верил в них!
Когда обыск закончили, все остановились посреди двора.
- Что есть - все в амбарах, а больше ни зерна, - чувствуя, что беда минула, с запалом проговорил Аполлон.
- А если найдем? - испытующе глядя на Аполлона, спросил Андрей.
- Не найдешь, Андрей! Голову даю на отсечение - не найдешь! - стоял на своем хозяин.
- Дешевая же твоя голова. За брехню и отрубить ее не жалко, - укоризненно усмехнулся Андрей.
- Довольно с ним в куклы играть, Филипп. Бери ее, - указал Ванька на лопату, стоявшую у высокого крыльца.
Гашка, все время остававшаяся на месте, видела, как все прошли через калитку в огород, но отец, шедший позади, остановился на полдороге к терновому кусту…
Первым начал копать Филипп. Гашка услышала, как в доме пронзительно вскрикнула мать и, хлопнув дверью, выбежала в огород. Милиционер взял ее за руку, но она, порываясь к терновому кусту, кричала:
- Разбойники, грабители! Вы его туда ссыпали, что пришли забирать?
И опять Гашка увидела отца, потупленно стоявшего на прежнем месте. Щемящая боль сдавила ей сердце. Это она была виновата в горе, какое переживали сейчас родители. Ей и не представлялось, что все при обыске будет таким обидным, тяжелым и для отца и для нее самой. Хотелось броситься туда, к терновому кусту, вырвать у Филиппа лопату, сказать ему, что у него нет души, что он только притворялся ласковым, что она сделала непростительную ошибку… Но на это у нее не хватило сил, решимости. Чтобы не видеть всего, что там делалось, чтобы не видеть омертвело стоявшего отца, не слышать рыданий матери, она бросилась в канаву и, уткнувшись лицом в ладони, горько заплакала. Но и сюда долетали крики матери:
- Чумы на вас нет! Бог пошлет ее! Упросим его, небесного!
- А мы не боимся чумы! Нам сеять надо, а вы, гады, хлеб в землю, как суслики, позарывали! - донесся голос Андрея.
- Не реви, как белуга, не разжалобишь!.. - Это Филипп крикнул матери, и Гашка заплакала еще горше.
* * *
Хвиною, державшему последние дни связь со станисполкомом, советом было поручено новое дело: немедленно отвезти Сергеева в станицу в распоряжение Ивана Николаевича Кудрявцева.
Вызванный в совет рано утром, Хвиной сидел на табурете в стороне от стола и со злобной сосредоточенностью слушал, о чем разговаривали Филипп, Андрей и Ванька, которые пришли сюда значительно раньше него.
Ванька сидел на председательском месте за столом. Перед ним лежала четвертушка бумаги, и он нетерпеливо нацеливался на нее ручкой.
- Ну, говорите же, как писать в сопроводиловке: за что мы этого хлюста выпроваживаем из Осиновского?
Филипп и Андрей, сидя по бокам на низких венских стульях и поглядывая друг на друга, задумчиво улыбались. Они и в самом деле не могли придумать, как бы получше написать препроводиловку на Сергеева. После того как в яме у Аполлона было найдено шестьсот пудов пшеницы, настроение у них было хорошим, хотелось пошутить…
- Пиши, Иван, как-нибудь так: на тебе, боже, что нам не гоже… - усмехнулся Филипп.
- Напиши, Иван: "Спасибо за дареного коня, но мы разглядели, что зубы у него съедены да и везет не в ту сторону…" - сказал Андрей.
- В кулацкие дворы тянет… Напролом лезет туда, - добавил Филипп, и все рассмеялись своей неизощренной, грубоватой находчивости. Только Хвиной по-прежнему оставался злым и не обронил ни слова.
Перестав смеяться, быстро решили, что никакой препроводительной на Сергеева вообще не стоит писать. Пусть лучше Андрей по-свойски напишет, что надо, товарищу Кудрявцеву.
- Правильно. Так будет лучше. Иван Николаевич умнее нас, посовещается с кем надо, в станкоме и решат, как разговаривать с окрисполкомом, - сказал Филипп.
И только теперь Хвиной разжал рот:
- Может, вместе с подкулачником и кулака отвезу в станицу?.. И лошадей не гонять лишний раз по грязи, да и мне можно бы подыскать более подходящую работу… Весеннюю…
Совет помещался в бывшем церковном доме, где раньше жил поп. Теперь поп с домочадцами разместился во флигеле, около самой церкви. Здесь совету удобно было, потому что при доме находилась большая конюшня, каретный сарай, колодец с добротным срубом и большое корыто для водопоя. Видя в окно, что конюх поит серую кобылу, Хвиной добавил:
- А ежели так, то запрягать надо не серую, а рыжих…
- Ты, кум Хвиной, наверно, не знаешь, что это Гашка открыла нам яму с пшеницей, - тихо заметил Андрей, оторвавшись от письма, которое только что принялся писать Ивану Николаевичу.
- Гашка - одно, а Аполлон - другое.
- Он ей отец. Этого, батя, не надо забывать, - вмешался Ванька. - Она нам доброе, а мы ей - дурным в ответ?..
Этого нравоучения Хвиной не смог перенести. Поднявшись с табурета, он бросил сыну:
- Чушь мне не мели! У Яши Ковалева тоже был отец!.. А потом запомни, что вот эти руки скосили и перемолотили на Аполлоновых токах не одну тысячу пудов хлеба! Что ж ты, жалуешь Гашку в генералы, а мне и полковника не даешь?! - и вытянутые руки Хвиноя задрожали почти над самым столом.
- Разберемся, кум Хвиной, и с тем, о чем ты сейчас… Повремени немного… Разберемся.
И Андрей снова принялся за письмо, а Хвиной, решительно натянув треух, пошел помогать конюху запрягать кобылку. Письмо ему вынес сам Андрей и посоветовал:
- Ты кум, сначала заезжай домой за винтовкой… Хоть бандиты и притихли, но все же ухо надо держать повострее. Может, Сергеев не захочет в дроги садиться, так ты построже с ним… И тут винтовка не будет помехой… Зря-то ею не размахивай, а все-таки пусть он видит…
- Как сумею, так и сделаю, - сказал Хвиной, которого не покидало сердитое настроение. С таким настроением он въехал через час во двор Аполлона, слез с дрожек, поправил винтовку и уставился на хозяина.
- Опять зачем-то приехал? Опять что-то заберешь со двора? - негромко спросил Аполлон.
- А ты думал, что я пшеницу назад привез? - ощетинился Хвиной.
- Знытца, я не такой дурак, чтобы так думать! Что надо?
- Постояльца выкуривай из дома и грузи на дрожки, я его оттарабаню в станицу, чтоб духом его тут не пахло.
- Из-за этого у нас спору не будет. Я, знытца, сейчас тебе его со всеми пожитками… - И Аполлон заспешил в дом.
Скоро на пороге появился Сергеев. Узнав, по чьему распоряжению и куда его решили отвезти, он начал кричать на весь двор:
- Грубияны! Позорите советскую власть! Беззаконие творите!
Лицо его с еще заспанными глазами побелело, а лысина стала красной. Он забежал в дом, вернулся с номером газеты "Беднота" и, размахивая ею, принялся кричать еще громче:
- Это орган ЦК партии большевиков! Тут про вас, анархистов в хлебозаготовках, вот что пишут…
Но Хвиной уже успел подвязать серой кобылке покороче хвост, чтобы грязью не забрызгивало, и, считая, что готов в дорогу, не стал слушать.
- Эти, что выпроваживают тебя из хутора, тоже читали газету, - резонно заявил он. - Сам я - чистокровная беднота, и ты, мать твою не замать, не задавай мне загадки, а живо садись вот сюда!
И он так ударил кнутовищем по полсти, разостланной на дрожках, что она задымилась пылью, а серая кобылка вскинула голову и сильно прижала маленькие уши.
- Садись, садись! Не упорствуй, - хлопотал Аполлон. - Вот твой полушубочек… Петровна, знытца, неси скорей чемоданчик, сними со стены его полевую сумку!
Через минуту Сергеев уже сидел в передке дрожек со своими легкими пожитками. Минутку помолчав, он вдруг набросился на стоявших около дрог и Хвиноя, и Аполлона, и Петровну:
- А вы знаете, зулусы, что я еще не завтракал?!
Аполлон, будто сочувствуя, сказал:
- Да ведь все равно сливок и жареного нынче не будет… А краюшку хлеба положили тебе: вон в сумочке… Как думаешь, Хвиноен Павлович, обойдется? - спросил он уже Хвиноя.
- Не помрет. Я тоже еду с краюшкой, - ответил Хвиной. Они обменялись беглыми взглядами и, кажется, впервые в жизни поняли друг друга.
Видимо, отказ в завтраке сильно повлиял на Сергеева. Он как-то сразу притих на дрожках, осунулся и ни словом не возразил, когда Хвиной вручил ему вожжи и сказал:
- Будешь у меня за кучера… Так лучше для дела…
Хвиной сел, показал серой кобылке кнутик. Дрожки медленно выехали со двора и потянулись по грязному переулку. Провожая их, Аполлон и Петровна, несмотря на постигшее их во время обыска горе, усмехались:
- В сухомятку-то он меньше болтать будет, меньше говорить непристойностей, - проговорил Аполлон.
- Ох, и сливок же мы на него перевели! - покачала головой Петровна.
- Сдурели!.. Ну, да прошлого не возвернешь… - И тут же Аполлон крикнул в дом: - Гашка, пойдем-ка яму скорей зарывать, чтоб не стала она нам могилой…
- Идите. Управлюсь по дому - приду помочь, - сказала Петровна и заспешила в дом, а Аполлон, вскинув на плечо две лопаты, направился к терновому кусту.