В дедовском курене Хвиной прожил сорок лет. За это время истязали работой и его самого, и жену, и старших детей. И все же при дележе имущества почти все перешло Оньке, меньшому брату. Стараясь найти истину, объяснить эту несправедливость, злые языки говорили, что Павлу Никитичу нравилась меньшая сноха, что гусаком ходил он вокруг Онькиной жены.
Дело это, конечно, темное, потому что ничего такого никто не видел. А наговорить на человека всякие небылицы и глупости проще всего. Но как бы то ни было, осталось непонятным, почему Павло Никитич обидел старшего сына.
Что же до самого Хвиноя, то он объяснял все это лишь несчастьем, постигшим его в Крутеньком яру.
Из связного куреня отец выделил Хвиною старую хату, а себе оставил горницу и коридор. Обделили его и скотом: дали двухлетку-телку и серую забитую кобылу, истоптавшую на своем веку немало травы. Но обиднее всего было другое: отец не позволил Хвиною срубить из левады ни одной вербы. А ведь вербы Хвиной сажал сам, вместе с покойным дедом! Каждую ямку рыли они с молитвой и с надеждой на бога.
- Вербы будут твои, Хвинойка, - говорил дед. - Срубишь из них хату, прочную хату! Дети твои в ней жить будут, а может, и внуки…
А что же вышло? Выросли вербы и уже можно бы срубить из них хату, да отец не велит.
- Довольно с тебя, Хвиной, - говорил он. - Я и так разделил все по-божьему. Грех тебе обижаться на отца. За это господь не пошлет счастья.
И, нахмурившись, он закрывал глаза.
Хвиной хотел счастья и потому, поклонившись отцу в ноги, смирился. Гапка заплакала, вытирая концами шали намокшее лицо. Дети сурово молчали.
Благословляя Хвиноя, Павло Никитич вручил ему дедовскую икону, иверскую божью мать - криворотую и подслеповатую. По всей вероятности, икону эту нарисовал расторопный владимирский богомаз, которого вовсе не смущало, что иверская мать на каждой новой иконе получалась все более уродливой. Вместе с иконой отец передал Хвиною портрет государя со всем его семейством.
- Молись, Хвиной…
Молчание. Отец молчал мрачно и торжественно. Черная борода его распласталась на груди.
- И потом, - продолжал он, - помни царя-батюшку. По его милости проживешь, и проживешь не хуже других.
- Стало быть, так… - послышался покорный ответ.
Серую кобылу впрягли в повозку, на которую усадили маленьких детей. Поджарую телку привязали к оглобле, и двинулось Хвиноево семейство к новому жилью.
Гапка шла за повозкой. Хвиной вел под уздцы кобылу.
В новой избе было черно, тесно, густо пахло сырой глиной и конским пометом. Перекрестившись, повесили "божью мать" в передний угол, а "царя-батюшку" - рядом, на стене. Присели на лавку.
В деревянной солонке на знакомом покосившемся столе стоит соль, а рядом лежит низкий черный каравай.
Старые люди упорно говорили, что с бедностью бороться можно. Она легко уступает, если идешь на нее ранним утром. И решил Хвиной следовать советам стариков: в мороз, в грязь, в дождь, едва рассветало, выходил он на войну с бедностью.
Но бежали годы, а бедность не уступала. И вот уже приблизилась старость. Да, постарел Хвиной. Годы вселили боль в спину, звон в уши, шум в голову… Вот и Гапка умерла… Ее нынче зарыли…
- А что же дальше? - очнувшись, спросил себя, свою жизнь Хвиной. Не найдя ответа, он не стал задумываться, заранее чувствуя свое бессилие. К тому же он просто устал, вспоминая о прошлом.
- Батя, ты не уснул?.. - окликнул его Петька. - Погляди на солнце. Пора поворачивать гурт к дому…
Хвиной вздрогнул от неожиданности, с трудом поднялся, взглянул на запад. Косые лучи низкого степного солнца, падая на холмистые просторы полей, золотили бурьян и серебрили стерню. Небо было безоблачным и густо подсиненным. Таким синим оно бывает только в сентябрьские дни перед заходом солнца.
- Вот так и думай… Не просто… Эдак-то и с ума, пожалуй, сойдешь… - раздельно сказал он и пошел подогнать левое крыло гурта.
* * *
Хвиной и Наташка обедали вдвоем. На столе над глиняной чашкой поднимался легкий пар. Свекор и сноха сосредоточенно и молча хлебали суп. Обжигаясь, Хвиной закрывал глаза и часто ворочал языком. Наташка подлила в третий раз. Теперь они ели уже с меньшим усердием.
Наконец Хвиной отложил ложку и, взглянув на сноху, распорядился:
- Достань-ка мне из сундука новую фуражку. К Аполлону схожу. Надо Петьку отдать в погонычи.
Это было для Наташки неожиданным. На бледном лице ее, намазанном дешевой, пахнущей овечьим жиром помадой, выразилось удивление.
- Батенька, а кто же будет с гуртом ходить? Уж не я ли?
- Сам буду ходить, - коротко ответил Хвиной и, немного подумав, добавил: - А ты гляди за домом… Петька жаловался, что не хочешь рубахи ему стирать. Так, Наташка, не годится… Петька говорит, что ты ночью к женихам бегаешь. Да я и сам про то знаю. Вот на тебе сейчас сатиновая кофта, а откуда она?.. Неоткуда ей взяться! Я тебе ее не покупал. Видать, правду люди говорят, что тебе ее Гришка Степанов справил. Ему что, Гришке-то!.. Денег у него уйма, и шесть гривен ему - ничто. Ну и тебе, молодой бабе, охота нарядно ходить… Гляди только, чтоб ущербу здоровью твоему не сделали. Ванька придет, а ты с изъяном… Не годится так.
Наташка, зардевшись как пойманный воришка, оправдывалась:
- Батенька, да я ничего. Это Петька набрехал. Ей-богу, я ничего.
- Я, Наташка, тоже ничего… Да не было б нам с тобой стыдно.
Хвиной говорил просто и вразумительно, и Наташка не стала больше оправдываться, тем более что улика - сатиновая кофточка - была налицо. Смущенная и притихшая, она приготовилась терпеливо выслушать наставления свекра.
- Ты, Наташка, не обижайся, а только будь со вниманием, - заключил Хвиной и вылез из-за стола.
Быстро оправившись, Наташка убрала посуду, достала из сундука фуражку, подала ее свекру. Фуражка была новая, из черного сукна, с красным кантом: такие носили казаки-артиллеристы. Каждый казак до самой смерти носил фуражку той воинской части, в которой служил действительную службу.
Хвиной не имел права носить казачью форму. Право надевать фуражку донского артиллериста досталось ему нелегко. Было время, когда на улице его встречали злыми шутками:
- Как поживаешь, Хвиной-артиллерист?
- Батареец, как здоровье?
- Бомбардир-наводчик, в какой батарее служил?
Хвиной молча переносил насмешки, и молчание оказалось самым верным средством заставить насмешников замолчать.
Надев артиллерийскую фуражку, Хвиной направился к Аполлону. У речки встретил Федора Евсеева - старшего брата Наташки, моложавого казака со смуглым бритым лицом и нагловатыми карими глазами. Федор тоже шел к Аполлону: у него сватают дочь, а у невесты нет штиблет с калошами. Разглядев девку, сваты так и заявили отцу:
- Слов нет - девка красивая, да нам с ее лица воды не пить. Не обижайся, голодранка она у тебя…
Сегодня утром Федор ходил к Степану, но старик заупрямился и отказал в деньгах. Оставался один исход: просить у Аполлона.
- Как думаешь, сват, займет или откажет? - спросил он Хвиноя.
- Как знать… Может, и даст. Только ты, брат, того: ниже низкого и тише тихого…
- Да надо же мне девок своих сбыть, руки развязать! - и Федор засмеялся в сивые усы.
Переулком, медленно ступая, подошли они к воротам Аполлона. В глубине двора высился большой щеголеватый курень. Вокруг него разбросались длинные каменные конюшни, базы, сараи и амбары. На гумне, около высокой клуни, стояла паровая молотилка. За куренем густые вербы кричали тысячью грачиных голосов.
Хвиной открыл ворота, собаки подняли оглушительный лай.
- Цыть! Замолчать! - послышался строгий окрик, заставивший собак разбежаться в разные стороны.
Из конюшни вышел сам хозяин, ведя в поводу гнедого, тонконогого и выхоленного коня. Конь, то и дело поднимаясь на задние ноги, закидывал вверх голову. Сам хозяин, гладко выбритый, поседевший, но еще бодрый, крепкий казак, одет был в полушерстяную пару. Сапоги его ярко блестели, а на голове сидела армейская фуражка, украшенная зубчатой кокардой.
Увидев вошедших, он остановился.
- Стой, сатана! Разыгрался, проклятый сын! - крикнул он на коня, одергивая его за повод.
Хвиной и Федор, держась на расстоянии, сняли фуражки.
- Здорово живешь, Аполлон Петрович, - приветствовал Хвиной хозяина.
- Доброго здоровьица, - сказал Федор Евсеев.
- Слава богу, - глядя в землю, отвечал Аполлон.
- Куда собрался ехать? - спросил Хвиной.
- Думал, да, верно, не придется. На общество надо.
Отвечая, он по-прежнему смотрел вниз и в сторону.
- Как же так?.. Говоришь, что общество будет, а хуторской полицейский с наказом не ходил, - обронил Федор Евсеев.
- Знытца, общество будет. Раз говорю, то и будет, - скороговоркой ответил Аполлон.
- На обществе-то о чем разговор пойдет? - спросил Хвиной.
- Надо, знытца, в Зыковом логу пруд запрудить. Нам со Степаном, хоть кричи, надо! У меня там сто десятин земли, у Степана - с полсотни наберется. Лето и осень там работаем, а быков поить негде.
- А нам-то, Аполлон Петрович, пруд в Зыковом не нужен. У нас земли там нету, - необдуманно сказал Федор Евсеев.
Хвиной незаметно наступил свату на ногу, хотя ошибку исправлять было уже поздно.
Аполлон небрежно улыбнулся.
- Нет, знытца, Федор, не так ты рассуждаешь. Нет у тебя скотины, так ты ее наживи. Ты вот приторговываешь на рынках скотиной, так? Умней торгуй, не ленись, не разгульничай! - вразумлял Аполлон, раздражаясь и хмуря седеющие брови.
- Понятно, пруд каждому нужен. Нынче у меня нет скотины, а завтра она, может, и будет, - примиряюще сказал Хвиной.
- Так-так, знытца, - подхватил Аполлон. - Ты, знытца, Хвиной, зачем пришел?
- Петьку в погонычи отдать надобно. Зяби хочу заработать.
- А ты, Федор?
- Деньжат занять. На калоши дочери… Выручи, Аполлон Петрович.
- Знытца, подождите, а я сейчас.
Пустив коня за ворота, Аполлон ушел в курень, а Хвиной и Федор остались на месте. Переступая с ноги на ногу, они долго молчали. Затем Федор Евсеев, быстро позабыв о своей неловкости, стал посмеиваться над сватом Хвиноем:
- Завтра приду к тебе, а у тебя - полный баз скотины. Наживешь ее…
Хвиной не отвечал. Ему было не по себе, хотелось скорее уйти, скорее вырваться на волю, вернуться домой, к тому серому, бедному, чем жил он каждый день и что сейчас казалось не таким уж тяжелым.
Из куреня послышалась брань Аполлона. Один из его работников, выскочив без шапки на крыльцо, побежал к гумну. Вслед за ним вышел и сам хозяин. Сойдя с крыльца, он поманил к себе Хвиноя и Федора и, когда они подошли, сказал:
- Погоныч мне нужен. Ты, Хвиной, присылай Петьку. Знытца, работа ему найдется.
Он вскользь улыбнулся, обратившись к Федору, внезапно стал строгим:
- Денег нету, Федор. Нету их. Откуда они?.. Можешь вот эту взять… - И достал из бокового кармана пиджака сорокарублевую керенку. - На вот… Только не забудь и мою просьбу: пришли жену и девку обмазать сараи. Высохнет обмазка - пришлешь побелить.
- Пришлю. Прислать жену и девок - дело не хитрое. Только ты, Аполлон Петрович, займи еще хоть столько же, - настаивал Федор Евсеев.
- А на обществе хорошо пошумишь? Пошумишь, чтобы пруд прудили и чтоб рабочих наряжали не с рогатого скота, а с души? С души, знытца! - твердо повторил Аполлон.
- Дашь, так и пошумлю! - нагловато усмехнулся Федор Евсеев и, получая вторую бумажку, спросил: - А когда же на общество?
- Сейчас же идите туда! Я подъеду.
Хвиной и Федор, направлявшиеся к речке, теперь повернули на выгон, через который лежал путь к атаману. Там должно было состояться хуторское общество.
* * *
В просторной горнице атамана, куда вошли Хвиной и Федор Евсеев, теснились старики. Длинный стол, покрытый цветастой клеенкой, одним концом упирался в передний угол, заставленный иконами в светлых ризах. Под иконами сидел сам атаман Иван Богатырев, казак лет сорока пяти. Отец его был крепким хозяином, и Иван Богатырев, к которому перешло хозяйство, сумел сделать его еще крепче.
С военной службы он пришел урядником на старшем окладе, был хорошо грамотным, умел вести себя с начальством, и потому его избрали хуторским атаманом.
По обе стороны от атамана сидели Аполлон и Степан, древний старик с окладистой бородой, одетый в темно-синий мундир с серебряными галунами на воротнике и рукавах.
Подальше разместились по лавкам и табуретам менее зажиточные казаки.
В горнице непринужденно разговаривали, посмеивались.
Поднявшись, атаман постучал ладонью по столу, и наступила тишина.
- Вот что, - сказал он, расправляя русые, пушистые усы. - Общество собрал не зря. Зря никогда не собирал. - И самодовольно усмехнулся.
- Зря и не надо, - заметил кто-то сзади.
Атаман гордо выпрямился, воспринимая это замечание, как похвалу.
- Не буду зря собирать!.. Теперь к делу. А дело немалое и важное. В Зыковом логу у нас нету пруда, а пруд там нужен. Стало быть, надо запрудить. Тут крути не крути, а прудить надо…
Стоя напротив стола, рыжий широкоплечий старик Матвей Кондратьевич внимательно слушал атамана, и внимание его росло с каждой секундой. Это было заметно по тому, как большой рот его с каждой секундой открывался все шире и шире, а круглая лысина покрывалась каплями пота. Рябое и красное лицо Матвея, похожее на обожженный кирпич, из простоватого становилось все более упрямым и злым. Щуря желтые глаза, он переводил их с атамана на Аполлона, а затем на Степана.
- Польза всем, явная польза всем от того, что запрудим, - продолжал атаман.
Матвей не выдержал и, улыбнувшись недоброй улыбкой, заметил:
- Постой, атаман… Ты за кого нас принимаешь?
- Как за кого? - строго удивился атаман, понимая, что Матвей разгадал его хитрость.
- За дураков считаешь! - решительно заявил Матвей и склонил лысую голову.
Наступила неловкая тишина.
- За дураков, - повторил он. - Аполлону и Степану нужен пруд, у них там участки… Выходит, что мы им эту самую… жареную прямо со сковороды да в рот?.. Животы у них заболят.
- Ты сам так умно придумал, атаман, или тебе разжевали и в рот положили? - поддержал Матвея Андрей Зыков, сухощавый и стройный казак.
- Ты за меня не думал! - бледнея, бросил атаман.
- За тебя подумали Аполлон и Степан, - хладнокровно возразил Зыков, ероша курчавый, черный, с легкой проседью чуб.
Опять наступило молчание, которое на этот раз нарушил Федор Ковалев, одутловатый, грузный казак, слывший за придурковатого, но в то же время хитрого и упрямого человека.
- Атаман, дозволь мне раскланяться. Передавай поклон нашим, ежели увидишь своих! - густым басом заметил он и поклонился, намереваясь покинуть общество.
В горнице засмеялись. И только Аполлон и Степан сидели молча.
Осмеянный атаман потерял самообладание.
- Я прикажу - и будете прудить! - крикнул он, и его серьга из царского пятиалтынного часто закачалась.
- Не прикажешь! - поднимая голову, громко ответил Матвей.
- А вот прикажу!
Молчание.
- Атаман имеет право приказать, - коротко пояснил Степан, расправляя бороду.
- Не имеет! - гаркнул Ковалев.
- Приказывай жене, когда надо, а на обществе нужно мнения слушать…
- Пруди сам, атаман, со Степаном и Аполлоном, - крикнул Андрей Зыков.
- Все будете прудить! - взмахнув кулаком и стараясь перекричать непокорных, бросил в толпу атаман.
- Не будем!
- Жене укажи на застежки, а не нам!
Крик возрастал. Брань, сквернословие наполнили горницу. Атаман, стуча по столу кулаком, грозил составить протокол, но и это не действовало. Наконец он вынужден был прибегнуть к последнему средству. Подняв над головой кулак, он крикнул:
- Тише! - и угрожающе указал на царские портреты, висевшие на стенах. - Не видите, кто там?.. Ослепли? Царские лики вас слушают. Под суд отдам за оскорбление их императорских величеств.
Да, атаману удалось найти способ укротить людей. Взглянув на портреты царей, Матвей, нарушив тишину, длившуюся несколько секунд, умиротворенно посоветовал:
- Придется во двор выйти.
- На дворе просторней!
- Выноси стол на двор!
- На двор, а то в горнице царские лики мешают высказаться! - крикнул Федор Ковалев.
Дружный гогот огласил горницу.
Пока выносили стол, скамьи и табуретки, старики, выйдя из комнаты, разбрелись по двору. Аполлон и Степан, захватив с собой Матвея Кондратьевича, чернобородого старика Обнизова и седоусого казака Мирона Орлова, прошли за ворота.
Удалившись на середину пыльной, широкой улицы, они остановились. Аполлон, оказавшись в середине этой маленькой кучки, схватил Матвея за пуговицу пиджака и нравоучительно зашептал:
- Знытца, понять не могу, чего ты ревешь, как зверь? "Не надо, не надо!" Знытца, бестолочь ты, и все. Надо тебе земли в Зыкове - возьми у меня по своей цене. Возьми десяток десятин, а Обнизову и Мирону Орлову Степан уступит по пяти десятин… Знытца, постановим: рабочих посылать с души, а не с рогатой скотиняки… И выйдет, что не горела и не болела, а померла. Вы же ревете с дурна ума…
Матвей молчал.
Вмешался дед Степан. Разглаживая пшеничной желтизны бороду и важно покашливая, он сказал:
- Тугодумы, вот и ревут.
Матвей обиделся, но не сильно.
- Что давно об этом не сказали?..
- Может, и ругни не было бы, - заметил Мирон Орлов.
Стоя за столом, поставленным среди двора, на зеленом гусятнике, атаман звал стариков:
- Чего же разбрелись? Будем продолжать.
- Знытца, пойдемте, а то как бы не стало заметно, что сговариваемся, - многозначительно посоветовал Аполлон.
Старики медленно подходили к столу.
- Так вот, господа старики, - снова заговорил атаман. - Прямо надо ответить на этот вопрос: будем прудить пруд или нет?..
Рванув фуражку на самые глаза, с табурета поднялся Аполлон. Он хотел отвечать на вопрос, он хотел говорить со всеми присутствующими, но не мог на них смотреть. С давних пор он усвоил манеру не глядеть на людей.
- Пруд прудить надо, - отделяя одно слово от другого, сказал он. - Только нерадей с этим не согласится.
- А вот, по-моему, не надо, - помешал ему Ковалев.
- Ты - нерадей, и тебе ничего не нужно.
- Пруд мне не нужен! - настаивал Ковалев.
- Ты, знытца, нерадей. Мозгов, знытца, у тебя нет…
- А твои мозги чужими горбами умеют работать! - поддержал Ковалева Андрей Зыков, кум и сосед Хвиноя.
Однако Аполлон по-прежнему был спокоен, и никакие колкости его не смущали. Все так же глядя в землю, он настаивал на своем:
- Только лентяй не согласится со мной. Вы, знытца, спросте Хвиноя, Федора, Кирея, и они вам скажут, что пруд прудить надо. Люди бедные, а понимают. Знытца, правду я говорю или нет?.. Хвиной, Федор Евсеев, отвечайте!..
Наступила минута замешательства. Хвиной и Федор, встречая выжидательные взгляды присутствующих, растерянно молчали. Но вот, собравшись с силами и покачиваясь из стороны в сторону, Хвиной выговорил:
- Правду сказал Аполлон Петрович…
- Правду! Правду! - дважды выкрикнул Федор Евсеев.