Аполлон опросил по одному больше половины присутствующих, и каждый с обреченной неизбежностью признал, что пруд прудить необходимо.
Самодовольно улыбнувшись, он спросил:
- А кто же против?
- Я против, - заявил Андрей Зыков.
- И я против! - крикнул Ковалев.
- Двое - обществу не указ, - засмеялся дед Степан.
- Как двое?.. А Матвей? А Обнизов? - кричал Ковалев, озадаченным взглядом окидывая Матвея и Василия.
Но те молчали, стараясь показать свое безучастие ко всему происходящему.
- Мое последнее слово: пруд прудить будем? - настойчиво спросил Аполлон.
- Будем!
- Будем!
- Не будем! - возражали Ковалев и Зыков, но их голоса звучали одиноко.
- Ковалев и Зыков не хотят прудить! Всем нужно, а им, знытца, не надо, - посмеиваясь, заметил Аполлон и опустился на стул.
- Всем не нужно, да вы им глотки позатыкали… Руки надо посчитать, - злился Зыков.
Поставили на голосование. Голосовали сначала "за".
Первыми подняли руки Аполлон, Степан, затем Хвиной и Федор, а потом уже, как бы нехотя, Матвей, Обнизов и за ними все остальные.
Не голосовали только Ковалев и Андрей Зыков.
Хвиной и Федор Евсеев подняли руки выше других, стараясь, чтобы Аполлон и Степан заметили это.
"Их больше… Вот сволочи!" - подумал Ковалев и тоже поднял отяжелевшую руку.
Атаман улыбался, а Матвей и Василий стояли перед столом суровые. Можно было подумать, что они голосовали по принуждению.
- Господа старики, - заговорил атаман. - Теперь о том, как будем наряжать рабочих на пруд - или с души, или с рогатой скотиняки?..
Он точно и в самом деле хотел быть беспристрастным и не знал, как лучше, интересовался мнением большинства.
- На мое, атаманово, усмотрение, стоило бы не иначе, как с души. Скорей запрудим, и выйдет, как говорится, баба с возу - кобыле легче. Так я думаю, и думаю не плохо.
- Чего-то криво у атамана выходит!.. - крикнул Андрей Зыков. - Пить воду будут быки, а не люди, У Аполлона восемь пар, у Степана десять, у Федора Ковалева и у Василия по шести, а все они малосемейные. Значит, за них будут работать другие? Умное дело! Дураков нашли! Стыдно! Мошенство!..
- С рогатого скота посылать рабочих! - сказал кто-то.
- А то как же! - поддержали его.
- С души надо! - вставил и Мирон, приподнимаясь на носки начищенных сапог.
- С быков!
Крик нарастал. Ковалев своим грубым басом поддерживал атамана и тех, кто предлагал посылать "с души".
- Лучше, знытца, голосовать и не переливать из пустого в порожнее, - резонно заявил Аполлон, и атаман, не медля ни секунды, поставил вопрос на голосование. Оказалось, что большинство соглашалось наряжать рабочих с души. Таково было мнение и Хвиноя, и это особенно обозлило Андрея Зыкова.
Подойдя к Хвиною, он неожиданно заявил ему в упор:
- Ты дурак!
- За что?
- За все! Дурак - от земли не поднимешь!
Расталкивая стариков, Андрей покинул собрание.
Он не слышал, как Аполлон ругал его в спину, как Степан успокаивал Хвиноя. Но все сразу забыли и о Хвиное и об Андрее, когда раздался голос Обнизова:
- Господа старики! Теперь будем требовать от Степана и Аполлона магарыч.
- Уж, верно, не откажут? - вопросительно поглядывая на сидящих за столом, подхватил Матвей.
- Пущай только попробуют!..
- Мы будем требовать, кричать!
Гул голосов нарастал, перекатывался от стола к задним рядам, и вот наконец кто-то крикнул отчаянно громко:
- Магарыч!
Федор Ковалев, сорвав с головы шапку, взмахнул ею в воздухе и заревел глухим басом:
- Три ведра дымки!
К нему присоединилось десятка два голосов.
- Три ведра!
- Два!
- Магар-р-р-ыч! - оглушал всех раскатистый бас Ковалева.
А Обнизов, толкая его локтем в бок, шептал на ухо:
- Штаны с натуги не загуби. Они у тебя суконные.
Аполлон, поднявшись, небрежно махнул рукой. Все замолчали. Лишь Федор Ковалев, точно с цепи сорвавшись, гаркнул:
- Магарыч!
Аполлон снисходительно улыбнулся:
- Знытца, дошло дело до магарыча, и Ковалеву не конфузно больше других драть глотку. Нет у меня, знытца, денег на магарыч.
Встал со стула и Степан. Он негромко кашлянул, но все услышали его кашель и притихли. Глядя серыми, выцветшими глазами из-за пшеничных косм бровей, он оказал:
- Кричите вы, как грачи. Магарыч и магарыч. О чем толковать? Не раз уж вам ставил магарыч дед Степан и теперь поставлю. Я старинный человек, и скупость мне не сродни. Только сделайте добросовестно!
Кто-то закричал:
- Качать деда Степана!
- Качать!
- Ура!.. - поддержали с разных сторон.
В толпе задвигались, заволновались. Тут же схватили старика на руки и стали подбрасывать кверху. Большая борода Степана развевалась, как флаг на атаманских воротах во время сильного ветра. Галуны на воротнике и рукавах поблескивали тусклым серебряным блеском, надувались широкие темно-синие с красными лампасами шаровары, а фуражки на голове давно не было - ее снесло порывом ветра.
Потом качали Аполлона и Василия, затем Матвея и, наконец, Ковалева.
Окончилось чествование. Хвиной и Кирей ладонями вытирали мокрые, вспотевшие лица, а Федор Евсеев шумно посапывал, - никак не мог отдышаться.
- Мишка Мотренкин, скорей за стол постановление писать! - позвал атаман, и около стола возник маленький казачишка с кучерявым чубом, с праздничной улыбкой на угреватом лице и в серых, глубоко сидящих глазах. - Садись и пиши покрасивей, потом помагарычимся немного, - сказал атаман Мишке, который, усевшись рядом с ним, вооружился пером и начал писать.
* * *
Пили магарыч у Степана, в просторной горнице, сидя вокруг раскладного длинного стола, уставленного пестрыми графинами, тарелками с яичницей и нарезанным пшеничным хлебом, чашками с кислым молоком и с квашеной капустой.
Рады были старики и самогону и тому, что белая армия продвигается вперед: атаман читал в газете про "третий звонок на Москву". Присутствовали на выпивке и два фронтовика - Гришка Степанов и старший зять Мирона Орлова. Они рассказывали о геройских делах своих частей и командиров. Аполлон и Степан убеждали всех, что пришел настоящий конец войне и большевикам.
Была и еще одна радость - не общая, а скорей только Аполлона и Степана, но ей радовались попутно все присутствующие: зыковский пруд после беспрерывной недельной работы был закончен.
Магарыч распили. Пошла складчина. Остались только те, у кого были деньги. Выпив пару рюмок, Хвиной отправился домой. Огибая леваду Степана, он вышел на выгон, к воротам Бирюковых. Старик Бирюков, стоя у ворот, поманил его сухим пальцем. По тощему, узкобородому и бритому лицу его было заметно, что он собирался сказать что-то важное.
Хвиной подошел к нему и спросил:
- Петрович, что не пошел на магарыч? Степан посылал за тобой…
Иван Петрович засмеялся, пряча лицо в ладони.
"Видно, пьяный", - подумал о нем Хвиной.
Как бы угадывая мысли приятеля, Иван Петрович почти шепотом ответил:
- Я и языка самогоном не мочил, а вот пьяный. - И еще тише зашептал: - Без водки Филипп напоил… Пойдем-ка вместе, опохмелимся. У Степана водка хороша, а мой первак не хуже и дешевле.
Приятели прошли на крыльцо. Хозяин усадил Хвиноя на нарах.
- Услужить нам некому. Ты теперь вдовец - мою петлю на шею накинул. У меня она уже десять годов. В одно время с твоим Иваном Егора забрали на фронт против большевиков. Как убили Егора, сноха ушла к своим жить. Филя был со мной, и он удрал. Один я, как сурок в сурчине.
Иван Петрович усмехнулся и вышел в сенцы, откуда вынес краюшку хлеба и щепотку соли.
- Чайная чашка тут? Ага, вот она…
Он почти до верха наполнил чашку и, вытерев тыльной стороной ладони губы, как это делают любители спиртного, поднес ее Хвиною.
- На, Хвиноен.
- Сперва хозяин, а потом уж гости.
- Пей, говорю, за Филю пей.
Хвиной долго тянул из чашки и крякнул лишь тогда, когда самогон был выпит до капли. Закусывая, он улыбнулся и сказал:
- Диву даюсь, как это глотка на людях подводит? Сейчас вот ничего, а у Степана поперхнулся.
- Затюканные мы, как собаки. Пушинки мы. Степан и Аполлон дуют, а мы и летим, куда им надо.
Иван Петрович опять засмеялся и приложился к чашке.
- Ты толком скажи, Петрович, что случилось?
Сгущались ранние сумерки. Мыча, с горы шли коровы. С хутора им откликались телята. Уже и гурт прошел к ночному стойлу…
Иван Петрович, наклонясь к Хвиною, раздельно шептал:
- Филипп был ночью. До зари беседу вели. Послали его красные казаков убеждать бросить братскую войну… Не за что, мол, изводить друг дружку… Говорил Филипп: "Нам тычут в нос, что там одни мужики. Брехня! Там есть и такие бравые казаки, что похлеще других. Форма - ни дать ни взять старинная. Только песни новые". Думают постановить жизнь так, чтобы пруд в Зыковом за рюмку водки не прудить, чтобы у Хвиноя и у Ивана на столе стояла своя полбутылка.
В наступившей темноте Иван Петрович старался разглядеть Хвиноя, а Хвиной, почесывая затылок, угрюмо молчал.
- Не молчи. Хвиной. Вижу, что хочешь сказать. Ну и говори, - возбужденно настаивал старик Бирюков.
- Казачество остается нерушимым, - начал Хвиной, как бы разговаривая с самим собой. - Форма и прочий обряд казачий - тоже остается… И это не плохо. Насчет прав всяких спорить не приходится. Зацепка только насчет бога. Не зацепка, а прямо - крюк. Тут умного не получается. Солнце, травка, разные звери - кто их придумал?.. Бог, Петрович! Крути, не крути - бог!
И чтобы обосновать свою правоту, Хвиной начал рассказывать знакомую осиновцам притчу о юдинском помещике Константине Лазаревиче: как он в июньскую пору выехал по степи покататься на серых в яблоках жеребцах. Сел с ним в легкие дрожки и его сын Евгений, студент. Катаясь, они любовались высокими хлебами.
"Боже мой, какую благодать ты послал!" - сказал Константин Лазаревич.
"Папа, какой там бог - нет его…"
Отец замолчал и молчал до тех пор, пока не собралась туча, не грянул один удар грома за другим… От третьего удара упали кони, и Евгений испуганно закрестился: "Боже, сохрани и спаси!.." И тогда отец, ударив его по щеке, крикнул: "Мерзавец, чего крестишься, если бога нет?!"
Под ливнем, под новыми грозовыми ударами Евгений со слезами попросил у отца прощения…
Закончив рассказ, Хвиной молча улыбался, в упор рассматривая своего зажурившегося собеседника.
Иван Петрович думал. Руки его застыли, как в тисках сжимая плохо скрученную цигарку. Думал он с сожалением, что нет сейчас Филиппа, который сумел бы подсказать, как надо ответить Хвиною, чтобы остаться победителем в споре.
А Хвиной радовался, что озадачил собеседника. Улыбка довольства не сходила с его лица, а пальцы уверенно крутил цигарку.
- Полковник, пан, знающий человек Константин Лазаревич, а бог для него все-таки есть. В этом деле, Петрович, как говорится, без бога ни до порога.
- Не трогай бога, Хвиной! - возбужденно заговорил Иван Петрович. - Сами будем разбираться в мирском. Пахать надо, если не хочешь с голоду помереть?.. Надо. А плуг где? А где быки?.. У Аполлона, у Степана, у Мирона, у Матвея, у Федора Ковалева… У них и сеялки и косилки… Им к быкам надо других быков. А другие быки - это мы с тобой, Филя, Ванька, Петька… Погоняют нас Степан и Аполлон, а бог этого не видит. То ли нет интереса у него к мирскому, то ли, может, соображения не хватает рассудить…
- Про интерес, Петрович, говори, а про соображение помолчи, не гневи его, всевышнего, - строго заметил Хвиной.
- Выпей остатки. Мы с тобой столкуемся, - настойчиво проговорил Бирюков.
Остаток решили выпить пополам.
- Ты возьми, Петрович, любое дело, - снова начал Хвиной. - Ганке моей жить бы да жить, а она взяла и померла…
- Хворала, вот и померла.
Хвиной засмеялся тем добродушным смехом, который овладевал им, когда водка согревала тело и язык развязывался.
- Ну, а хворость откуда взялась? - спросил он.
- Простудилась, и от жизни такой… А вовсе не по божьему указу, - твердо отвечал Иван Петрович.
- Затейник ты, Петрович, - усмехнулся Хвиной. - Ты же сам сибирку с комчугом лечишь молитвой. Фершалы и доктора не помогают, а ты помолишься, наговоришь нашатырь и в кувшин с водой его… Болячка проходит. А почему? Тут одна причина - бога умеешь просить, нравится ему твоя молитва…
Иван Петрович неожиданно для Хвиноя весело рассмеялся.
- Постой, - сказал он. - Постой, я тебе расскажу, как вылечил сибирку Митрию Пономареву… Схватила она его за Бабковым логом. Мы там докашивали ячмень, а Митрий в полверсте от нас жито из копен забирал. Гляжу - мчится он на гнедой кобыле. Косилка у нас чужая, и что-то не ладился покос. Два косогона сломали на двух десятинах. Ругался я вовсю… Так слушай: несется он прямо на нас, а у нас быки, что ходили передом, молодые. Глядь они на него, а он без шапки, куделя десять годов не чесана, морда красная, рубаха парусом… Хватили быки, что было сил, и в сторону. Летят как оглашенные. Мы - тпру! Мы - стой!.. Ничто не помогает. Спасибо, поблизости бугор. Косилка в бугор, а косогон - возьми и лопни. Бычата молодые, маломощные: попрыгали, попрыгали, да и остановились. Рассердился я на Митьку не хуже цепной собаки, шепчу: "Откуда ты ко мне? Черт тебя принес! Сдохни ты, гад! Косогон у меня лопнул!"
А он упал на валках и одно, знай, кричит:
- Иван Петрович, христом-богом молю: спаси! Сибирка на затылок села. Век бога молить буду за тебя и за детей, век тебя не забуду!
Взял я кувшин с водой, отвернулся и подбираю слова молитвы. Но подходящие никак не попадаются. В конце концов шепотом запустил крепче крепкого, потом плюнул и нашатырь бросил в кувшин. "На, говорю, должно стать лучше…"
Хвиной молчал, а Иван Петрович, сдерживая смех, продолжал:
- На третий день встретились в переулке. Снял Пономарев шапку и ко мне: "Спасибо, Петрович. Дай бог тебе здоровья. Будто и не хворал. Просо у меня рядом с твоим: буду косить свое и твой клочок скошу". - "Ладно", говорю, а сам готов лопнуть от смеха.
Хвиной казался озадаченным. Он не понял того, что рассказал Иван Петрович. Они сидели несколько минут, не проронив ни единого слова. Хвиной не поднимал взгляда. Казалось, никогда он не видел собственных чириков и теперь впервые решил как следует рассмотреть их. Наконец, вяло подняв голову, сказал подавленным голосом:
- Не надо больше об этом. Бога, Петрович, не уничтожишь. А уничтожишь, на кого тогда надеяться?..
На крыльце было тихо. Из левады доносился дрожащий шелест тополей, где-то близко трещали сверчки. В высоком и темном небе зыбились редкие звезды. Хвиной бросил за крыльцо окурок. Брызнули искры, в набежавшем ветерке покружились секунду и погасли.
- Засиделся я, Петрович. Завтра рано с гуртом надо. Пойду.
Разговор с Иваном Петровичем заставил Хвиноя впервые подумать о том, о чем он никогда не думал. Замедляя шаги, он подошел к речке и в нерешительности остановился.
"Не надо так… Слова его - пустые, без пользы. Дьявола ими только тешить… И никакого Филиппа не было. Мерещится это от скорби…"
Из куреня Степана донеслась пьяная песня.
- А… "Калинушка-размалинушка"… - усмехнулся Хвиной. - Ванькина любимая. Любила ее и Гапка-покойница. Подтянуть, што ль?
И запел пьяным, срывающимся голосом:
Не пускай листок по синю морю,
Как по синю морю корабель плывет…
Хвиной - "кадет"
Поздним вечером в декабре, когда стояли жестокие морозы, Ванька пришел в двухнедельный отпуск. В хату он вошел неожиданно. Хвиной на радостях растерялся, но Наташка не смутилась: заметив на погонах Ванькиной шинели три белые нашивки, удивленно всплеснула руками:
- Гляди, урядника заслужил! Вот анчихристенок! - и засмеялась.
Ванька не мог развязать озябшими пальцами башлыка.
- Наташка, что стоишь? Помоги служивому.
Маленькая, проворная Наташка рванулась к мужу, сняла с него башлык.
Ванька по привычке перекрестился на прадедовскую икону, что висела в темном углу, и поздоровался:
- Здорόво живете. Здорόво, батя.
- Слава богу, сынок…
Ванька и отец поцеловались, и вдруг совсем неожиданно Хвиной виновато обронил:
- Вот матери, Ванька, нету. Провожала, а встретить не довелось… - И он потер рукой сухие, бесцветные глаза.
- Ничего, батя, не поделаешь. Горевал и я…
- Правда, Ванька, от смерти никто не увильнет.
Поздоровался Ванька и с Наташкой. Уцепилась жена за шею урядника и три раза поцеловала его.
- Могла бы служивому и в ноги поклониться. Муж он, - заметил Хвиной.
- Забыла. В другой раз сделаю, как надо, - сказала Наташка, и ее нарумяненные щеки полезли к задорно вздернутому носу.
- А где же Петька? - спросил Ванька.
- Петька - вон. На печь забрался, - ответил Хвиной.
- Тю, а я и не вижу. Здорово, Петро!
- Слава богу.
- Давай поцелуемся.
- Давай.
- Ты, Петька, здоровый стал.
- Только зубы скалить больно умен, - не то серьезно, не то шутя заметила Наташка.
Петька недовольно скривил физиономию и огрызнулся:
- Молчи! Будет тебе на пряники от Ивана. Всех ухажеров по пальцам могу посчитать.
- Ну-ка, уймись. Заплелся! - ругнулся Хвиной.
Ванька сел на вербовый обрубок, поближе к печке, и улыбнулся в сторону Петьки:
- Ничего, Петро, дадим Наташке, если заслужила. Только потом. А сейчас, батя, давай закурим служивского табачку.
И он достал из кармана шаровар большой, сложенный вчетверо кисет.
- Дьяволенок! Никак не мой это? - дернула Наташка из рук мужа кисет. - Мой был зеленый и расшитый стеклярусом, а этот - черный и вышитый. Милашка подарила?..
Ванька не без удовольствия усмехнулся. Хвиной с родительской гордостью взял у Наташки кисет и начал его внимательно рассматривать. На нем вышиты были две замысловатые буквы, веточка и сидящая на ней птичка.
- Батенька, что там написано?
- Да мы с тобой, Наташка, одинаково учены. Не по-нашему тут писано. - И, продолжая самодовольно улыбаться, Хвиной заявил: - А как разукрасила! Сидела, верно, бог знает сколько ночей. Жалко, Ванька, что матери нет: порадовалась бы она… Честь ведь нам большая - сын урядник.
- Скажи хоть, как ее звать? - спросила Наташка.
- Как звать, так и называть. Может, их десять было… - высокомерно отвечал Ванька.
Петька задорно смеялся, а Наташка, схватив Ваньку за плечи, Потянула назад, стремясь во что бы то ни стало свалить его с обрубка.
- В другое время будете баловаться, - остановил Хвиной сноху и, обратившись к Ваньке, спросил: - Скажи лучше, Иван, надолго приехал?
Ванька не сразу ответил. Отстранив Наташку, он глянул на печь, на дверь, подтянул повыше голенища сапог и тогда только нехотя обронил:
- На две недели.
- Плохо, Ванька, что зимой ты пришел. Если бы летом, помог бы в работе. Тяжеловато нам… Когда уже красным конец придет?.. Ты ближе, сынок, к начальникам. Небось они знают?..
- На полковом празднике был у нас из корпуса войсковой старшина. Говорил, что скоро побьем большевиков.
- Войсковой старшина? Старый или молодой?