* * *
Вот уже две недели, как село Белые Глинки переполнено беженцами из верхних станиц Дона. В крайнем дворе, посреди которого еле виднелась утонувшая в сугробах низкая изба, стояло десять или пятнадцать саней с привязанными к ним понурыми, исхудавшими лошадьми. Они сосредоточенно выбирали объедки сена и время от времени, шевеля отвисшими губами, вздрагивали.
В хате, на земляном полу, на разостланных полушубках и потертых бурых зипунах, лежали и сидели бородатые люди. Пахло закисшей овчиной, мочой, махоркой.
В темном углу, покрытый шубой, лежал Андрей с острой, колючей, темной бородкой, выросшей за время отступления. Он хрипло стонал. Около него сидел Хвиной. Его жирные волосы были взъерошены, губы неслышно шептали, потупясь, смотрел он куда-то в одну точку.
И вдруг стон Андрея сменился бредом.
- Уймись, кум Андрей. Представляется это тебе, - пытался вразумить Хвиной.
Но кум не понимал, не слышал. В горячке ему мерещилось, что едут они домой, что с Архиповского бугра он уже видит Дедову гору и радостно кричит: "Кум Хвиной, вон наши левады под горой! Гляди, и хаты стоят на месте! Слава богу!.." Он здоровается с женой: "Ну, здорово живешь, бабка! Приехал я! Наотступался!.."
Он плачет, и Хвиной не в силах успокоить его. В хате все подавленно молчат. Они не могут осмыслить происходящего. Им кажется, что прошли не недели, а годы с тех пор, как они выехали из хутора. Связь с недавним прошлым оборвалась. Для некоторых понятие "большевик" теперь уже ровно ничего не означало - пустой звук, слово, не имеющее смысла. А иные в этом когда-то страшном слове видели отдаленные надежды на лучшее, надежды на то, что их мучениям придет конец.
Хвиной часто вспоминал Ваньку, Ивана Петровича и говорил самому себе: "Не послушал… Теперь достукался… Уговаривал кум Андрей из Обливской вернуться домой - не хотел. Помрет он теперь, а вина моя. Что я скажу Федоровне? Баба будет плакать. Умереть недолго…"
В мыслях Хвиноя прошла вереница хуторян, похороненных в отступлении, а умерло не мало - двенадцать человек! Подумал:
"Хорошо, что я дома перехворал. Болезнь всех зацепила, только Аполлона и Степана обошла. И нужды при отступлении им тоже не досталось. Два дня ехали вместе со всеми, а на третий махнули - только их и видели! Мирон, Матвей, Федор Ковалев до самой Глинки ехали с нами. В Глинках их упрашивали хоть больных положить в сани. Кони у них добрые. С вечера согласились, а утром, еще и заря не занялась, вышли вроде за тем, чтоб коней напоить, и умчались… Узнал про то кум Андрей, матерно выругался им вдогонку, а на меня волком посмотрел. И догадался я, что в уме он мне сто чертей посылал. И следовало! Башка у меня навозом насыпана. На поганую кошку похож. Тыкают ее носом в нагаженное место, а она не понимает…"
- Давно уже орудия гремят, - заметил кто-то.
Хвиной безразлично глянул в сторону говорившего.
Это был Кирей. Огромный, бледный и тупо усмехавшийся, он сидел голый и дрожащими волосатыми руками беспощадно истреблял насекомых.
- Ты, брат, прямо сотнями их губишь.
- Заели, проклятые. Берись и ты за работу, Хвиной, - посоветовал Кирей.
Хвиной с досадой отмахнулся и, выйдя на крыльцо, стал смотреть на свинцово-бледный север. Блуждая глазами по необозримым снежным просторам, он искал дорогу, которая завела его сюда, но в однообразной снежной белизне просторного поля нельзя было найти ее, эту злую полоску, прикатанную тысячью саней, посеченную десятками тысяч острых шипов.
- Схоронилась, мерзавка! - погрозил он кулаком в пространство, туда, где должна была пролегать дорога, заведшая его так далеко от дома. - Ты хитрее гадюки и вьешься, как змея. Не нашим дорогам ты чета. Наши дороги прямые, как все равно кто кнутом рубанул. Вот хоть Горбатовскую взять или Дубовскую: прямые, как две натянутые бечевы. По ним не заблудишься. А вот Ванька мой и кривыми дорогами ходил. Умнее отца оказался. Вот тебе и старинные люди! Новый покрой оказался лучше старого. Молодые они, а узнали много. Скитались, мучились, тянули лямку войны. Мученье учит человека.
Вот Аполлон и Степан бросили всех и уехали. На что им другие? Тоже и Матвей с Мироном. А ведь больше всех расписывали: "Поедем, поедем все. Всем веселее помирать". Вот и вышло: все, мол, помрите нынче, а мы - завтра, наша жизнь дороже стоит… А кто это сказал, что Аполлонова и Степанова жизнь дороже Хвиноевой жизни или жизни кума Андрея?.. Кум Андрей - урядник, с умом казак, в бумагах знает смысл, и это он-то дешевле Аполлона?..
Кони у вас лучше, золотые в карманах. До чужой земли у вас хватит сил отступать…
Хвиной говорил шепотом, правой рукой махал куда-то в степь так, ровно хотел разбить ее на большие и малые участки, на клетки и клеточки.
Где-то в лощине, левее села, редкую строчку прострочил пулемет. Из-за перевала, как глухие тяжелые вздохи, доносились орудийные выстрелы.
Хвиной глянул туда. Черная стая кружила по горизонту, расползаясь вправо и влево и заметно приближаясь.
"Конница. Идут…" - подумал он.
На противоположном конце села затрубил трубач, играя сбор 18-му Донскому казачьему полку.
"Уходить собираются. Артиллерия уже вчера ушла. Значит, красные придут. Может, дозволят ехать домой? На что мы им? Эх, если б кум Андрей выздоровел! Поехали бы вместе".
Он сошел с крыльца и стал ходить по двору, собирая просыпанный бурьян. Наткнувшись на дорожку, усеянную втоптанной в снег соломой, поднял голову. Дорожка вела на гумно, к невысокому стогу ячменной соломы. Разжигаемый завистью, он подумал: "Попросить бы у хозяина немного, да не больно-то он нашего брата любит. Не даст…"
- Ты рыжему хочешь достать корму? - неожиданно спросил хозяин.
Хвиной оглянулся и нерешительно ответил:
- Да.
- Возьми.
- Как я возьму, если у тебя самого такой маленький стожок соломы, - и кивком головы Хвиной указал на гумно.
- Столько у меня и скотины, сколько соломы… Одна корова. Прокормим.
- А если другая заведется?
- Не заведется. Возьми, а то не успеешь. Видишь, они уже на носу.
- Стрелять будут?
- Не по ком.
- А восемнадцатый полк?
- Погляди на него, погляди на прощанье, а то больше не увидишь.
Хвиной глянул за сарай. Далеко, за другим краем села, на мучнисто-белом перевале, жирнела черная лента. Постепенно она все укорачивалась сзади, пока не превратилась на горизонте в одинокую точку. Эта точка зарябила, запрыгала в глазах Хвиноя, вздулась черным пузырьком и лопнула.
- Скрылись, - сказал Хвиной.
- Туда им и дорога. Жалко, дураков там много, - заметил хозяин.
- Вроде меня? - спросил Хвиной.
- Да нет… Ты, верно, один такой, - заметил хозяин.
- Почем знать, может, и я уже поумнел?..
Хозяин незлобиво улыбнулся и сказал:
- Клади, клади солому коню, да пойдем в хату.
В хате Хвиноя ожидала радость: кум Андрей, увидев его на пороге, слабым голосом попросил воды.
- Лежать мне надоело, бока болят. Помоги подняться и напои.
Семь дней Хвиной не слышал от больного кума осмысленной речи и от неожиданности не сразу даже понял его, не сразу поверил собственным ушам.
Андрей вторично попросил воды, и Хвиной, обрадованный и взволнованный, сам того не замечая, утешал больного:
- Они идут, кум! Вот поглядел бы в окно. Жаль, что не можешь подняться…
Андрей, вспотевший и бледный, крестясь, ответил:
- Ну, и хорошо.
С тревожной внимательностью матери, ухаживающей за больным сыном, поднял Хвиной кума, усадил его на постели. В закопченном жестяном чайнике подал ему чуть теплой кипяченой воды.
- Пей, кум. Понемногу пей.
Андрей пил большими глотками, жадно обхватив чайник. Хвиной тянул чайник к себе и, страдальчески сморщив лоб, приговаривал:
- Довольно, кум! Много не надо…
- Разведка пробежала по улице. Человек двадцать, - сказал хозяин.
Уложив кума, Хвиной подошел к окну и вместе с другими стал наблюдать, как к селу по двум дорогам скорым и уверенным шагом продвигалась конница. Левый фланг ее был уже совсем близко. Хвиной хорошо рассмотрел всадника, ехавшего впереди цепи.
"Конь вороной, ухватка казачья… Верно, командир… А следом едет какой-то растепа, болтается в седле, как неживой. Небось, русачок, вида геройского нет", - подумал он.
Неожиданно около ворот появились два всадника. Один из них, не слезая с лошади, толкнул ногой калитку, и оба сразу въехали во двор.
- Кто там? Вылезай живо! - подъехав к окну, крикнул первый из них.
Обитатели хаты встревожились. Одеваясь, они суетливо одергивали полы шуб, затягивали кушаки, пугливо озирались по сторонам. Кто-то отчаянно тряс подстилки, отыскивая шапку, а шапка сидела на голове, закрывая лоб чуть не по самые глаза. Кирей все время оступался, как стреноженная лошадь: вот уже несколько секунд он тщетно пытался попасть левой ногой в валенок.
- Скажи на милость, не хитрое дело, а не получается! Подойди-ка, Хвиной, обопрусь, - попросил он.
Со двора послышалось более строгое предупреждение:
- Что не выходите?.. Забились в темные углы, как мыши. Дождетесь, что выкуривать начнем!
- Нам с живыми кадетами поговорить охота! А ну, скорей вылезайте!
Во дворе смеялись, но в хате царило прежнее смятение.
Хозяину хаты необходимо было пробраться к двери, но он никак не мог сделать и шага вперед и, потеряв терпение, буркнул себе в бороду:
- Вот храбрецы!..
Андрей, опершись о локоть, ругнулся:
- Долго ты, Хвиной, будешь толочься?!
Хвиной, услышав недовольные выкрики кума Андрея, стал сам ругать кого-то за растерянность и, работая локтями, старался протолкнуться в дверь.
- Кто хозяин? - громко спросили во дворе.
- Я, - ответил хозяин, в упор глядя на бритого красноармейца с карими настойчивыми глазами.
Плетью указывая на вышедших из хаты, красноармеец спросил:
- А это кто?
- Беженцы-казаки…
На лице красноармейца появилось выражение преувеличенной озадаченности. Изогнув левую бровь, он настороженно всматривался в людей, столпившихся у крыльца. Заметив Хвиноя, загадочно улыбнулся этому невзрачному, маленькому и узкоплечему человеку, одетому в засаленный и рваный ватник.
- Кадет? - спросил он Хвиноя.
Хвиной не ответил. Тогда второй красноармеец со всей категоричностью заявил своему товарищу:
- Не кадет, а буржуй… Не видишь, что ли?..
Оба сдержанно улыбнулись, внимательно рассматривая живого кадета.
- Оружие есть? Признавайся, а то по-другому будем разговаривать.
- Нет оружия, - выйдя вперед, твердо сказал Хвиной.
- Какой станицы, чертов гайдамак?
- Вешняковской.
- А хутора?
- Осиновского.
- Бирюкова знаешь?
Хвиной зачем-то снял шапку, несколько секунд помолчал и затем возбужденно выпалил:
- Филиппа? Ивана Петровича сына? Как же!.. Знаю!
- Фильку?
- Петровича сына?
- Тут он, что ли?..
Неумытые лица беженцев заулыбались. Хвиной еще подался вперед и, нетерпеливо топчась на месте, спросил:
- А Ваньки моего там нету?
- А как его фамилия?
- Чумаков.
Первый красноармеец, поразмыслив, ответил:
- Не знаю.
- Есть, - оказал другой красноармеец. - Это тот, что недавно пристал. Они теперь с Бирюковым неразлучные. Только их сотня пошла правей, на Кущевку.
- А, вспомнил!.. Безбровый, тощий такой, - утвердительно помотал головой первый красноармеец.
Хвиной обернулся в сторону хуторян и, подняв над головой кулак, с гордостью заявил:
- Ванька и Филипп - они ж дружки! Как им не быть вместе? Вместе росли, учились. Три класса кончили в один год. Ванька первым шел, а Филипп - вторым.
- Ты много-то не разглагольствуй, - прервал Хвиноя один из красноармейцев. - Теперь я вспомнил! Сын твой немного рассказывал, как ты собирался в отступление. "Если попадется тебе отец, сказал, высеки его хорошенько плетюганом, чтобы закаялся отступать с кадетами…"
Хвиной взглянул на бритоусого, остролицего красноармейца, на его серый шлем с большой красной звездой из сукна. Он взглянул прямо в его карие глаза, игравшие усмешкой, и понял, что ничего опасного в этих красноармейцах нет и бояться их нечего. Небрежно помахав шапкой, он усмехнулся и откровенно заявил:
- Раньше думал, что убьете, потом думал, что отлупите, а сейчас вижу: ничего нам не будет…
Красноармеец, раскуривавший трубку, сплюнул через левое плечо, улыбнулся в клуб дыма и сказал:
- С отцами кое-где на Дону трудновато было. Сам я - казак Михайловской станицы. Мы с отцом тягали один другого за воротники, да так тягали, что отец посеял два передних зуба. Когда я ушел к красным, два года из дому писем не получал. А неделю назад товарищ пришел из отпуска и письмо привез. Собственноручно отец пишет: "Николай, ушиб ты меня тот раз больно, но не даром".
Все засмеялись. Остролицый красноармеец, шутливо хлопнув Хвиноя плетью по плечу, сказал:
- Ну, кадет, завтра получишь пропуск - и катай домой. Катай и рассказывай, как ты храбро и до победного конца сражался с красными.
Неожиданно осадив мышастого коня, он круто повернул его, и через несколько секунд, подпрыгивая в седлах, красноармейцы выехали со двора.
Беженцы по-прежнему стояли у крыльца. Они озадаченно смотрели на улицу и, казалось, так и не поняли происшедшего. Еще час назад каждый из них и мысли не допускал, что встреча с Красной Армией обойдется без жертв, а вышло совсем иначе.
За селом проходила конница. Впереди трепетал на древке пунцовый стяг. Оркестр играл марш, и бодрые звуки разносили над заметенными снегом избами села новую и еще далеко не осмысленную радость.
* * *
Февральское солнце сегодня светило и пригревало, как в безоблачные дни марта. В ярах и балках осунулись сугробы. На взгорьях и по курганам видны были черные проталины, покрытые прошлогодней стерней и полынью. Жаворонки, опускаясь на оттаявший снег дороги, самоуверенно расхаживая по ней, разгребали конский помет.
Минуя одно за другим села и хутора, разбросанные по лощинам холмистых степей, Хвиной и его друзья возвращались домой. Пять саней ползли одни за другими. Около передних, в которых сидел выздоравливающий Андрей, шагало несколько человек. Они оживленно беседовали и порой дружно смеялись.
Долгие и трудные скитания были позади. Люди возвращались в родной хутор, и никто не мешал им искренне выражать свое настроение. Хвиной радовался не меньше, чем кто-либо из его товарищей, и в радости своей был нетерпелив. Незаметно для себя он то и дело опережал спутников, пошатывающейся, утиной походкой уходил далеко вперед и возвращался обратно, про себя упрекая лошадей за то, что так медленно тянут сани, так медленно подвигаются к дому…
- Ты, кум Хвиной, как застоявшийся конь, - пошутил Андрей.
Хвиной широко улыбнулся, махнул рукой и еще чаще заковылял вперед.
- Рад! Всякий думал: будут где-то сохнуть наши овчинки, - продолжалась беседа у Андреевых саней.
- Да… Вот и угадай…
- Ни брани, ни насмешек.
- Свой народ!
- Ребята михайловские…
- Ванькины полчане! - гордо заявил Хвиной.
Глядя на кума, Андрей добродушно усмехнулся.
- А твои полчане - Аполлон, Степан да Федор Ковалев… В одном полку отступали…
- Были, да сплыли, - в тон ему откликнулся Хвиной.
Дорога, перевалив через греблю, пошла под гору.
Сани собственной тяжестью стали напирать на лошадей, вынуждая их бежать.
- Садись, кум! - позвал Андрей.
Хвиной легко, как молодой, прыгнул в сани, натянул вожжи и, взмахнув кнутом, весело крикнул:
- Вперед, рыжий! Под горку не тяжело!..
К новым берегам
Сквозь низкие дымчатые облака просвечивало солнце. Тихо падал крупный снег - первый снег зимы 1920–1921 годов.
Речка Осиновка, узкая, извилистая, спрятанная за оголенными вербами и за чернеющими кустами терна и вишенника, только что покрылась прочным молодым ледком.
На хуторе уже начинали забывать о гражданской войне. Ванька и Филипп пришли из Красной Армии. Аполлон, Матвей и Федор Ковалев вслед за Хвиноем и его товарищами вернулись из отступления.
Хвиноев Петька и Яшка Ковалев, собрав еще около десятка друзей, радостно встречали зиму. Выпросив у Андрея Зыкова маленькие сани-розвальни, они втаскивали их на крутую Дедову гору и скатывались оттуда с головокружительной быстротой. С такой же быстротой навстречу им летели хуторские курени и хаты, крыши которых перекрасились в один слепяще белый цвет.
Махая шапками, ребята кричали на весь притихший хутор:
- Берегись!
- Задавим!
- Мчимся в поход!
- "Прощай, страна родная!"
И Букет, черный постаревший Хвиноев кобелишка, веселился вместе с ребятами. Не отставая от саней, он остервенело лаял и размахивал своим поизносившимся хвостом.
Хвиной стоял среди двора, смотрел на Дедову гору и изредка укоряюще покачивал головой.
- Петька! - наконец позвал он заигравшегося сына. - Хворостина по тебе плачет! Вот влезу на гору и высеку!
Из-за плетеной стены половника, который отгораживал двор Хвиноя от двора Зыковых, выглянул Андрей, только что вернувшийся из совета, где работал теперь председателем комитета бедноты - комбеда.
- Кум Хвиной, а Петьку и в самом деле надо бы домой загнать. В культкомиссии ему поручили нарисовать Ленина, а он, сам видишь, чем занят… Сани-то взял у меня еще утром, а теперь полдень…
- Да и я о том ему толкую.
- Ты - ему, он - тебе, а дело стоит, - недовольно заметил Андрей и, прихрамывая на левую ногу, когда-то придавленную подрубленной вербой, быстро зашагал домой. В дверях до него отчетливо донесся сердитый крик Хвиноя:
- Петька, у тебя голова на плечах или арбуз? Кому говорю - домой, и живо за дело!
Ребята притихли. Стоя на самой вершине горы, они разочарованно смотрели на Хвиноя, который грозил им коротенькой хворостиной. Но вот на раскрасневшемся лице Петьки досада на отца вдруг сменилась озабоченностью.
- Вылезай, Яшка, из саней! Больше кататься не будем, - сказал он.
- Это почему?
- Некогда. Дело есть.
- Рисовать будешь? - насмешливо спросил Яшка, горбоносый паренек, обутый в большие отцовские сапоги.
- Для школьной вечеринки нужен портрет… - и Петя дернул из рук Яшки веревку, привязанную к саням.
- Опять будет вечеринка? Вот ловко! - засмеялся Никола Киреев. - Ну до чего же нравятся мне вечеринки!.. Яшка, ты еще ни разу не был?..
- Не хочу и глядеть на них.
- А кто тебя просить будет? - усмехнулся Петька и потянул сани под гору.
Яшка подтолкнул их ногой.
- Хочешь, чтоб я тебя толкнул? - остановившись, спросил Петька.
- Мы вдвоем тоже можем тебе шишек насажать, - усмехнулся Никола и сильными руками шутя потряс Яшку за плечи.
- На вечеринке - красные! - негромко заметил Яшка вслед удалявшемуся Петьке.
- А ты белых ждешь? Не придут! Филипп и Ванька скинули их в Черное море, - не оборачиваясь, отрезал Петька.
Он уже наполовину спустился. Обгоняя его, мчался облепленный снегом Букет. Ребята по-прежнему стояли на верхушке горы, будто все еще не верили, что катанью пришел конец. И вдруг Яшка негромко крикнул:
- Петро! Чумаков! А если я убегу из дому, пустишь на вечеринку?