- Уж седой. Лет под пятьдесят. Усы большие такие.
Наташка вмешалась:
- А отчего же у тебя, Ваня, усы не выросли?
- Послужу - вырастут…
- Без усов ты, Ваня, и на героя не похож.
- Ты, Наташка, баба и не понимаешь, что геройство не в усах, а на погонах, - вразумил сноху Хвиной.
Не сдержался и Петька. Ему досадно было слушать, как Наташка лезет в казачьи дела.
- Хоть бы понимала, - сказал он. - Из Ванькиных одногодков никто не приходил урядником на младшем окладе, а он - на старшем.
Наташка смутилась и, прищурив глаза, недовольно бросила:
- Подумаешь, тоже, казак нашелся! За живое его взяло!..
- Казак! Так и есть, Наташка, - вступился Хвиной. - Петьке придется по мирному времени служить. Обмундирование будет тогда другое. Теперь вот Ванька - старший урядник, а как его узнаешь издали? Погоны защитные, галунов нету и мундира тоже… В старину галуны на шее, галуны - на рукавах, фуражка с кокардой… Идет служивый и земли под собой не чует.
- Ты, Иван, счастливый. Все же добился, заслужил урядника, - завидовал брату Петька.
- Заслужил, Петька, а все-таки последнее время не радуюсь этому… - Он помолчал и со вздохом добавил: - Вот допустим, что война кончилась, кадеты взяли власть в свои руки… А что нам с того?.. А то, что бери опять кырлыгу и гоняйся за чужими овцами. Помнишь, батя, ты говорил мне, как от деда отделялись. "Возьмем, Ванька, кырлыгу на год или на два, соберем деньжат, оборудуем кое-какое хозяйство и заживем". А как вышло?.. Двенадцать годов она у нас подряд. Крепко за нее ухватились. А отнимет кто - тогда либо побираться иди, либо всей семьей к Аполлону или к Степану в работники.
- Никто, Ванька, кроме бога, человеку ничего не даст. Другие все только и знают, что отбирать. А большевики, так эти и вовсе всякому воровству и грабежу учат…
Ванька прервал отца:
- У нас, батя, кроме кырлыги, и брать нечего, можем не опасаться. - И он усмехнулся, поглядывая на печь, где сидел меньшой брат.
- Правда, Иван, пущай бы у нас кырлыгу отняли. Осточертела она, - сказал Петька.
- Помнишь, батя, - начал опять Ванька, - когда восстание поднялось против большевиков, все говорили: "Не хотим коммунию, против большевиков не пойдем". А ныне многие раскусили, что коммуния и большевики - одно и то же. Кто не хочет коммунию, тот не хочет и большевиков. Не надо науки большие проходить, чтобы догадаться. Войсковой старшина Греков во время восстания кричал: "Бей коммунистов, а большевиков не трогай". А сейчас он кричит совсем по-другому: "Руби сволочей-большевиков!" Во время восстания офицеры без мыла лезли, куда не полагается, и говорили: "Казаки, станичники, решайте вы, как знаете, а мы - ваши слуги. Нам жалко вас и жалко Дон. Дальше донской границы не пойдем ни шага. Надо Дон очистить". А как освободили Дон, так прямым сообщением пошли на Воронеж и Тамбов. Теперь оттуда пугнули. Я говорю, батя, нашего мнения им не потребовалось.
- Ванька, - перебил его Хвиной. - Да ведь казаки все тут, а не на той стороне.
- А Россия, батя, там. Есть там и казаки.
- Должно быть, дураки! - заметил Хвиной и недовольно отмахнулся.
- Нет, батя, хоперских и усть-медведицких казаков и там много, и командует ими полковник Рубцов. Сбруя и обмундирование у них казачье.
Хвиной невольно вспомнил слова Ивана Петровича. Тот тоже еще недавно говорил, что казаки есть и у большевиков. И он задумался.
На столе загремели ложки: Наташка готовила вечерять.
- Нынче у нас, Ванька, одни щи. Завтра наготовлю лапши и пирожков с картошкой. Садись… Батенька, что задумался? Служивый пришел, надо радоваться, а ты нос повесил.
- И в самом деле! Садись, Иван. Петька, слазь с печи. Что людям, то и нам…
* * *
Отпуск Ваньки близился к концу. Неожиданно прошел слух, что большевики находятся в тридцати верстах от хутора. Не завтра, так послезавтра они должны были прийти в Осиновский.
В поздний обед у ворот Матвея собрались старики и молодые парни. Среди них стоял атаман Иван Богатырев. Разговаривая, все смотрели на шлях, за хутор. Пришляховая целина, окутанная снежным одеялом, спала мертвым сном. Сероватой от конского помета, извилистой полоской на этой целине обозначался шлях.
- Знытца, всем, всем до одного выезжать надо! Думать много не приходится! Казаки мы, и всех нас под метло на тот свет отправлять будут! Мужичье дело другое: им большевики свои! - кричал Аполлон возбужденно и сильно заикаясь.
- Говорить об этом много не приходится, - сказал Матвей.
- Через два часа все должны быть готовы. Как пойдут обдонские подводы по шляху, живо запрягай. Запасись хлебом, салом! - отдавал распоряжения атаман.
- Господа старики, - начал Степан. - Мужикам под низом лежать. Не писано ни в каких книгах, чтобы казаков кто-нибудь победил. Поедем и скоро вернемся, а уж если на то пошло, то все помрем.
- Разумеется, один конец всем.
- Что одному, то и другому.
- Всем! Всем!..
Торопливой походкой к толпе приближался Федор Ковалев и Мирон Орлов. Раскрасневшийся, одутловатый Ковалев смотрел на всех злобными глазами.
- Всем! Всем! - набросился он на присутствующих. - А того не знают, что Иван Петрович чистую скатерть из сундука достал: гостей встречать собрался. Глядит в окно и улыбается: мол, конец вам, взяли вас большевики за штаны и вытряхнут из них.
Все воззрились на Федора Ковалева.
- Что вылупились? Правду говорю! Смеется Иван Петрович над вами!
Мирон Орлов шутливо ударил Ковалева рукавицей по плечу.
- Брешешь ты, Федя. Теперь ему не до смеха. Одним махом сбил ты его с ног. Не будь я там, конец бы Ивану Петровичу!
- Знытца, с праздника у него на будни перешло, - засмеялся Аполлон.
- Христопродавца не жалко, - заметил Матвей.
Присутствующие переглядывались, кое-кто ежился и скупо улыбался. Смех Аполлона и Василия, душегубство Ковалева - все это казалось неуместным. Нарастало уныние, вызываемое страхом за собственную жизнь.
Наступило молчание, и вдруг Андрей Зыков захотел поговорить с Ковалевым.
- Откуда ты такой судья сыскался? - твердо и спокойно начал он. - Едешь и езжай себе, а душегубить не имеешь права! Гад!
- А тебе что?
- А мне то!.. - хмуря брови и наступая на Ковалева, вдруг громко закричал Андрей.
Ковалев вытянул шею и корпусом подался вперед.
- Так ты тоже не едешь? - закричал он.
- Мое дело! Ты что за спрос? - Андрей размахнулся, но несколько человек сразу схватили его за руки и оттащили от Ковалева.
- Бросьте!
- Не надо!
- Нашли время!.. - заговорили в толпе.
* * *
Хвиноева хата была по-своему встревожена приближением большевиков. Хвиной и Ванька различно думали о сегодняшнем и завтрашнем дне и горячо спорили. Быстро исчерпав слова убеждения, Хвиной перешел на ругань, и вскоре начался открытый скандал.
- Тебе говорю, езжай, Ванька! - строго приказывал он.
Ванька, стоя у порога, сосредоточенно курил, пуская густые струи дыма в чуть приоткрытую дверь.
- Езжай, Ванька! Не смей рассуждать! Отцовским словом тебе приказываю! Не вводи во грех. Не самоуправничай, чтоб отцу потом в глаза тыкали.
- Ты, батя, как маленький рассуждаешь, - спокойно отвечал Ванька. - Я, батя, гляжу, где лучше, где правда, а ты только боишься: не тыкали б тебе в глаза. Нам всю жизнь тыкают, а ты того не видишь. Сколько раз в году ходишь к Аполлону?.. Триста шестьдесят раз! Триста шестьдесят раз стыд выедает тебе глаза. Придешь оттуда: "Ванька, голова разболелась", - а у самого веки красные…
- Ты доктором-то не прикидывайся! - кричал Хвиной.
- Что мне прикидываться? Ты мне отец, твое горе все до капли знаю.
- Большевики убьют!
- Это еще как сказать. А отступать, искать смерти за сотни верст - не хочу.
Вспотевший Хвиной набросился на куму Федоровну - жену Андрея Зыкова, которая решила поддержать Ваньку в споре с отцом.
- Астах со своим Семкой тоже говорили, когда за Дон отступали: "Езжайте, дураки, а мы вернемся". Вернулись вот! Ухлопали их обоих.
Хвиной замолчал. Скорой, покачивающейся походкой он сновал от стола к печке, злобно оглядывая углы хаты, будто впервые заметил их.
- Кому как, Павлович, - обратилась к нему Федоровна. - Мне вот, к примеру, ничего не сделали. Сначала, как пришли, страшно было, озноб брал. Вошли в хату, шум подняли: "Жрать давай, кадетская морда!" Я им вынесла все кушанья, наготовила. Наелись и притихли. Тот, кто больше всех ругался, и говорит мне: "Ты, тетка, не бойся, мы за таких заступаемся". А я думаю: "Не заступайтесь, но хоть не трогайте". Другой говорит: "Богачам мы печенки выкидываем". И правда, Павлович, когда отступали, бедных не обижали…
- А кто Алешке Нюхарю хату-завалюшку сжег? - сердито спросил Хвиной, остановившись у стола.
- Слыхала я, Павлович, по-другому про это говорят. Говорят, что Матвей ее поджег.
- Матвей поджег? На что она ему?
- Ты, Павлович, не кричи и не ругайся. Все равно драться не будешь. Ты сам этого не видал и не говори.
- Нет, видал!
- Значит, глядел без очков, - пошутила Федоровна.
Ее шутка оказалась некстати. Хвиноя взорвало окончательно. Остолбенев, он вдруг с кулаками пошел на Ваньку:
- Отцовского приказа, гад, не слушать?
Наташка и Петька подняли рев.
- Батенька! - кричала Наташка, хватая свекра за руки.
- Иван, уйди! Не надо драться! - упрашивал брата Петька.
- Зачем так? Ты, Павлович, сам собирайся и езжайте с Андреем, - успокаивала Федоровна кума.
Хвиной никого не слушал. Размахивая кулаками, он рвался к Ваньке:
- Вон из моей хаты! Вон!
- Батя, я уйду, и никто не будет знать куда. Никто тебе глаза не станет колоть. Только одно прошу - не отступай.
Он вышел в сенцы и, постояв немного, спрятался за высокую кадушку. Дверь на крыльцо оставалась открытой, и ему видно было стариков и парней, собравшихся около Матвеевой левады. В гуще толпы стоял атаман. Он громко о чем-то говорил, указывая на шлях. Несколько человек, отделившись, побежали в хутор. И тут же Ванька услышал строгое распоряжение атамана:
- Не поздней как через час все должны быть готовы!
Ванька взглянул на шлях и поразился: непрерывная цепь подвод двигалась на юг. Люди сидели в санях, люди шли рядом с лошадьми. Издали вся эта движущаяся масса казалась огромной стаей черных ворон.
"Все обдонцы. Их упряжка. Как много! - подумал Ванька. - Есть, верно, такие, как батя… Надо спрятаться".
Ванька вылез из-за кадушки, оглянулся, прыгнул за крыльцо и затем, скрывшись за угол хаты, прошел на гумно. Еще вчера он заметил в скирде соломы дыру, в которой спит Букет. Немного подумав, влез в нее.
"Придет кобель, брехать будет. Надо соломой отгородиться от него. Не душно: Наташка с Петькой не умеют плотно сложить скирду, прямо коридор оставили".
Ванька улегся на живот и, подложив ладони под подбородок, стал прислушиваться. Сотни шорохов, коротких и коротеньких, доносились до него.
"Как мыши снуют… Тут не догадаются искать, - подумал он. - А может, и вовсе искать не будут. Некогда. Подгоняют их большевики. Не пойму, отчего так легко на сердце?.. Прямо будто праздник собрался встречать… Нет, не праздник! Бывало, к каждому празднику своя печаль. То рубахи нет, то сапог, а то куры яиц не нанесли. Думаешь: все завтра выйдут нарядные, а ты, как оплеванный, будешь в стороне держаться. А сейчас - никакого гнета на сердце… Скоро увижу друга. Иван Петрович говорил, что Филипп недалеко. Он с красными!"
Мысль неожиданно оборвалась… Ванька вспомнил об отце и помрачнел. Трудно было смириться с мыслью, что отец собирается отступать вместе с белыми, вместе с Аполлоном и Степаном. Это бессмысленно и обидно, но разубедить старика так же легко, как поднять Дедову гору.
Послышались крик и оживленные разговоры. Толстые стены соломы глушили голоса. Голоса удалялись в направлении двора. Скоро они совсем затихли.
Но вот опять возник многоголосый, оживленный говор, приближавшийся уже от Матвеевой левады. Слышны были и бабьи крики. Ванька ясно различил:
- Но! Но-но!
"Едут. Это Федя Ковалев кричит".
- Андрей, ты берешь Хвиноя?
- Беру.
- Бери! Не оставлять же человека им на издевательство!
"Атаман за отца беспокоится. Жалко им его", - подумал Ванька и горько усмехнулся.
Кто-то из баб заголосил, как по покойнику. Андреев Барбос громко залаял.
- Что возишься до этих пор? - ругал Матвей Андрея. - Сцапают на месте, как мокрую ворону!
- Валяй! Догоним! От нас не уйдешь! - громко, с явной радостью в голосе, ответил Хвиной.
"Все-таки поехал… Совсем голову потерял…"
Ванька сдержался, чтобы не выругать отца за его непростительную ошибку.
"Уснуть бы до завтра. А завтра они обязательно будут тут", - закрывая глаза, подумал он.
Наступила необычная тишина. На колокольне забродинской церкви ударили четыре раза. До Забродина три версты, и колокольный звон хорошо слышно только ранним утром да вечером.
- Стало быть, поздно. Незаметно и день прошел, - разговаривая с собой, решил Ванька и стал вылезать из скирды.
На дворе густели сизые сумерки. В их пустынной тишине редко и в отчаянном беспорядке разбросались хуторские курени, амбары, сады, занесенные тяжелыми сугробами снега. С базов к прорубям лениво подходил скот, подгоняемый бабами, закутанными в шубы и теплые шали.
Не слышно было ни перебранки, ни строгих хозяйских голосов. Молчали и собаки.
- Ва-а-ня! - сдержанно крикнула Наташка и боязливо заговорила: - Ваня, жутко. Холод бежит по всему телу. Одни бабы остались. Придут и порежут…
- Раньше смерти не помрешь, - вразумил жену Ванька, твердо шагая к базу, чтобы навести там кое-какой порядок.
* * *
Растянувшись на десятки верст, унылой вереницей медленно ползут обозы беженцев. За санями идут молчаливые, занесенные снегом люди. Они растерянно поглядывают назад, откуда глухо доносятся орудийные громы.
Замерзшие лошади, брошенные сани, а иногда и мертвые люди встречаются на пути. Живые стараются не замечать их, чтобы лишний раз не надрывать сердце. Ведь с каждым может случиться то же самое, не сегодня, так завтра.
- Но, родная! Но-о!
В этих словах - не понуканье, а скорее тревога за исхудалую, выбившуюся из сил лошадь.
Кони круто выгибают спины, широко раздувают ноздри, жарко и часто дышат, перетягивая сани через крутые сугробы.
Но вдруг передние встали… Обозы скопляются, напирают друг на друга, как лед в тесных берегах. Испуганные беженцы высказывают разные догадки о том, Что же могло преградить путь? Скорее всего, впереди у кого-то упала лошадь, а объехать ее первым никто не решается…
Людьми овладевает нетерпение, и оно усиливается от нарастающего орудийного гула. Конные части армии легкой рысью обгоняют обозы беженцев, длинные воинские составы по-черепашьи передвигаются по полотну железной дороги. Как и обозы, они скопляются на пустынных степных станциях и полустанках. Паровозы пискливо сигналят, потом перестают дымить, и составы цепенеют на месте.
Опять тронулись обозы. Опять цепкие версты.
- Кум, остаться бы надо. Куда нас черти понесут?.. Останемся в Обливской. Кому мы нужны? Глядя на нас, останутся и другие. Иначе всем капут от холода, голода, тифа. Ты только подумай, за кем мы хотим поспеть?.. За Копыловыми, за Донцовыми! У одного две паровые мельницы остались, у другого - четыре краснорядские лавки. Мы за сутки тридцать верст с трудом одолеваем, а они за три часа дальше уезжают, в каждом селе меняют лошадей. Для них это прогулка… - убеждал Хвиноя Андрей.
- Что людям, кум, то и нам. От людей нельзя отставать, - отвечал Хвиной.
- Будь ты проклят, кадет! Опостылел ты мне, как горькая редька! - ругнулся Андрей и выскочил из саней. С трудом шагая по рыхлому бездорожью, он злобно поглядывал на Хвиноя. Валенки глубоко вязли в снегу, идти было все тяжелее…
"Сгоню его с саней. Пущай пешака побольше лупит, может, поумней станет", - подумал Андрей и тут же обратился к Хвиною.
- Ты, едрена милость, Копылов сват, сгружайся. Небось все слиплось. Пройдись… Слезай-ка! - уже громко и сердито крикнул Андрей.
Хвиной передал куму вожжи, а сам вылез из саней.
- Не серчай, кум. Мы не умнее людей. Видишь, миру-то сколько идет? Все казаки…
- Казаки! Детей и баб побросали, а сами дралу. Нечего сказать, герои!.. - И он зло усмехнулся.
…К вечеру утих ветер, перестала сыпать метель и яснее стала доноситься редкая ружейная перестрелка.
- Кум, наши это или они? - спросил Хвиной.
- А то кто ж?.. Наши! Ванька целит тебе в энто место. Заслони рукавицей. Чего ж не заслоняешь? - изливал Андрей свое негодование.
Хвиной мрачно молчал.