* * *
Наташка не знала, что с конным нарочным в Верхне-Осиновский хутор Кудрявцеву доставили телеграмму, в которой окружком распоряжением центра требовал не медля ни часа вывозить зерно из глубинных амбаров на элеваторы ближайших железнодорожных станций. Не слышала она, как Иван Николаевич, собрав свой актив около изгороди, подальше от чужого, подслушивающего уха, провел двухминутное совещание.
- Конец, товарищи, обыску, - сказал он. - Идем по дворам наряжать подводы и людей на вывозку хлеба из амбара. Под конвоем повезем его на станцию, иначе - сожгут!
Не видела Наташка, как в тех дворах, где не хотели помочь самому нужному и самому срочному советскому делу, активисты брали на себя все трудности: искали сани, волов, мешки и налыгачи… Окруженные ледяным молчанием, они сновали по чужим дворам, будто разыскивали спрятавшихся там врагов. Иногда хозяева преграждали им дорогу. Тогда, сняв с плеча винтовку, они гневно бросали:
- Не вовремя шутить вздумал!
- Подавайся в сторону, не то родня будет реветь!..
Не видела Наташка и того, какими страшными были Хвиной и Ванька в тот момент, когда в одном дворе Хвиной, взлютовав, застрелил самую злую собаку и потом они с Ванькой, ринувшись к дому, кричали:
- Уймите, сволочи, собак!
- Уймите, а то и вас, как собак!..
Не знала Наташка, что активисты, а с ними и Кудрявцев, и Филипп, и Ванька, и Хвиной прямо шляхом, прямо в ночь пошли за обозом на станцию, до которой было не меньше ста двадцати километров… Знай она обо всем этом, обязательно подумала бы с тревогой: "Дорога-то длиннющая. На быках пока дотянешься, душа до капли вымерзнет. И что бы Ваньке забежать и натянуть поверх полушубка шинель, а Хвиною портянки бы потеплее… Ноги в тепле - человеку тепло… Здорово помучаются. Когда ж теперь их ждать домой? Хотя бы Ваня не простудился, он у нас малосильный…" И непременно вздохнула бы.
Но Наташка считала, что этот уже давно минувший день был для Ваньки и Хвиноя обычным хлопотливым днем. По ее соображениям, они давно были бы дома, если бы не задержались в совете посудачить, покурить и посмеяться.
"Посудачить мог бы и дома, - думала она с обидой о муже. - Учителя и те не прочь со мной поговорить, а он не спешит…" Она и о здоровье Ваньки думала сейчас без особого сочувствия и заинтересованности. "Придет, нахлебается щей, три слова скажет и спит, как дурмана наелся…"
Время шло к полуночи. Петька, присвистывая, спал крепким сном, каким только и можно спать в четырнадцать лет, да еще зимой на теплой печи. Стала и Наташка засыпать на своей жесткой семейной кровати. Стуку в дверь она не удивилась и не обрадовалась - не хотелось вылезать из нагретой постели, но тут же вскочила, в потемках метнулась в коридор.
- Нынче стучите тихо, как шкодливые, - заметила она, звякнула засовом и снова кинулась в постель. - Лампа на лавке, а еда на загнетке, - сказала она уж из-под одеяла, которым накрылась с головой.
Но, пролежав несколько минут, подумала: "Почему это не слышно, чтобы они раздевались? Почему не слышно, чтобы усаживались за стол?.. А может, я не им открыла?"
Испуг и недоброе предчувствие обдали Наташку холодом, как ледяной водой. Она отшвырнула от себя одеяло, но в ту же секунду снова рывком натянула его до самой шеи, и здесь, у подбородка, держала за край туго сжатыми пальцами.
- Гришка Степанов?.. Так это я тебя впустила? - испуганно и тихо заговорила она. - Да ты что - с ума сошел? Наши, Ваня и свекор, вот-вот должны нагрянуть… Уходи, уходи, гость непрошенный! Уходи, а то заору, что и мертвые всполошатся!
А Гришка Степанов уже зажег лампу и поставил ее на подоконник, поближе к кровати, чтобы свет падал на Наташку, и с усмешкой любовался ею.
- Муженек и свекор не нагрянут. Все уехали, кроме Сергеева - Аполлонова постояльца… - И он в двух словах рассказал, где теперь, по его соображениям, находится обоз с хлебом. - Я и так-то чересчур пуглив: мог бы часиков в двенадцать пожаловать к тебе, а пришел вот почти в два. Знаешь сама, порядки в хуторе такие, что Гришке Степанову и в любовностях надо быть с оглядкой…
Наташка молчала, она все еще не могла поверить ни в то, что перед ней стоял Гришка, ни в его слова, хотя Гришка был похож на себя, как один глаз на другой: немного конопатый крепкий нос, рассыпающиеся рыжеватые волосы, ресницы такие светлые на концах, будто их нарочно подбелили, - все, как два года назад!
От Забродинского хутора, словно две большие поющие птицы, высоко над крышей пронеслись два удара в колокол. Наташка вздохнула, поверив, что муж и свекор где-то далеко от хутора, иначе Гришка ни за что не осмелился бы зайти к ней. Испуг, душевное замешательство стали проходить, а тоска, сдавившая сердце, ощущалась все ясней.
- Если я тебе не по душе, могу, конечно, той же стежкой в обратную сторону, - сказал Гришка и для виду потянулся за шапкой, торчавшей из-за красного кушака, стянувшего легкий дубленый полушубок.
- Стежка-та уже позаросла травой да снегом ее замело, - сказала Наташка, глядя на Гришку так, будто он стоял необычайно далеко от нее.
- Загорелось тут вот, - показал он рукой на сердце. - Так загорелось, что подошвами сапог я нащупал стежку к тебе.
- А чего усмехаешься?
- Да я и не собирался тут слезы пускать… Ты - живая, здоровая. Порадуюсь и уйду…
- Не такой ты, чтобы малым удовольствоваться.
Но Гришка не захотел слушать, а продолжал высказывать свои мысли:
- Уйду и дорогой буду думать: может, больше с ней не свижусь?.. А расставались неладно, даже не посадила…
- Садись, только на самый краюшек, - сказала Наташка и опять вздохнула.
- Второй раз… О чем это ты?
- О том… Лучше, если б ты не приходил.
- Это ты в первый раз об этом вздохнула, а сейчас о чем?
Наташка долго молчала, а Гришка с терпением, которого у него раньше было очень мало, ждал ответа.
- Сердце мучается, что нельзя из двоих слепить одного… Взяла б я от Вани его доброту, а от тебя бы силу и лихость…
- А что из моего матерьяла на отброс пошло бы? - скупо усмехнулся Гришка.
- Настырность и жадность…
Гришка давно уже смотрел на стоявший около лампы винтовочный патрон, тот самый, который Наташка несколько часов назад нашла в кармане Петькиных штанов и поставила сюда, чтобы отдать свекру.
- Настырность и жадность вот этим из нас вышибать будут, - указал он на патрон. - Может, этот как раз и угораздит по моей башке… Ну, да не об этом речь. Я захотел быть только с тобой. Какой есть, такого или принимай, или прогоняй! - и с присущей ему решительностью, он с силой схватил ее за руку повыше кисти, а свою костистую щеку плотно прижал к ее щеке.
- Пусти, хоть пологом-то закроюсь от Петьки, - глухо проговорила Наташка и, натянув полог, прикрутила лампу.
Сначала Наташка была почти убеждена, что, приняв Гришку Степанова, никакого особого преступления не сделала. Она считала, что осудить ее за это мог только Ванька. Но Ванька сам виноват - забывает про свою веселую и ласковую жену. А Гришка даже по такому времени рискнул побыть с нею, а там хоть трава не расти!
Гришка настойчиво спрашивал:
- Можешь еще крепче поцеловать?
И Наташка целовала еще крепче.
Нетерпеливое, томящее желание ласки у Наташки прошло, и она сразу же вспомнила про Ваньку. Представилось, что он уже вернулся из поездки с обозом и уже узнал, что Гришка побывал у нее в гостях. В мыслях Наташка смело спорила с мужем о том, кто из них больше виноват в случившемся. Она ждала момента, чтобы наедине объясниться с мужем… Но Ванька оказывался то в окружении людей, пришедших по делам в совет, то в школе выслушивал нужды учителей, то с активистами ходил по кулацким дворам, то выезжал на борьбу с бандитами, то снова отправлялся с хлебным обозом в холодную и опасную дорогу…
"А что, если бы пришлось оправдываться перед мужем при его товарищах? - с ужасом подумала она, лежа рядом с Гришкой. - С первого же слова они бы стали на сторону Ваньки, посмотрели бы на нее ледяными глазами и отвернулись. Совсем бы отвернулись… Куда же я тогда одна подамся?.."
И удивительно, что не успела она так подумать, как Филипп Бирюков сейчас же ответил на ее немой вопрос:
"Иван, ты пристрой ее к бандитам в кухарки. А то они все время на сухомятке…"
"Верно! Гришка Степанов тоже не нынче-завтра к ним подастся!" - услышала она голос мужа…
Наташке стало тесно на кровати и трудно дышать, а Гришка, не догадываясь о ее душевных тревогах, покуривая, умиротворенно рассказывал:
- Ты нынче мне хороша, как крепкая водка: любую тоску можешь заглушить. А то, что вы тут все красные, - так это будто еще лучше: в самом пекле бушую с тобой - интересно! - Он засмеялся и кинул окурок с огнем куда-то в передний угол.
- А ну, отважный, подайся-ка, - угрюмо сказала Наташка и, оттолкнув Гришку, встала. Она сунула ноги в калоши, накинула ватную кофту и шерстяной шарф и направилась к двери.
- Ты куда это?
- На холод, остудиться - нехорошо стало…
- С чего бы? - спросил Гришка.
Наташка не ответила. Во дворе было тихо, не сильно морозило: мороз сразу охватил Наташке лоб и вместе с густым чистым воздухом освежающей струей проник в грудь; снег под калошами заскрипел каким-то ворчливым скрипом… Наташка зашла к овцам, зажгла висевший на низком перерубе фонарь: три овцы и две козы, должно быть, по привычке, не удивились ее появлению… Но Наташка больше беспокоилась по такому морозу не об овцах, а о свинье, которая вот-вот должна была опороситься. Свинья повернула голову в сторону фонаря, но вставать не захотела. Серовато-синий живот в темных пятнах вздрагивал то в одном, то в другом месте.
"Похоже, что сегодня будет", - подумала Наташка и решила принести свинье побольше соломы. За низкой скирдой, сложенной в тридцати - сорока шагах от Андреева амбара, Наташка столкнулась с самим Андреем, и он сказал ей так, будто давно собирался сказать это:
- Ты, соседка, - никогда он так не называл Наташку, - гостя принимаешь в свое удовольствие, а я мерзну около амбара. Зерно в нем государственное, а гость у тебя - ненадежный…
Наташка заметила, как Андрей, говоря о ненадежном госте, сунул поглубже под мышку приклад винтовки.
- Дядя, я сейчас выпровожу его. Ты зайди во двор, чтобы он видал в окно…
У Хвиноя в сенцах было совсем маленькое окошко. Его прорубили для того, чтобы видеть гумно, но так как на гумне не было ничего, о чем стоило бы тревожиться, об окошке этом давно забыли. Давно уже из него вытащили стекло и раму. И остался один проем. Зимой его затыкали жгутом соломы, а летом, для прохлады, оставляли открытым, и он служил лазом для беленького Хвиноева кота, которого за любовь полежать на мягком прозвали "Господин важный".
Гришке Степанову, завидевшему в окно Андрея, стоявшего с винтовкой около крыльца, пришлось срочно воспользоваться лазом Господина важного. Но бедра у Гришки были куда шире и толще, чем у беленького кота, и он немало покрутился, пока пролез сквозь тесную дыру. Положение у него, пока он вылезал, было настолько нелепым, что Наташку несколько секунд душил смех. Но вдруг именно то, что вызывало смех, обернулось к ней своей унизительной, грязной стороной, и она зарыдала. Лампа, которой Наташка присвечивала Гришке, задрожала, замигала у нее в руке.
- Что же мне теперь делать? - кинулась она к вошедшему в сенцы Андрею.
- Теперь-то уж ясно, что делать, Заразу выкурили, я пойду домой отогреваться и спать, иди и ты… Сон не будет приходить, посматривай на амбар… А слезы у тебя правильные. Ваньку мы с тобой не станем расстраивать, А ты уж твердо держи нашу линию…
- Ну, спасибо тебе, дядя! Спасибо, - сдерживая слезы, говорила Наташка уходившему Андрею.
* * *
Уже третьи сутки Андрей Зыков жил в большой тревоге. Особенно одолевала она его по ночам, когда дневные хлопоты не мешали размышлениям… Думал он, что телефонная связь с округом почему-то оборвана, что амбары с реквизированным хлебом могут поджечь местные кулаки и подкулачники, осмелевшие оттого, что на хутора стали делать налеты небольшие бандитские шайки.
Но больше всего томили Андрея думки об обозе с хлебом, отправленном на далекую станцию, да еще на волах.
"Волы не подкованные… Дорога там теперь прикатанная: не одни наши везут хлеб…", - размышлял он, стараясь отогнать от себя мысль о возможности нападения бандитов на обоз. Но она все кружилась вокруг Андрея, а к полуночи завладела им полностью. Он живо представлял себе, как бандиты нападали на обоз. Нападали они конной лавой, внезапно, и вовсе не с той стороны, откуда их ожидали.
"Конечное дело, бандиту, ему не дашь совет: наступай только с этой стороны - мы приготовились, дескать, встречать тебя отсюда… Он попрется с любой стороны, было бы ему выгодно…" - вздыхал он.
В воображении Андрея схватка с бандитами неизбежно кончалась поражением наших. Храбро дравшийся Иван Николаевич Кудрявцев оказывался распростертым на снегу, а молодое, почти юношеское лицо его, безжизненно устремленное в зимнее небо, было страшно обезображено ударом палаша.
"Видать, моя голова плохо устроена. Ну почему же обязательно их верх, а не наш?.. Почему обязательно им удастся изрубить Ивана Николаевича?.."
В глубине сердца у него был ответ на эти вопросы: сила в казачьих хуторах была на стороне богатых. Стоило десятку надежных советских активистов уйти с обозом, как уже Андрею не с кем было и поговорить по душам: одни из оставшихся были его врагами, другие боялись быть друзьями, потому что не знали, уцелеет ли молодая, не совсем еще понятная им советская власть, третьи тоже были ненадежными, потому что, рассчитывая на помощь советской власти, сами не хотели помогать ей…
"В такой стае весело не загогочешь, - подумал Андрей. - Вот и лезет в голову одно плохое… Лучше, если б обоз снарядили в два раза больший. Сразу подняли бы почти весь хлеб, поднялись бы и сами с ним. Или доставили бы его до места назначения, или полегли бы за него, а это, считай, за советскую власть… Было бы так - был бы и я с ними в дороге. В хорошей компании и помирать веселей…" И он снова вздохнул и заворочался.
- Видать, печь здорово нагрелась, крутишься ты на ней, как укушенный, - заметила со своей кровати Елизавета Федоровна, жена Андрея.
- Да нет, печь ничего… Мысли мои около обоза, - сказал Андрей, поднялся и, свесив ноги, стал крутить цигарку.
Жена помолчала и только после того, как он зажег спичку, прикурил и открыл заслонку, чтобы не надымить в комнате, начала рассказывать мужу все свои новости.
Эта грузноватая сероглазая женщина со смуглым лицом, с вечно засученными по локоть рукавами, была ловкой и подвижной в работе, быстрой и живой в походке. Но в компании она больше любила слушать, чем рассказывать новости. А слушая, никогда не вмешивалась, если даже новость явно перевиралась, лишаясь своего смысла.
- Федоровна, да так ли было? - обращались к ней за подтверждением женщины.
- В точности все так и было! Пронькина жена задралась с его ухажеркой под самым окном, а Пронька, чтобы разогнать их, плеснул из окна сметаной, прямо из горшка плеснул, - говорила Елизавета Федоровна и делала поправку: - Только сметана-то попала не ухажерке на голову, а законной жене… Все остальное истинная правда: сметана белая, плывет с головы на нос, на уши… Собаки вылизывают ее на земле…
После такой поправки все рассказанное словно наизнанку выворачивалось: ведь одно дело всласть похохотать над ухажеркой, облитой сметаной, и совсем другое, если сметана оказалась на голове законной супруги! Над чем тут смеяться? Да и ведерный горшок сметаны погиб ни за грош. Двойной урон семье!.. И женщины, расходясь по домам, скупо усмехаются, благодарят Федоровну, что все рассказала, как надо, а то поползла бы брехня по дворам.
Елизавету Федоровну уважали не только за то, что она не была болтливой, не любила замечать мелких недостатков своих знакомых, но и за то, что в серьезных случаях жизни умела сказать правду в глаза любому человеку.
- Идет с утра переулком Федор Евсеев, - говорила она сейчас мужу. - Я на гумне - сено беру овцам. Он мне кричит: "Андрей дома или ушел в совет?" Спрашиваю: "На что он тебе так срочно потребовался?" А он и говорит: "Хочу, чтобы из хвонда пшенички дал. Все равно никто не будет брать ее из советских рук, потому что бандиты колесят вокруг и около. Боятся люди. А я возьму без оглядки…" И смеется, нос совсем в крючок изогнулся. Не стерпела я и сказала ему: "Не боишься ты потому, что сам приплясываешь под бандитскую дуделку". Осклабился и заковылял в совет… Это тебе утрешний удой, - усмехнулась Елизавета Федоровна.
- Пока не поймали - не вор… А пшеницы я ему не дал, - заметил Андрей с печи.
Помолчали.
- А вот тебе вечерний удой, - веселей заговорила Елизавета Федоровна. - Перед заходом солнца погнала скотину к проруби на речку. Из церкви, от вечерни, Матвеева жинка идет и прямо ко мне… И начала нашептывать: "В церкви-то слыхала, говорит, что на хлебный обоз обрушились в дороге те, что с красной властью несогласные… Такого там содома-гоморра наделали… И будто, говорит, Хвиноя наповал зарубили". А я ей и говорю: "С мертвым дело ясное: привезут - похороним. А что, говорю, будет потом, когда приедет из округа отряд милиции и за одного с десятерых спросит?.." Поглядел бы ты, Андрей, как она после этого домой заспешила! Все швыдче и швыдче, и хоть бы раз оглянулась…
Андрей слушал жену и думал: "В самом деле, многое говорит о том, что за последние дни враги советского порядка в хуторе заметно оживились. Вот и Гришка Степанов! До того осмелел, что к Наташке заявился… Матвеева жена стороной обходила нас, а теперь вплотную подходит. Очень уж придуривается Федор Евсеев… Да разве только это?.." И у него явилось желание как-то заявить недоброжелателям советской власти, что власть на месте есть, что она еще крепко держится. Об этом он сказал жене.
Елизавета Федоровна встала, надела юбку и кофточку, сунула ноги в валенки и зажгла стоявшую на столе лампу. Просторная комната с обструганными вербовыми стенами, украшенными небольшим зеркалом и полковыми фотографиями, осветилась. На одной фотографии казаки проходят парадом, на другой - проездку делают, на третьей - просто стоят около своих лошадей… Но самой заметной была та, на которой Андрей сфотографировался с младшим урядником Кочетовым. Вахмистр Андрей Зыков был здесь стройным, молодым, кучерявым, и казалось, что вот-вот он подаст зычную команду. А скуластое лицо Кочетова улыбалось, и руку он держал на плече Андрея. На обратной стороне этой фотографии, на побуревшем от времени картоне, крупно, с ученическим нажимом и старанием было выведено:
"Вахмистру Андрею Зыкову. Век буду вспоминать про тебя добрым словом. Младший урядник Кочетов Елисей".
На глинобитном полу комнаты лежат два недавно родившихся ягненка и уже подросший телок. Они улеглись зигзагом - по линии дымохода, который проходил под землей и обогревал пол.
- Хочу для порядка пройтись по хутору… Чего молчишь? - спросил Андрей.
- Делай, что надо, только делай с оглядкой, чтобы не ухлопали тебя из-за угла… А я пойду соломы принесу, чуть протопить подземку: телок и ягнята, видишь, как разлеглись - мороз чуют.
Под подушкой у Елизаветы Федоровны лежала для ночных выходов к скотине ватная кофта и шерстяной платок. С привычной ловкостью она оделась и вышла из дому.