Андрей слез с печи, взял лампу и прошел в соседнюю, меньшую комнату. Когда-то в ней жила старшая дочь, потом это была комната сына, а теперь отец и мать хранили здесь вещи, которые напоминали о сыне Василии. Около опрятно убранной кровати, в узком простенке между окнами, висела фуражка Василия с синим верхом, желтым кантом и красным околышем. Он носил ее, когда учился в реальном училище. Чуть пониже повесили серую солдатскую папаху с прорезами и застежками на боках. Если их расстегнуть, из папахи получится ушанка. Эту папаху Василий носил в одном из саратовских отрядов Красной гвардии, куда сбежал в 1918 году, оставив реальное училище, оставив Дон, где тогда бродили белогвардейские банды.
В другом простенке стоял треугольный столик под вязаной скатертью со стопками аккуратно сложенных на нем книг. Но самым ценным из того, что было на столике, родители считали деревянную шкатулку с письмами от Василия. Письма эти были для отца и матери каким-то свежим, животворным ветром, который, прилетая издалека, распахивал в их небольшом доме двери и окна и словами Василия говорил им:
"Папа и мама, если эти строки попадут к вам, не ругайте, что я такой скупой на слова: у нас на Белой горячие денечки - бьемся с колчаками за правду-матушку, за дела народные…"
"Погиб наш Чапай в быстрых волнах Урала… Как теперь дорожить нам своей жизнью, если он ради народа лишился ее?.." - писал Василий позже.
С весны 1920 года письма приходили уже из Москвы, из военной академии, где теперь учился Василий. Письма были пространными, они доставлялись почтой на освобожденный от белоказаков и белогвардейцев Дон. В одном из них сын, подшучивая над отцом, писал:
"Папа, вы с Хвиноем от красных отступали, должно быть, как самостийники-казаки!.. Не подумали вы, что Суворов, Кутузов, Багратион не были казаками, а какие казаки!.. Если бы вы видели в деле красных командиров Фрунзе, Чапаева, Буденного, сразу бы приняли их в самые почетные донские казаки!"
В этой же комнате, как раз около двери, за пестрой занавеской, была устроена вешалка для верхней одежды.
Одеваясь, Андрей думал о письмах сына, которые были дороги ему тем, что звали на широкий простор.
С овчинной шапкой в руках он вернулся в переднюю. Елизавета Федоровна уже растапливала печку: стоя на коленях, она подсовывала в пламя пучки белой соломы, пахнущей гумном, полем и изморозной свежестью.
- Ну и морозяка! Ну и жмет! - покряхтывая, повторяла она.
- Бабка, - обратился Андрей к жене, - ты бы шкатулочку да шапки Васины прибрала куда подальше…
- Ай правда, что дела пошатнулись?..
Елизавета Федоровна поднялась и стояла теперь против мужа, державшего под мышкой винтовку.
- Может, жена Матвея правду сказала про обоз и про Хвиноя?.. Ты что-нибудь знаешь об этом? - допытывалась она.
- Если и есть урон у наших, то все равно кто-нибудь вот-вот должен вернуться. На быках-то еще не скоро дотащатся, а те, что на лошадях, должны уж быть.
Видя, что муж готов уйти, Елизавета Федоровна взяла у него шапку, нахлобучила ему ее на голову поглубже, подняла воротник шубы и сказала:
- Ну, вот и готов в поход чернобородый казак, - и застенчиво, ласково улыбнулась.
- О бороде поговорим после, когда наши возвернутся домой живыми и здоровыми, - отшутился Андрей и вышел из хаты.
* * *
Ночь скоро разломится пополам. На дворе безветренный мороз. Матовое покойное небо густо пронизали звезды. Они мигают в недосягаемой высоте не то очень весело, не то очень грустно. Полная луна сегодня спустилась низко к земле и, не мигая, глядит в балки, в лощинки. Кажется, она хочет спросить: "А куда же девались сидевшие здесь хутора?.. Вербы и сады темнеют, а построек не видно. Где же они?.."
Издавна говорят, что луна недогадлива. И в самом деле, уму непостижимо: вечно бродя в спутниках у земли, она все еще не поняла, что если на землю ложится снег, то он ложится и на крыши белостенных хат, домов, сараев, амбаров, и тогда все сливается в однообразный белый простор. На этом белом просторе, под луной и звездами, вспыхивают крошечные серебряно-голубые огоньки изморози; на этом белом просторе все не белое кажется одинаково черным - и незаметенная снегом острая полоска льда на речке, и обрывы невысоких берегов, и голые сады, и вербы в большой леваде Аполлона, и медленно шагающий к вербам человек… Если луна и звезды умели бы думать и завидовать, то они с завистью бы подумали об этом человеке: "Хорошо ему в такую ночь!.. Не улежал в постели - вышел полюбоваться январской степной красотой!"
Но у человека, черная фигурка которого уже начинала сливаться с чернотой верб в Аполлоновой леваде, под мышкой была винтовка. Человек этот был Андрей Зыков. Он и в самом деле любил такие ночи и рад был полюбоваться их красотой, но оценить в полной мере прелесть сегодняшней ночи не мог. Ему мешала тревога, как бы жизнь не свернула на старую дорогу… Свернет - и самая светлая ночь станет для простых людей непроглядной и самый зеленый май не принесет радости!
А Аполлону как раз нужно, чтобы старая жизнь вернулась, и потому Андрею хочется знать: почему в этот поздний час над крышей Аполлонова куреня вьется такой проворный дымок? И почему из горницы, сквозь ставню, тонкой паутиной пробивается свет? Нет ли в этом угрозы для советского порядка?
С большой осторожностью, боясь разбудить собак, ходит Андрей по саду до тех пор, пока ему не удается выяснить, что в горнице Аполлона, около настольной лампы, сидит над книгой Сергеев. Сидит и поглаживает своей узкой, как у женщины, ладонью широкую лысину. Но кто сидит по другую сторону стола? Кому, отрываясь от книги и пощипывая каштановую бородку, поддакивает Сергеев, - этого не видно, да и по голосу не узнать, плохо слышно сквозь окна и ставни.
Андрей осторожно подходит со стороны сада к самому крылечку: может, в коридоре есть кто-нибудь?..
Дверь в коридор плотно закрыта, у крыльца стоят салазки, а поперек них положена увесистая палка. Ничего примечательного…
Тихонько выбираясь из Аполлонова сада, Андрей думает о Сергееве:
"Живется ему на этой квартире, видать, неплохо: на сковороде недоедена яичница, а в стакане - молоко не допито… И зачем это прислал его сюда окрисполком - убей, не пойму!.. Книжки, что ли, читать?.. И то сказать: читает он их, как жернов муку мелет… Зайдет в совет, скажет: "Так, мол, и так… Продотряд вам не присылали и не пришлют, потому что выполняете задание… Но учтите, что по советскому законодательству продналог надо брать с учетом едоков и запаса семенного зерна… Нет ли у кого книжечки почитать?" Остолоп или прикидывается таким? Ему же известно, что хлеб мы доставали из кулацких ям! Ссыпали его кулаки без учета едоков, - так же и забираем. И без всяких скидок!.."
Андрей вышел на улицу, единственную Осиновскую улицу, делившую хутор пополам, и шагал теперь не как человек, присматривающийся и выслеживающий подозрительное и опасное, а как тот, кто имеет право в открытую проверить, все ли в хуторе на своем месте. Он шел неторопливо, и хотя прихрамывал слегка, но поступь его была уверенной, твердой, а винтовку он нес уже не под мышкой, а на ремне за плечом.
Из двора вдовы Максаевой, еще молодой женщины, чей муж полег где-то в Восточной Пруссии в 1915 году, на Андрея простуженно залаял маленький кобелек и, будто устыдившись, тут же убежал за хату. Андрей знал, что Мавра - так звали вдову - ушла с хлебным обозом, и он невольно подумал, что ей и ее детишкам надо бы помочь в первую очередь, не дожидаясь, когда попросит.
Тянулись дворы с колодезными журавлями, с сараями и базами, с домами и хатами. С тыла к ним черной толпой подступали или яблони и груши, или густой вишенник. О людях, живущих в этих дворах, Андрей думал разно. Этот, например, по его соображениям, бреднем хочет поймать большую рыбу, но так, чтобы и портки не намочить. А сосед его будет принюхиваться к новому порядку, пока сзади кто-нибудь не стукнет по затылку. А стукнет - рванется вперед… Эти хоть и оступаются, все же идут навстречу нашей власти…
Вот в низинке, упираясь вербовой левадой в подножие крутой горки, лежит "усадьба" Кирея Евланова, а дальше, на горке, подворье Федора Евсеева. Киреева хата стоит далеко в стороне от улицы, узким переулочком до нее около сотни саженей. Но Андрей, не колеблясь, сворачивает в переулочек. Только сейчас он вспомнил, что Кирей, часто заходивший или в комбед, или запросто к нему домой, вдруг куда-то исчез, и исчез, именно с той ночи, когда был на собрании в Забродинском, у Наума Резцова.
"Тогда он малость перетрусил, только и твердил "будто бы"… Да и то сказать - строевой выучки Кирей не проходил".
С этой мыслью Андрей свернул к низенькой, изогнувшейся, как гусеница, хате. Около порога его, как старого знакомого, ни разу не брехнув, встретил желтый Шарик. Отстранив собаку, Андрей звякнул дверной цепочкой.
Послышался сонный и тревожный голос Киреевой жены.
- Кто это?
- Я, Еремевна…
- Да кто "я"?
- Богат буду - не угадываешь… Андрей Зыков.
- Чего ж ты так поздно? - чуть извиняющимся голосом спросила Еремевна, все еще не открывая двери.
- Давно хозяина не видал. Захотелось спросить: живой ли?
- Живой, да не особенно: три дня прохворал, а сейчас уснул, как в воду провалился.
Андрей понял, что ему не обрадовались. Но почему?.. В первые минуты не стал об этом думать, а потом загадка разгадалась сама собой.
Через полчаса Андрей стоял в приреченских тополях. Надо было бы пройти улицей еще сотни две шагов, перейти речку и уже левым ее берегом идти дальше по хутору. Но ему показалось подозрительным, что слева, за пустырем, около стены степановского задворного и недостроенного амбара, чернели чьи-то фигуры. Иногда оттуда доносился едва слышный свист - такой ровный, протяжный, будто ветер нашел какую-то дырочку и подолгу дул в нее. Несколько позже справа отозвались коротким свистом. Повернувшись, Андрей увидел, что от речки к амбару тяжеловато двигались двое. Потом он разглядел, что они тянули за собой чем-то здорово перегруженные салазки.
"Вот это номер! В цобах салазки везет Федька Евсеев, а цобэ - Кирей с длинной палкой! Значит, это их салазки и палку видал я у Аполлона на крыльце!.."
Андрей плотнее приник к тополю.
От амбара отделились двое и пошли навстречу саням.
- Пусто или густо? - звонким шепотом спросил Гришка Степанов, которого Андрей узнал и по говору и по размашистой походке.
- Густо, Григорий Степанович… По полному мешку насыпал чистейшей гарновки, - ответил Федор. - У хромого комбеда да у Андрюшки Зыкова до третьего пота просил нынче подсобления. Получил шиш с маслом… А тут - с полслова договорились…
- Да ты не дери глотку-то зря! Еще подслушает кто… - обеспокоенно прервал его Кирей.
- Некому подслушивать! Андрюшка один остался. Топчется, как хромой гусак, около амбара с награбленным хлебом, - успокоил Кирея Гришка Степанов.
"Кто же с ними четвертый?" - напряженно всматривался Андрей.
Попыхивая раскуриваемой цигаркой, этот четвертый запросто сказал:
- Есть слушок, что ваших красноштанников, этих, что пошли с обозом, всех порешили под Дубовым яром.
Но и по голосу Андрей не узнал этого человека.
- Стало быть, из свата Хвиноя холодец сделали? - спросил Федор Евсеев, и нельзя было понять, что прозвучало в его голосе - удивление или злорадство.
Кирей, отмалчиваясь, все оглядывался по сторонам. Потом стал торопить своего соучастника:
- Нечего раскуривать и тары-бары разводить. Поехали!
Гришка Степанов заметил:
- Ты, Кирей, здоровенный, как колокольня, а боязливый. Говорю - нечего бояться: красная власть последний дух выпускает…
Почувствовав, что наступил момент заявить о себе от имени советской власти, Андрей выскочил на пустошь и закричал:
- Кто сказал, что красные дух выпускают? Гады! Брешете! Советская власть живая и здоровая! - И, приложив винтовку к плечу, выстрелил раз и другой.
В ночной тишине вербы затрещали так, будто их разодрали сверху донизу. Как и рассчитывал Андрей, пули пролетели над головами четырех собеседников, и их словно ветром сдуло куда-то за амбар. Только салазки черным пятном выделялись на сверкающем снегу.
В разных концах хутора долго и дружно брехали собаки, потом лай их заметно пошел на убыль и вовсе смолк. С минуту стояла глухая тишина, и вот с заречной стороны, из степной заснеженной дали, донесся едва внятный, рассыпающийся перезвон бубенцов. Андрей, сделавший несколько шагов к салазкам, которые ему нужны были, как улика, остановился. И тогда из-за амбара Гришка с торжествующим озлоблением крикнул:
- А-а, осекся! Слышишь, громышки гремят? А ну-ка, скажи, какая власть ездит с громышками?
Андрей понимал, что этим вопросом Гришка напоминал ему о слухах, будто по чирским степям разъезжает какая-то банда с бубенцами. Он вправе был подумать, что этот перезвон будет последней музыкой в его жизни. Но немыслимо было показать Гришке затылок.
- Улепетывай, пока не поздно! - продолжал выкрикивать тот. - Красная власть с громышками не ездит! Улепетывай!
- А ведь и в самом деле гремят! С нежностью гремят! - прокричал Федор Евсеев и засмеялся.
Даже Кирей вдруг осмелел, хотя в грубом голосе его отчетливо прозвучала просьба:
- Не упорствуй, Андрей, зазря: дай салазки взять - и домой… А то с громышками подъедут и дадут сею-вею и тебе и нам! Право слово!
- Пошел ты под такую-растакую, кулацкий прихлебатель! - выругался Андрей. - Не будет, чтобы я по вашему расписанию жил!
И те, что прятались за амбаром, услышали, как он закладывал новую обойму, как подавал патрон.
Федор Евсеев и Кирей замолчали. Не унимался только Гришка Степанов:
- Упреждаю: красная власть с громышками не ездит! Улепетывай!
Андрей молчал, приготовившись к самому худшему… А бубенцы уже позванивали значительно ближе, уже где-то там, где по белоснежному пологому взгорью рассыпались звезды, чернели неуклюжие ветряки, и месяц, зацепившись за макушку кургана, застыл, как лодка на мели. И вдруг оттуда, вместе с перезвоном бубенцов, донеслась песня. Ее повел сначала один голос - несильный, глуховатый, но четкий и уверенный в каждом переходе. Так петь эту песню мог только один человек!
Запрягу я коника в железные дроги…
- Ванька Хвиноев! Он! - изменившимся голосом выдохнул Гришка.
- Ну, бандит! Чья это власть едет с громышками? - закричал Андрей.
Но Гришке некогда было отвечать на вопросы. Под его быстро бегущими ногами и под ногами другого, которого Андрей так и не узнал, резко и отрывисто скрипел снег, потом трещали промерзшие ветки вишенника в саду, потом стебли срезанного подсолнуха в огороде.
- Кто едет с громышками?! - не унимался Андрей.
Из-за амбара вышел вихляющей походкой длинный и неуклюжий Кирей, а за ним прямой, как столбок, Федор Евсеев. Подойдя к Андрею, Федор сказал таким голосом, будто ему решительно не в чем было виниться:
- Едут-таки… Теперь нам, конечное дело, как бедному люду, к этому берегу надо прибиваться… - И засмеялся.
- Ждали и дождались, - сказал Кирей и облизнул пересохшие губы.
А песня уже была недалеко за речкой. К довершению радости Андрея, он узнал теперь и другие голоса - Ивана Николаевича Кудрявцева, Филиппа Бирюкова, еще кого-то из мужчин. Подпевали и два женских голоса. "Сяду я, поеду, где милка живет…" И уже от самой речки донеслось:
- Но, рыжие! Едем туда, где милка живет!
Это кричал Хвиной…
- Ну, вы, прихлебатели Аполлона, - обратился Андрей к Кирею и Федору Евсееву. - Забирайте салазки с пожитками - и с глаз долой. Не портьте людского праздника.
И, закинув за плечо винтовку, прихрамывая, он по-строевому зашагал навстречу землякам и товарищам.
Огни в окнах школы
В хате Хвиноя сегодня настроение было не просто хорошим, но и веселым. Собралась вся семья, Хвиной и Ванька успели уже отогреться и отоспаться. А тут еще к половине дня в совете, где был и уезжавший в станицу Иван Николаевич Кудрявцев, решили, что как-то надо отметить трудовые заслуги людей, ходивших с хлебным обозом. Много пришлось им перенести. С особой благодарностью говорили о женщинах, которые охотно помогали совету в трудные дни.
Вернувшийся из совета Ванька торжествующе заявил:
- Граждане Чумаковы, готовьтесь к вечеринке! На вечеринке отметим, стало быть, наших бабочек-гражданочек, что возвернулись со станции домой, а потом повеселимся…
Сорвав с головы шлем, он кинул было его на лавку, но Наташка перехватила шлем в воздухе и тут же, подскочив к мужу и обнимая его, спросила:
- Родненький мой, а поплясать можно будет?.. Хоть в самом конце вечеринки?
- Батя, ну почему Евсевна всегда возьмет да и помешает хорошему разговору? - обращаясь к отцу, с досадой спросил Петька.
Хвиной добродушно отмахнулся и от Петьки и от Наташки и восхищенно покачал головой. А когда Наташка кинулась к печи, чтобы ставить чугуны с водой, - пусть все искупаются ради праздничка, - спросил Ваньку:
- А кому же это пришло в голову вечеринку-то делать?
Расстегивая шинель, Ванька сказал:
- Дядя Андрей сказал, что вечеринка нужна хутору по многим статьям… А первым долгом, чтобы у хороших людей в Осиновском дух поднялся. Вечеринка, говорит, нужна, как хорошая питьевая вода в жару… Тем временем за Иваном Николаевичем на санях приехали. Он уж из саней давал наставление: согласен, говорит, давайте вечеринку в школе… Сначала, говорит, почествуйте людей за усердие, а потом повеселитесь, чтобы знали, что мы не перепуганные… И уехал.
- Уехал-то он с громышками? - спросил Хвиной.
- Не захотел.
- Это почему же?
Один раз, говорит, можно было под хорошее настроение, а больше не следует… Не хочу, говорит, забавляться той самой музыкой, какой забавлялись атаманы и бандиты… Ну, батя, ша! - предупредил Ванька, успевший поставить на лавку зеркальце, положить помазок и бритву. - Наташка, воды - буду бриться!
- У Ваньки борода такая, что о ней и говорить бы не стоило, - золотистый чахлый островок коротких волосков под нижней бледноватой губой, круглый, малозаметный кустик на подбородке, а от него протянуты две узкие полоски к мочкам ушей. Но Петька с завистью смотрит на то, как брат бреется.
- Жалко, что мне, Иван, еще брить нечего, а то… К вечеринке не мешало бы…
У Наташки в печи дрова горели с таким гулом, будто за хатой по мерзлой земле тянулись подводы на колесах. Сама она легко и весело носилась с ведром от печи во двор к колодцу и от колодца опять к печи. Успевающую подернуться нежнейшим ледком воду со звоном выливала из ведра в большущий чугун.
- Нынче, папаша, вы все в моем подчинении: сначала Ваню отскребу добела, а потом за вас с Петькой возьмусь как следует…
- Ваньку ты скреби, а уж мы с Петькой как-нибудь сами. Мы казаки холостые, застенчивые.
- Ничего подобного, папаша! С головы до пояса и от колена до самого низа все под моей командой будет, а остальное сами, - решительно заявила Наташка.