Алекс, как завороженный, смотрел на пламя. Голова его кружилась, видимо какие-то миллилитры коньяка все же успели всосаться в стенки изголодавшегося желудка. Потом он снова разглядывал свой дом, примыкавший к узенькому переулку Шрайбергассе. Здания на другой стороне переулка были разрушены полностью, так что прямо с площади стала видна изуродованная бомбами и огнем Кройцкирхе, где его когда-то крестили. Он вдруг отчетливо вспомнил школьный урок по предмету истории родного края. Учитель рассказывал об осаде Дрездена прусской армией в 1760 году. Город устоял, но был сильно разрушен вражеской артиллерией. Целые кварталы оказались сметены ядрами и пожаром. И эта Крестовая церковь, колокольня которой служила защитникам наблюдательным пунктом, обстреливалась особенно яростно. Она сгорела до основания. Ее долго восстанавливали всем миром, и вот теперь, 185 лет спустя, все повторилось. Но в гораздо более чудовищном варианте.
Триста или четыреста тел первой партии сгорали около двух часов. В конце концов, то, что осталось, провалилось сквозь прутья решеток вниз, и огонь затих. Еще с полчаса ждали, когда не вполне выгоревшая органика немного остынет, после чего на площади снова появились солдаты и трудовики. Им раздали небольшие противогазы, производившиеся здесь же в Дрездене для гражданского населения на случай химической войны. Они стали выгребать золу с полуобугленными костями из каменных коридоров адской печи и грузить ее на телеги.
- Так нам потребуется несколько месяцев, - услыхал Алекс разговор обходивших место кремации руководителей.
- Сколько мы сожгли?
- Не больше трехсот пятидесяти. Сейчас только здесь две тысячи тел, и их все подвозят.
- В сутки по всему городу нам нужно сжигать не меньше пяти тысяч, если хотим управиться до десятого марта. Необходимо организовать десять пунктов кремации. Корпус техпомощи обещал бульдозеры и автокраны. Но где взять столько горючего? Сегодня мы израсходуем последние резервы партийного автопарка всего гау. Из Берлина требуют ускорить работу, а Мучман только издает карательные указы…
По мере загрузки, на которую ушло около часа, телеги выстраивались вдоль Зеештрассе. Когда, наконец, обоз тронулся, выяснилось, что один возница куда-то пропал.
- Чья это повозка? - кричал полицейский лейтенант.
- Сбежал, - ответил ему другой офицер. - Что с них взять. Эй, форман! - увидел он стоявшего неподалеку Шеллена. - С кобылой управишься? Давай, давай, тут нет ничего сложного. Полезай.
- А куда ехать? - растерянно спросил Алекс.
- Туда же, куда и все. Не заблудишься. Потом вместе со всеми назад.
Алекс взобрался на передок и неумело хлестнул поводьями по бокам лошади. На его счастье, та сразу поняла, что от нее требуется. Она покорно пошла за другими повозками, и ее больше не пришлось ни хлестать, ни направлять. Погребальный обоз, сопровождаемый десятком конных жандармов, двинулся в сторону кладбища Хайдефридхоф.
Они ехали медленно, с частыми остановками, вызванными заторами на улицах, проезжая часть которых хоть и была расчищена, но не всегда достаточно широко для того, чтобы могли разъехаться два встречных транспорта. Иногда дорогу перегораживал остов сгоревшего трамвая или вздыбленный рельс. Малочисленная служба Тено, восстанавливавшая электроснабжение, контактные линии, трубопроводы и прочие городские коммуникации, работала в тех районах, которые еще можно было оживить. Альтштадт и значительная часть Нойштадта были признаны мертвыми зонами, не подлежащими реанимации. Все работы, производимые здесь, заключались в раскопках бомбоубежищ, установлении личности погибших и их погребении. В спасательных мероприятиях уже не было никакой необходимости - только санация территории.
Однажды, во время очередной остановки, Алекс слез с телеги, чтобы размять ноги. Неправильно сказать, что бесконечные вереницы тел, выложенных у подножия кирпичных отвалов или прямо на них, уже не так поражали воображение. Нет. Их количество продолжало удивлять, но ужас уступил место обреченному созерцанию. Некоторые тела лежали завернутыми в одеяла, бумагу, засунутыми в мешки. К некоторым были прикреплены записки опознавших их родственников с просьбами не трогать тело.
Шеллен снова увидел молодых женщин и девушек, ходивших и склонявшихся над телами. Он подошел поближе. Из-за марлевых повязок почти не было видно их лиц. В поисках документов они распахивали на телах одежду, срезая пуговицы садовыми ножницами. Когда было ясно, что документов нет, или они сгорели вместе с верхней одеждой, девушки искали уцелевшие части нижнего белья, вырезая участки ткани с личными метками или фабричными ярлыками. Если на пальце трупа обнаруживалось обручальное или иное кольцо, его снимали, а, поскольку сделать это удавалось далеко не всегда, палец предварительно отрезали теми же садовыми ножницами (увидав это, Алекс вспомнил руки, свисавшие из груды тел на рыночной площади). Добытые таким образом вещи складывались в отдельный бумажный пакет, на котором делались какие-то надписи. После этого к трупу прикреплялась желтая или красная карточка. Алекс скоро понял, что желтый цвет означал невозможность идентификации. Такие тела в первую очередь грузились на телеги и увозились в сторону кладбищ или на площадь Старого рынка.
К трем часам пополудни обоз с накрытыми брезентом кузовами добрался до территории захоронения. Им снова пришлось проехать через толпы людей, стоявшие по ту сторону заслона. Все понимали, что означал столб черного дыма, с утра поднимавшийся из центра города. Казалось, что люди смирились.
- Вы едете с Альтмаркта? - спросил кто-то.
- Здесь только неопознанные, - коротко ответил жандарм из конного эскорта.
Кладбище также было оцеплено солдатами и полицией. Возле вырытых бульдозерами длинных ям, как и на площади Старого рынка, лежали груды тел. Здесь тоже работали команды из созданной в Дрездене службы опознания. Они занимались останками, сложенными многочисленными рядами в стороне. Когда возле ям накапливалось достаточное количество тел, прошедших идентификацию, их сталкивали вниз бульдозером, после чего таким же способом засыпали землей. После этого бульдозер заезжал прямо на могилу и гусеницами осаживал зыбкий грунт.
На кладбище вдруг выяснилось, что из-за какой-то путаницы обоз с кремированными приехал не туда. Нужно было на Йоханнесфридхоф. Поступила команда ждать, пока будет вырыта новая яма. В это время Алекс увидал флаги. Они появились на другой стороне кладбища, и многие направились в ту сторону.
Шеллен пошел вместе со всеми. Он шел и понимал, что находится на свободе. Вышел за ограждение, и иди на все четыре стороны. Только что он видел среди брошенных на траве шинелей форменное кепи имперской службы труда. Украсть его не составило бы большого труда. В этом случае внешне его уже нельзя было бы отличить от формана. Не было, правда, повязки со свастикой, но ее сейчас носили далеко не все. Но вот документы… Без них можно лишь сидеть в каком-нибудь подвале или скрываться в лесах. Нет, бежать сейчас было бы ошибкой.
По обе стороны громадной траншеи собралось много людей. С одной стороны стояли войска, с другой выстроились представители местных властей и общественности. Расположившиеся позади них знаменосцы развернули не меньше сотни знамен и флагов. Здесь были разноцветные батальонные знамена Вермахта, расшитые орлами, андреевскими и мальтийскими крестами. Почти все остальное пространство занимали красно-белые полотнища со свастикой. Флаги партии и штурмовиков, Имперской трудовой службы и Немецкого трудового фронта, гитлерюгенда и немецкого Красного Креста, штандарты саксонских полков общих СС и выделяющиеся на общем фоне черные флаги Юнгфолька. Там же, примерно по центру, располагалась трибуна с микрофоном.
Было ясно, что предстоит официальное траурное мероприятие. Алекс заметил в толпе людей с фотоаппаратами и одного человека с кинокамерой. Протиснувшись к боковому краю траншеи, он увидел, что ее дно плотно уставлено несколькими сотнями гробов из неокрашенных свежевыструганных досок. Они стояли вплотную друг к другу в четыре ряда. Центральные были накрыты длинными - не менее двадцати метров - красными кусками материи с белыми кругами и черной свастикой в центре. По всей видимости, это были фасадные баннеры, которыми нацисты украшали стены домов по случаю своих торжеств. Шеллен видел такие полотнища в довоенной кинохронике.
Траурный митинг открыл бургомистр. Он говорил о тяжелых, нечеловеческих испытаниях, выпавших на долю дрезденцев, и о том, что, несмотря ни на что, город продолжит общую борьбу с врагом. Он назвал бомбардировку актом террора, а англо-американцев - обезумевшими в экстазе разрушения и убийств варварами. Свою речь бургомистр завершил ставшей уже шаблонной фразой: "Могут дрогнуть стены наших городов, но не дрогнут наши сердца!" Затем слово взяла приехавшая из Берлина Гертруда Клинк. Она выступала от имени женщин рейха, утверждая, что вся Германия скорбит по "саксонской жемчужине". "Образцовая немецкая женщина" призвала немецких мужчин к отмщению, а их жен, матерей и сестер сменить скорбь по погибшим на ненависть к врагам, придающую стойкость в дни лишений. Потом выступал представитель Трудового фронта, пообещавший дрезденцам всемерную помощь профсоюза. Его сменил генерал немецкого Красного Креста, призвавший горожан и иногородних, у которых погибли близкие, стойко перенести потерю и отнестись с пониманием к действиям властей, дабы эти потери не умножила эпидемия. Затем звонкий голос молодой девушки возвестил торжественную клятву гитлерюгенда, который "никогда не склонит свои головы перед врагом".
- Фюрер может положиться на свою молодежь, закаленную годами испытаний!
Короткие речи произнесли представители Имперской трудовой службы, промышленности и СС. Последним выступал гауляйтер Саксонии. Он говорил о плане Моргентау, вынашиваемом западными варварами совместно с их русскими союзниками. По его словам, сущность этого плана заключалась в ликвидации немецкого народа, расчленении рейха и заселении его территорий инородцами. В соответствии с этим планом с лица земли должны были быть стерты немецкие города - носители двухтысячелетней германской культуры и истории.
Мучман говорил сдержанно, без лишних эмоций и воззваний. Он напомнил о своих указах относительно мародеров и тех, кто будет сеять панику и мешать партийным и городским властям. Таких ждал немедленный расстрел, и несколько десятков человек уже были казнены за последние дни. В условиях приближения Восточного фронта он пообещал превратить Дрезден в неприступную крепость. Свою мрачную речь, произнесенную скорее для ушей доктора Геббельса и для страниц партийной прессы, гауляйтер закончил стандартным возгласом "Хайль Гитлер!". Взметнулись вверх сотни рук, и прозвучало троекратное "Зиг хайль!".
Алекс тоже был вынужден поднять правую руку. Ему вдруг пришло на память, что до недавнего времени все американские школьники точно таким же салютом приветствовали в День Колумба поднятие национального флага на флагштоке своего учебного заведения. Правда, как раз из-за нацистов три года назад это приветствие решено было заменить на прижатие правой ладони к сердцу.
Знаменосцы вышли вперед к самому краю траншеи и склонили флаги. Легкий ветерок колыхал траурные ленты из черного крепа. Музыки не было. Солдаты подняли вверх карабины, прозвучал пятикратный залп, после чего батальон, разделившись на две равные части, прошел вдоль края могилы в стороны. Заработали моторы нескольких бульдозеров, и первые комья находившегося позади строя солдат земляного вала обрушились на крышки гробов.
Наблюдая за происходящим, Алекс Шеллен сопереживал вместе со всеми. Иначе просто не могло быть. Любой из его товарищей по плену в той или иной мере испытывал бы нечто подобное. Но Шеллен не просто сопереживал - он был частью этих людей, ведь разрушен и его город. Он видел наполненные слезами глаза, понимал, что сегодня на площади Старого рынка наверняка лежали и те, кого он когда-то знал. Как случилось, что он, саксонский мальчишка, выросший на этих мостовых, принявший от этих людей их язык и обычаи, от этого неба, рек и лесов - ощущение родины, вместо того чтобы защищать свой край, прилетел сюда на бомбардировщике?
Страшные картины сегодняшнего дня перемежались в его сознании воспоминаниями из города детства. Он вспомнил, как они с друзьями отмечали февральский масленичный карнавал. К нему готовились заранее. Несмотря на то что в те трудные годы в иных семьях не было лишнего куска ткани, матери ухитрялись шить своим детям костюмы эльфов, принцесс, королей и гномов. От старших эти наряды переходили к младшим. Наряжались и сами взрослые. Все ждали "неистового понедельника" - первого дня карнавала.
В этот день на центральных улицах перекрывалось движение транспорта и мостовые на несколько часов отдавались красочному шествию. Во вторник наступал детский праздник. В этот день уроки не отменялись, но дети приходили в школу в карнавальных нарядах, и учителя не ставили им плохих отметок. А вечером компании мальчишек и девчонок отправлялись с поздравлениями по домам и магазинам. В универмаге "Реннера" для них всегда были заготовлены сладости. Потом наступала "пепельная среда", когда головы взрослых болели от чрезмерного количества выпитого накануне пива.
Пепельная среда… Они обрушились на город вечером тринадцатого. Это как раз был детский вторник, второй день карнавала. А среда стала действительно пепельной. Для десятков тысяч человек - в самом прямом смысле. И по какому-то совсем уже изуверскому стечению обстоятельств эта среда выпала на Валентинов день…
- Пошли, - тронул за плечо Алекса один из возниц.
Они вернулись к своим повозкам. Неподалеку была отрыта совсем небольшая яма, в которую без речей и флагов предстояло ссыпать привезенный с Альтмаркта пепел.
После Хайдефридхоф они поили лошадей, задавали им корм и обедали сами. Впервые у Алекса появилась возможность основательно подкрепиться, но он не смог ею воспользоваться. Мобилизованные партией крестьяне - хозяева повозок - привезли с собой торбы с провизией и воду. Вместе с полицейскими они собрались в круг, и жандармы достали свои фляги со спиртным. Алексу как неимущему предложили домашний хлеб, сваренные вкрутую яйца и даже кусок ветчины. Он же попросил только воды и после отошел в сторону. Есть он не мог. Кроме этого, он опасался, что какой-нибудь полицейский, захмелев, начнет расспрашивать его, из какого он отряда или что-нибудь в этом роде. Тогда не миновать разоблачения. Затем обоз направился на центральный вокзал, где телеги прямо с вагонов грузили дровами и соломой. К этому времени над городом уже более часа висел новый столб черного дыма. Северо-западный ветер расплющивал его, прижимая к земле, и нес над сотами вылизанных огнем пустых кирпичных коробок и далее, над пробитыми, словно гигантскими пулями, отмелями Эльбы.
На обратном пути к Альтмаркту Алекс лихорадочно соображал, как быть дальше. Нужно во что бы то ни стало найти своих. Раза два он видел на завалах группы работающих пленных, но это были русские. Они отличались заросшими лицами, изношенной одеждой, более походившей на лохмотья, частым отсутствием обуви, которую заменяло намотанное на ноги тряпье и привязанные к ступням куски от старых автопокрышек. Им запрещалось общаться с гражданским населением, а если кто-то из местных сам заводил разговор, русский пленный не должен был подходить к нему ближе трех метров. За подобное нарушение, особенно в отношении немецких женщин, полагалось жестокое наказание. Существовало много других аналогичных правил обращения с русскими. Все это плюс принудительный труд, от которого любой западный военнопленный был волен отказаться, не могло не наложить отпечаток на их поведение. Они молча пятились назад, когда кто-то посторонний обращался к ним с вопросом. Они не прятались от внезапного дождя, продолжая работать, и спокойно стояли, услыхав сирену воздушной тревоги. Не только из страха перед надсмотрщиками. Просто условия жизни за месяцы и годы плена сделали тех, кто выжил, невосприимчивыми к таким мелочам. И, тем не менее, они не походили на рабов. Их неисчислимая армия приближалась с востока. Все это знали. И все знали, что никто и ничто ее уже не остановит. Иногда пленные поворачивались в ту сторону. Возможно, ветер доносил до их слуха гул канонады.
В этот день Алексу определенно везло. Когда обоз выехал на Шульгассе и вдали сквозь дым стал различаться южный фасад Крестовой церкви, он увидал своих. Он узнал их по белым повязкам. Свернув на обочину - благо место позволяло, - он натянул поводья, слез на землю и, подойдя к голове лошади, принялся быстро развязывать какой-то сыромятный ремешок, соединявший хомут с оглоблей. Остальные проехали мимо, а замыкавшему колонну жандарму он сказал, что сейчас догонит. Когда тот уехал вперед, Алекс бросил возиться с гужом, достал из кармана свою белую повязку и напялил ее на рукав шинели. Оглядевшись по сторонам, он стал пробираться в сторону своих. Охрана сгрудилась достаточно далеко в стороне, и все же, когда оставалось уже совсем немного, его заметил невесть откуда взявшийся солдат.
- Стой!
Немолодой охранник, более похожий на фольксштурмиста, в замызганной, мешком сидящей на нем шинели, направил на Шеллена карабин.
- Да я… это… отошел по нужде.
Алекс, скроив на лице страдальческое выражение, взялся обеими руками за живот. Он был почти уверен, что немцы его еще не хватились. Иначе они не стояли бы сейчас кучкой в стороне, пуская сигаретный дымок.
"Хорек" потребовал кригсгефангененкарту, сверил фотографию с личностью пленного и только тогда опустил карабин. Было видно, что он сконфужен и что никакого шума поднимать не станет, так как ему же первому и нагорит. Он осмотрелся кругом - нет ли кого еще вне зоны оцепления, - потом вернул карту и махнул рукой:
- Проходи.
Шеллен зачем-то козырнул и, продолжая изображать человека, угнетенного расстройством желудка, побрел к своим. Первым его увидал Каспер. Он поджидал друга, не веря, что тот ушел насовсем, не предупредив и не попрощавшись. Оступаясь на битых кирпичах, он быстро подошел к нему:
- Алекс, ты где был? Мы уже не знали что думать.
- Где старший?
- Там. Пошли.
Гловер некоторое время молча смотрел на перепачканного в саже Шеллена.
- Где вы, черт бы вас побрал, были столько времени? Вы знаете, что за побег одного накажут всех?
- Не имеют права, сэр, - не придумав ничего лучшего, возразил Алекс. - Согласно Конвенции…
- Так вы еще и знаток права, мистер Шеллен? Зачем же тогда вернулись?
- Я не собирался бежать. Если бы в двух кварталах от вас было место, где вы родились и выросли, вы не попытались бы попасть туда?
Они еще некоторое время пререкались, а потом немцы объявили построение и перекличку.
Лежа вечером в бараке, Алекс переживал весь прошедший день заново. Он не вспоминал, а просматривал некие бессистемно перетасованные видения этого дня, которые возникали сами по себе, наплывая одно на другое. Когда он пытался ухватить какое-то из них и сосредоточиться на нем, оно ускользало, и в следующее мгновение он уже не помнил, что это было, отвлеченный чем-то новым.