Вторично я проснулся к ужину, под ложечкой сосало. Шаповаленко и Стернин прибирали постели, сонно позевывали.
Шаповаленко спросил:
- Подрубаем, Андрий?
- Подрубаем.
- И я готов, - сказал Стернин. - По-пионерски: "Будь готов!" - "Всегда готов!"
В столовой немощно поскрипывали столы и стулья из алюминия и пластика, и Стернин сказал:
- Мебель как в шашлычной на Сретенке. Захаживал, ударял по шашлыку.
Шаповаленко ел в завидном темпе, в спешке цапнул себя за палец.
- Не жадничай, жадность - порок, - сказал Стернин. - Рафа-Рафик, добавка е?
Рафаил, второй повар, благоволивший к Стернину, дал нам добавки и сверх того - длинный, на полметра, изогнутый арбуз. Стернин откусил от спелого, сочного ломтя:
- Пища богов! Если я не прав, старшие товарищи поправят.
- Я пидправлю, - сказал Шаповаленко. - Дыня скусней.
- Ты? Тю!
- Ось тоби и тю! Я ефрейтор, ты рядовой, кто старшей?
- Безусловно, ты, - сказал Стернин. - С тебя на пол-литра.
Я лениво, вполуха прислушивался к трепу, и неожиданно во мне поднялось смутное, тревожное, неумолимое, и я пристукнул костяшками пальцев по столу:
- Братцы, а если не молоть попусту?
Шаповаленко хмыкнул. Стернин сказал:
- Посуровел ты, Андрей, как тебе не ай-я-яй?
И умолк. Пришел Владимиров, уткнулся в миску.
В молчании мы доужинали и разошлись. В бытовой комнате я побрился электробритвой, благо движок включили. Есть на заставе и механические и безопасные, но я предпочитаю электробритву. Поодеколонился, предпочитаю "Шипр". Суровой зеленой ниткой заштопал дыру на колене. Что еще надо? Закурить.
Из радиодинамика над курилкой пел Муслим Магомаев: "Вьюга смешала землю с небом, серое небо с белым снегом…" В подмосковных широтах Москвы ворковал про королеву красоты. Помню. В лесу, за Звенигородом. Муслим отзвучал, из динамика засурдинил твист без слов, и странновато было слышать эти нездешние, вихляющие ритмы над барханами. Пескам и верблюжьей колючке больше подошли бы монотонное бренчание дутара и заунывное пение бахши. За твистиком - Эдита Пьеха. Наши радисты Корольков и Стернин разных вкусов: первый предпочитает народные песни, второй - легкую музыку, сегодня у магнитофона Стернин, это очевидно.
Зной не спадал. Никли деревья и мальва, алая и розовая. В луже у водопроводного крана, в арыке плескались утки, крякали. Петух с рубчатым гребнем, как дежурный по станции в красной фуражке, важно прошагал, печатая строевым. Саксауловые сойки кружились над проволочным забором, над контрольно-следовой полосой, возле плуга, бороны и "Беларуси": отрядные трактористы вчера вспахивали и боронили КСП. Шофер гремел ключами у гаража, в трусиках и сапогах. За баней суховей трепыхал на веревке выстиранные гимнастерки, надувал их - едва повесили, уже сухие.
Ветру здесь раздолье, преград нет, как задует с предгорий Копет-Дага, расплывчато синеющих на сопредельной стороне, так и пройдет пустыню насквозь. А в городе ветру нужно ломиться, прокладывать себе дорогу. Мы с Лилей любили гулять по Звенигороду, взявшись за руки и преодолевая лобовой сивер.
Любили мы и ездить в Москву. "Соскучилась по столичному шуму и бешеному ритму", - говорила Лиля, и мы уезжали на воскресенье: слушали многоязыкий гомон толпы, с толпой спешили по тротуарам и переходам, смотрели на неоновую пляску, на световые столбы, поднимающиеся в морозном вечере как продолжение железных столбов. Утомленная, Лиля говорила: "Сыта Москвой" - и мы возвращались в тихий, малолюдный, дремотный Звенигород.
А познакомился я с Лилей в поликлинике. Я видел ее в городе и раньше, знал, кто она, а тут очутился рядышком на стуле в очереди к одному врачу и с одной болезнью - гриппом. Я сел, высморкался, Лиля чихнула. Я сказал: "Будьте здоровы". Она поблагодарила кивком. Снова чихнула. "Будьте здоровы". Она сказала: "Между прочим, воспитанные люди стараются не замечать, когда кто-нибудь чихает, или прольет на скатерть, или еще что-либо…" Я сконфузился, но из поликлиники мы вышли вместе. Вирусный грипп, подаривший мне Лилю, перевернувший мою судьбу!
Из динамика заголосили частушечницы: "Милай мой - тракторист, чтой-то он не речист". А, очевидно, магнитофоном завладел Корольков.
В беседку заглянул Стернин:
- Салам алейкум, рахат лукум.
И осекся, приложил палец к губам - дескать, молчу, молчу, - попыхтел сигаретой, ушел. Я тоже встал. Попытаюсь уснуть, хотя уже опух от сна. Ночью поднимут на службу. Да, жизнь входила в прежние берега. И следовательно, нужно было думать о письмах Лили и Федора и об ответе им. Ну что ж, Лиле можно написать: "Здравствуй, дорогая Лиля! Получил твою весточку, благодарю. Рад, что ты жива-здорова, рад твоим спортивным успехам. И у меня наметились успехи. Спешу поведать о чрезвычайном событии в моей жизни…" И далее, не разглашая военной тайны, рассказать о поимке нарушителя. Такое письмо подействует? Можно его написать?
В полночь дежурный по заставе потормошил меня. Я сполоснулся под краном, оделся, дежурный выдал мне и младшему наряда автоматы, снаряженные магазины, следовой фонарь, ракетницу, телефонную трубку. Я доложил ему о готовности наряда, он доложил об этом Курбанову.
В канцелярии замполит отодвинул конспект, недопитую пиалу зеленого чая, подошел к нам, проверил автоматы, боеприпасы, экипировку.
- Больных нет? Можете нести службу?
- Можем, товарищ старший лейтенант.
Замполит сказал:
- Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Вид наряда…
Знакомые слова произносились с акцентом, как бы усекавшим их, на смуглой щеке подергивался шрам - мета волка, заскочившего в юрту чабана Курбанова, где на кошме ползал девятый по счету ребенок, волк укусил и, преследуемый аулом, побежал меж юрт и плоских глинобитных домишек.
- Вопросы есть?
- Никак нет, товарищ старший лейтенант.
Дежурный вывел на двор, к месту, где заряжают оружие. Мы положили автоматы, сняли с предохранителя, передернули затвор, спустили курок, поставили на предохранитель, присоединили магазин.
Младший наряда потягивался, зевал, закидывая автоматный ремень на плечо:
- За тридцать минут подымают… Эх, жизня наша пограничная…
- Засоня, - сказал дежурный.
У ворот уже стоял "газик". Мы с напарником залезли, машина покатила. Молчали, смолили сигаретами, водитель насвистывал, он высадит нас у стыка и повернет на заставу. Лучи фар прыгали перед "газиком", рассекая ночь. Мы вылезли из машины, подключились в розетку, дали знать дежурному, что прибыли, и зашагали вдоль контрольно-следовой полосы, рассекая ночь лучом следового фонаря, сильным, как у автомобиля. Ночь рассекал и гигантский луч прожектора, в его голубом трепетном свете мельтешили насекомые, иногда под луч попадало зверье, глаза лис и волков горели красным огнем, джейранов, архаров и зайцев - зеленым.
Я шел позади напарника, вглядывался в бороздки КСП, аккуратные, гладкие, ни следочка. Волнистые гребни барханов, похожие на КСП, дымились под ветром. Он дул сбоку, сбивая с размеренного шага. Ох уж эти ветры! Дуют, не ведают передыху, то гармсили, то афганец, высвистывают, воют, гудят, ревут, но никогда не дуют ровно. Сухостью и пламенем веет от них, они безжалостно жгут людей, зверье, растительность. Весной на заставе разбили яблоневый сад, поливали, ухаживали - налетел афганец, намертво опалил листочки, пришлось яблони заменять тополями.
В барханах - шакальи стенания. Из куста выползла змея, поодаль - другая: ночь, охотятся. Мохнатые звезды, каких нет в России, струились, переливались, временами по небу чиркала падучая.
На зубах похрустывал песок, под подошвами - песок. Ну, идти по нему - это не бежать. Как бежали в субботу. Суббота - тяжелый день, а не понедельник. Дело прошлое, но действительно было нелегко. Мышцы и посейчас болят, ноет поясница. Вспомнил о субботе и захотел пить, рефлекс какой-то. Снял с пояса флягу, хлебнул из горлышка.
Мы обследовали полосу, залегли в расселине, под саксаулом. Зашипел барханный кот, отпрыгнул мордастый разбойник. Юркали ящерицы, шмыгали мыши. Над нами - тучи москитов, но на три часа, пока не выдохлась мазь, они не страшны. Потом, конечно, дадут прикурить.
- Клонит ко сну, спасу нет, - прошептал младший. - Служба наша пограничная, ох-хо-хо…
- В наряде разговариваешь? Умолкни.
Он умолк, но зевал с таким смаком, что казалось: демаскирует нас, нарушитель засечет этот смак. Я всматривался в темь, вслушивался в звуки, и во мне поднималось раздражение против этого рыхлого, сонливого, равнодушного к службе солдата. Разве в наряде до сна? Востри ухо и глаз, не прозевай! Ну, придем на заставу, я ему выдам. По завязку.
На границе было спокойно, на сердце - нет. Когда я в наряде, то напряжен, взвинчен, ожидаю самое нежданное. Так меня приучили командиры, я верю им. В субботу убедился на практике: граница полна неожиданностей. Зевать не приходится. И в прямом и в переносном смысле.
Мы вставали, осматривали сигнальную систему и полосу, вновь залегали и вновь шли по участку. На рассвете доложили дежурному по телефону, что службу заканчиваем и возвращаемся на заставу. Ветер с юга усиливался, бил порывами, гнул кусты, взвихривал песок, поднимал в небо. Воздух стал мутным, солнце над горизонтом - расплывшееся, тусклое. Нас ослепляло песком, сбивало с ног шквалом. На заставу добрались пропыленные до косточек.
* * *
После завтрака из санчасти позвонил капитан Долгов. В дежурку, где коммутатор, набилось народу: замполит Курбанов, Кира Васильевна с детьми, старшина, солдаты. С капитаном разговаривали жена и замполит. Жена, раскрасневшаяся, подрагивающим голосом говорила в трубку:
- Как ты, Ваня? На поправку? Не обманываешь? Я приеду в отряд, проведаю. Не надо, сам скоро заявишься? Нет, приеду! Целую тебя. И Гена с Аленкой целуют. Трубку вырывают. А? Слушаются, слушаются. Поправляйся, дорогой. Целую, целую…
Замполит говорил:
- Салам, Иван Александрович! Как ты? В норме? Когда вернешься домой? Вся застава ждет. Дела как у нас? В норме. А-а, конечно, конечно… Что? Ну да… И Рязанцев, и Стернин, и Шаповаленко, и Владимиров… Пришли в норму, службу несут. Правильно, согласен. Хоп, хоп! Выздоравливай, Иван Александрович!
Старший лейтенант прав: мы все желаем начальнику заставы скорейшего выздоровления, скучаем без него. Прав старший лейтенант и в том, что Стернин, Шаповаленко и я в норме. Владимиров не совсем: переживает из-за Сильвы, еще угрюмей сделался, подойдет к вольеру с дощечкой "Сильва", где никого нет, и стоит, стоит, опустив голову.
К обеду суховей сник, и, как водится, жара загустела. Плотная устойчивая жара. Но на заставе со сквознячком, с тенью, с душем она терпима. Не то что в пустыне - прямые, палящие лучи солнца. Как было позавчера. Позавчера, а сдается: давно-давно.
Во вторник была почта, и мне вручили посылку. От мамы. Учебники, конверты, коробка зефира в шоколаде и открытка - еловая веточка с шишками, перевитая лентой: "С днем рождения!" Благодарю, мама. И за учебники - буду готовиться в вуз, и за конверты - буду регулярно писать, за любимое лакомство, и за открытку - твоему сыну грохнет двадцать. Не мальчик, но муж. Двадцать лет. Спасибо, мама.
Учебники спрятал в тумбочку, конверты роздал наполовину, зефир - целиком, кроме одной штуки: съел, смакуя. Вкусно. И товарищам понравилось.
* * *
День рождения - в четверг.
Проснулся я оттого, что Стернин и Шаповаленко драли меня за уши.
Я взмолился:
- Братцы, пощадите!
- Двадцать раз дернем - пощадим!
Эти двое отпустили, подошли другие, третьи - мои бедные уши вспухли.
В середине коридора, перед выходом во двор, на стене, где висят доска боевой подготовки, распорядок дня, стенная газета "Чекист", спортивные грамоты, я увидел раскрашенный пестрыми красками лист бумаги: "Командование, партийная и комсомольская организации, весь личный состав заставы поздравляют рядового Рязанцева Андрея Степановича с днем рождения!", внизу карандашная приписка: "Будь здоров, Андрейка!" - чья рука, не поймешь.
На завтраке меня поздравил комсорг, сунул флакон "Шипра" - комсомольцы собрали деньги, купили в автолавке военторга. Замполит подарил зеленую авторучку и полдюжины носовых платков.
- От имени командования второй заставы. Пиши на здоровье и сморкайся на здоровье.
- Щедрые подарки еще в счет волков? - спросил Стернин.
- Так точно, - сказал Курбанов.
Месяц назад он застрелил двух волков: за волчью душу тридцать рублей и пять рублей за шкуру, итого - семьдесят. Деньги эти замполит тратит на подарки солдатам.
Стернин сказал:
- Товарищ старший лейтенант, я прошу вас пополнить охотничьи трофеи: день рождения будет и у рядового Стернина.
- О чем голова болит, - сказал Курбанов. - Волков в Каракумах достаточно, стреляю я прилично, буду мстить им за шрам на щеке и добывать валюту для рядового Стернина.
- Хоп, - сказал Стернин.
На моей тумбочке в спальном помещении и на столе в столовой - стаканы с букетами: друзья новорожденного нарвали в наряде. Костя-повар подвалил добавки, печенья, принес на тарелке вареные яйца - от жен офицеров. От них же в обед преподнесли пирог, изюмом было выложено: "20". Пирог умяли всем честным народом.
В день рождения положен выходной.
После завтрака я смотрел кинокартину, которую крутили для тех, кто вчера вечером был в наряде.
Будик Стернин острил:
- Фильмы бывают хорошие, плохие и студии имени Довженко.
Шаповаленко обиделся:
- А шо студия Довженко? В Киеве знаменитая.
- Твоя национальная гордость бунтует? - сказал Стернин. - Студия знаменитая: картины срабатывает - хоть стой, хоть падай.
После кино я посидел на воле в тенечке, почитал окружную газету "Дзержинец", "Комсомолку", толстенный роман, в коем наши разведчики видели сквозь землю, а немецкая контрразведка была тупа до чрезвычайности - типичный картонный противник. Помылся в душе. Потолковал с Владимировым о Сильве: он нервничал, я успокаивал. Но где-то и сам опасаюсь: подлечат Сильву подлечат, а вот останется ли она розыскной собакой - вопрос.
Отобедав, повалялся на койке, в ленинской комнате сам с собой поиграл в шахматы.
Проходивший мимо Шаповаленко сказал:
- Королевский гамбит разучиваешь? Сицилианскую защиту? А с Тиграном Петросяном сыграет победитель матча Таль - Спасский. Кто бы ни победил, чемпионом мира будет представитель советской шахматной школы, ось так!
Не сказал - процитировал спортивную газету. Королевский гамбит, сицилианская защита. Но в шахматы не играет. Главный Теоретик Спорта.
Я ел, поглядывал на маленький экран, почитывал, фыркал под душем, переставлял шахматные фигуры, валялся на кровати, пощипывал гитарные струны - и меня не покидала мысль: это не то, я должен сделать что-то другое, важное и неотложное.
Выходной тянулся нудновато. Я болтался по заставе, как бы отрешенный от нее. Уходили и приходили наряды, в ленинской комнате старший лейтенант Курбанов проводил политинформацию, в комнате службы старшина Бочкарев изучал с солдатами пограничную инструкцию. Неприкаянный, не знающий, куда себя деть, я брел в дежурку, к связистам, заговаривал с пограничниками. Мне нужны были эти люди, мне нужно было чувствовать, что я сродни им. Я любил этих людей.
* * *
К вечеру жара немножко спала, и ожили спортсмены: выжимали и кидали на деревянный помост штангу, подтягивались на перекладине, толкали ядро, цокал мячик настольного тенниса, на волейбольной площадке вешали сетку. Волейбол - не худо.
В трусах и кедах я вышел на площадку. Разобрались. На судейскую вышку вскарабкался Шаповаленко.
- Команды готовы? Разыгрываем подачу!
Он бросил мяч на нашу сторону. Пас, второй, я выпрыгнул над сеткой и погасил мяч на первой линии. Но, приземляясь, переступил черту, и Шаповаленко свистнул:
- Мяч направо!
- Направо - это нам! - закричал Стернин, высунул язык. - Ошибочка именинника!
Я принял крученую подачу, отпасовал с поправкой на ветер, ответный пас - и мой крюк пробивает двойной блок. Стернин дурашливо чертыхается. Наша подача. Стернин бьет, я блокирую, еще удар Стернина - мимо блока, теряем подачу. Стернина блокировать трудно: он левша.
А вообще он и я - лучшие забойщики в сборной заставы. Сейчас играем в разных командах; в воскресенье, когда приедут в гости волейболисты первой заставы, будем тащить вместе: он первый номер, я четвертый.
Стернин играет изящно, без напряжения, кричит: "Ложись!", "Переход!", "Мяч на игру, команду на мусор!", "Физкульт-ура!" и "Инсульт-ура!", ругательски ругает своего игрока, упустившего мяч в арык с водой. Отчитывает Петра Шаповаленко:
- Необъективно судишь. Подсуживаешь! Делаю пятьсот первое серьезное предупреждение!
Шаповаленко надувается от обиды, резко свищет и отвечает:
- Гулять треба лучшей!
Гулять - в смысле играть.
Но от Стернина так не отделаешься. Он швыряет мяч в Шаповаленко, кричит:
- Подсуживаешь! Сгинь!
Шаповаленко не выдерживает, плюет и слезает на грешную землю. Он пополняет ряды болельщиков, подает реплики:
- Ха, Стернин, игрочишка, мазила… Вот Юра Чесноков или Дима Воскобойников из сборной Союза - это игроки, класс…
От волейбольной площадки Шаповаленко перекочевывает к столу настольного тенниса: "Амелин и Аверин - лучшие ракетки страны", оттуда - к спортивному городку: "Валера Кардемилиди на перекладине работает уверенно, соскок отработан… Юра Власов и Леня Жаботинский… для них шестьсот килограммов не потолок… Тамара Пресс в форме… Валера Брумель…" Главный Теоретик Спорта. Заниматься же зарядкой его заставляют из-под палки.
Мы отыграли, помылись, и когда я надевал майку, вдруг подумал: "Что надо сделать? Написать письма Лиле и Феде. Не тянуть резину! А что ответить?"
Я оделся, зарядил новую авторучку чернилами. Ею и напишем письма. Обновим.
В ленинской комнате сел в уголок. За соседним столом, выставив острые лопатки и насупив сросшиеся брови, склонился над "Химией" Владимиров - готовится в институт. Пора бы и мне браться за ум, учебники есть, учи, отслужишь - и сдавай экзамены. Механик по ремонту газовых плиток - это, конечно же, здорово, но хочу быть инженером-химиком. Тоже ничего. У двери аккордеонист наигрывал, подбирал мотив, притопывая в такт.
У окна - шахматисты в мучительных раздумьях, мне бы их заботы. Что написать в Звенигород?
В Звенигороде тем летом было много болгарского винограда, лотки завалены. Мы с Лилей купили килограмм, уселись на траве, у реки: мякоть высасывали, кожуру и косточки выплевывали. Назойливо и свирепо жужжали осы, лезли в кулек. Лиля откусила виноградинку, пососала, выплюнула кожуру в ладонь и вскрикнула, ужаленная: оса сидела внутри виноградины. Лиля поеживалась: "Как не цапнула за язык", а я целовал укушенную ладошку.