От автора. Об офицерах-пограничниках подчас пишут в этаком штиле: еще в детстве он начитался книг, насмотрелся фильмов про славных часовых границы я решил посвятить себя благородному делу охраны священных советских рубежей, так вот - прямо в детстве… Ничего схожего, никакой пограничной романтики у Ивана Александровича Долгова не было. Пограничником он сделался случайно, не бредил он с детских лет границей, не бредил. А детские годы у него были военные.
Есть в Воронежской области село Пески. Овраги, квелые перелески, супесчаные почвы, песку, естественно, поменьше, чем в Туркмении. Колхоз до войны был бедненький, с войной, с уходом мужчин, окончательно захирел. Ушел и отец Долгова, в сорок первом погиб в ночной атаке под блокадным Ленинградом. А фронт подобрался и к Пескам, остановился верстах в сорока. И днем и ночью, прерывисто подвывая моторами, прилетали "юнкерсы", из облаков падали бомбы, взрывались, выворачивая наизнанку скудную супесь. Хлопали зенитки, охваченный пламенем и дымом самолет с крестами на крыльях и свастикой на хвосте врезался все в ту же супесь. Сперва Долговы по ночам не спали, после пообвыкли.
Мать с рассвета до темна в колхозе, на попечении Ванюшки - три брата-меньшача. Он умывал их, одевал, выдумывал игры, мирил, отвешивал затрещины, укладывал спать, за семь верст возил на салазках дровишки из лесу, воду с речки, стряпал обед. Ох, обед: суп из мерзлой картошки, оладьи из картофельной шелухи, по оладье на нос. Хлеб наполовину с лебедой, по кусочку на нос. Поешь и думаешь: "Поесть бы!" Голодали люто и, ежели бы не бойцы фронтовых тылов, околели бы: отрывая от себя, бойцы отдавали бабам с пацанвой хлеб, консервы, сахар, соль.
Зимним вечером под завешенными дерюгой оконцами вьюжило, на выскобленном столе мигал каганец, малышня дрыхла на полатях, Ванюшка сказал:
- Маманя, я бросаю школу.
- Господь о тобой, сынок! Можа, война вскорости кончится?
- Полгода уже, и конца не видать. А вы без папани надорветесь.
Мать заплакала, сморкаясь в фартук, простоволосая, поседелая, изможденная, и Ваня со страхом подумал, не надорвалась ли она уже, не припозднилась ли его подмога.
- Я мужик, ваше подспорье, маманя, - сказал он. - А полегчает житуха, возвернусь в школу.
- Я согласная, Ванечка. Ты самостоятельный, - сказала мать. - Толечко не вырастай неграмотный.
В сорок четвертом Ваня сказал:
- Фрица гонют, житуха полегчала. Возвертаюсь в третий класс.
На уроках он восседал на последней парте, возвышаясь над мелюзгой и страдая от своей великовозрастности. Школу окончил двадцатилетним парнем, который курил, брился и хороводился с девками. Девки - это приятно, но куда торкнуться выпускнику десятилетки? Влекло к математике, к книгам, мечтал об учительстве. Подал заявление в Борисоглебский институт, на физмат. Вместо ответа из института почтальонша вручила повестку из военкомата. Явился. Районный военком ошарашил:
- Долгов, поступай в военное училище.
- Почему, товарищ подполковник?
- Потому что ты комсомолец, а нам нужны комсомольцы, грамотные, физически развитые, желающие служить в армии.
- У меня желание учиться в институте, стать учителем.
- А будешь учиться в военном училище, станешь офицером.
- Ну нет, товарищ подполковник…
- Ты слушай сюда!
О районный военный комиссар! Он был лихой вояка - на кителе три ряда орденских планок и никудышный оратор, но ему надо было выполнять разнарядку, и он охрип от пафоса. Прихрамывая, он задевал углы стола, размахивал руками, как будто собирался драться:
- Учитывай: происки поджигателей войны! Военные базы империалистических держав, и в первую очередь Соединенных Штатов Америки! Советская Армия на страже мира! Учитывай: стране требуются молодые офицерские кадры! Это почетная и ответственная обязанность комсомола! Ты комсомолец, Долгов!
Общие слова отскакивали от Ивана, однако ему нравились убежденность, напористость военкома и даже то. что военком охрип от пафоса.
- Я подумаю, товарищ подполковник, - сказал он.
- До завтра, Долгов. - Военком налил из графина в граненый стакан воды и залпом выпил.
В дверях Иван спросил:
- А в какое училище?
- Разве я не сказал? В пограничное, алма-атинское.
- Пограничное?
- А ты хочешь в летчики? Так туда нету разнарядки.
Иван помотал головой, ибо не хотел ни в пограничники, ни в летчики.
Ночь он проворочался без сна. Прописные истины, которых поднавалил военком, не взволновали, но мысль подтолкнули. Иван курил до утра и думал о павшем на фронте отце, о матери, умершей год назад, - ее предсмертные слова были: "Не бросай братишек, Ванечка, учись на образованного", о младших братьях, встававших на ноги с помощью тетки и не без его помощи. Курил и вспоминал полутонные фугаски с "юнкерсов", суп из мерзлой картохи, и как пухли с голода, и как волок на себе салазки с дровами, чтобы обогреть заиндевевшую по углам комнату, и как сосед Фомка, обезноженный под Курском, пел на завалинке "Перебиты, поломаны крылья" и размазывал по щекам пьяные слезы, и как на угорье, на сельском кладбище, множились кресты и фанерные обелиски - кто веровал в бога, кто нет, и над маминой могилой - березовый крест… Будь проклята война, и прав военком: должен же кто-то охранять страну, еще не настала эра всеобщего мира и благоденствия. Кто-то? А что же он, комсомолец? В сторонке останется, за чужие спины схоронится? Учительствовать собирается? Мало ли что собирается, жизнь перечеркнет. Горько, когда мечту рубят под корень, но есть слово "долг". Голодал в детстве, а вымахал - во, косая сажень в плечах, крепыш. Армии такие нужны, и тут военком прав. А образованность - это не диплом об окончании института, и офицер может быть образованным, и рабочий, и колхозник. Наивничает? Ан нет, он будет образованным, вы спите спокойно, мама. И братишек не обойдет заботой. Назавтра он сказал военкому:
- Я решил ехать в Алма-Ату, товарищ подполковник.
Тот ни капли не удивился, придвинул ручку и чернила:
- Это я предвидел. Строчи рапорт.
Несколько уязвленный его хладнокровием, Иван макнул перо в чернильницу-непроливайку, эти чернильницы во всех школах, а с какой стати они на военкоматских столах? В воинских учреждениях должны быть какие-то другие чернильницы, непроливайки - в школах. Прощай, мечта, преподаватель математики Иван Александрович Долгов никогда не войдет с классным журналом под мышкой в притихший класс.
Алма-Ата в переводе с казахского - отец яблок. Яблоневые сады и впрямь заполонили город, и по осени, когда начались занятия, курсант Долгов хмелел от сладкого и грустного духа спелых яблок, сочившегося с веток в приоткрытое окно. Он хмелел и от предчувствия, что именно здесь, в Алма-Ате, определится его судьба - может, и не только служебная. Три года учебы, три года жизни!
Много времени спустя, припоминая курсантство, Долгов скажет о себе:
- Учился прилежно. Постепенно, день за днем, постигал военную пограничную науку, и чем дальше, тем интереснее было. Во мне обнаружилась военная косточка.
А на втором году обучения, в марте, его едва не изгнали из училища.
В тот день курсант Долгов устроил вечеринку, впоследствии фигурировавшую в материалах дознания как коллективная пьянка. Это было нечто вроде обручения - на современный лад. На квартиру к Кире пришли ее подруги и товарищи Долгова, расселись. Долгов поднял стаканчик:
- Дорогие друзья! Мы с Кирой счастливы сообщить вам, что женимся!
Молодежь захлопала в ладоши, Кира с Иваном подошли к Тамаре Борисовне, она обняла их, расцеловала, выпила с ними. За столом возопили: "Горько!" Долгов коснулся губами испуганных, настороженных губ Киры.
Потом танцевали под радиолу, пели хором, играли в почту, повторили по стаканчику того, что в материалах дознания квалифицировалось как алкоголь, изготовленный незаконным, преступным способом, - самогона и бражки, запивая их вполне легальным лимонадом, в протоколах не упоминаемым.
Долгов смотрел на Киру и Тамару Борисовну, и для него не было женщин дороже и ближе из живущих на земле. Он любил Киру и, следовательно, не мог не любить Тамару Борисовну, родившую ее. Тамара Борисовна, бессарабская цыганка, была ярка, шумлива, энергична и добра, работала закройщицей в ателье, и модницы валили к ней: "Шиться - только у Кармен!" Кире подружки говорили: "Полукармен", цыганского в ее обличье поменьше, отец - русский, майор, комендант погранучастка на Пруте. Отец погиб двадцать второго июня, и Кира с матерью эвакуировались в Алма-Ату…
За предсвадебную пьянку хотели отчислить из училища. Вмешался начальник училища, генерал, Батя: "К чему раздувать, к чему гробить хлопца?" И Долгов остался курсантом, схлопотав все же выговор по партийной линии. Сияли выговор перед распределением. Его спросили: "Куда послать?" Он ответил, что не имеет значения, куда угодно, можно и в Туркменский округ, где стажировался. И Долгов с Кирой попали в Туркмению, в этот отряд. Служил замполитом на одной заставе, на другой, затем получил заставу, ту, где сегодня произошло нарушение границы.
Десять лет безвыездно в отряде. Не считая, разумеется, отпусков. Ездили к Тамаре Борисовне в Алма-Ату. Город встречал их яблоками, Тамара Борисовна - розами. Долгов навещал Батю, рассказывал про службу, Батя посмеивался, вспоминая, как спасал Долгова для погранвойск. Ездили к Черному морю, в гагринский рай: в пальмовом и эквалиптовом городке две большие улицы, на тротуарах гвалт и смех курортной толпы, но все эти шумы глушил прибой, волна за волною накатывая на берег, ворочая и шлифуя гальку, а небо - бездонно, а в воздухе - аромат цветущих маслин, а море - до горизонта. Ездили в Москву, к дальней Кириной родне по отцу, ходили и бегали по столице-матушке, не минуя Большого театра и Малого, Третьяковки и Оружейной палаты, Останкинского музея и Выставки достижений, Олега Лундстрема и "Березки", фотографировались на Красной площади, у памятника Пушкину, у обелиска в честь покорителей космоса; родня изумлялась неутомимости Долговых, вечера коротала у телевизора и зачитывалась, включая девяностолетнего деда, советами журнала "Здоровье". Ездили в воронежские края, к братьям. Братья обзавелись семьями, работали в колхозе, робели перед Кирой, Ивановы рассказы о границе выслушивали уважительно, но в их глазах читалось: братуха, не надоело околачиваться у черта на куличках, в песках и жарыни, не пора ли осесть на родине? Иван смеялся, прихватывая удочки, брел к речке, с которой в войну возил воду на салазках.
В отпуск Долговы всегда уезжали весело, предвкушая отдых, и всегда возвращались на семь-десять дней раньше срока: на заставу тянуло, как в родной дом. Да она и была им родным домом.
Он никогда не раскаивался, что стал офицером, а не учителем. Привык к своей профессии, гордится ею. Профессия не из легких: и недоспишь, и не поешь вовремя, и нервы напряжены, и пулю можешь приголубить, здесь - пустыня, жара, а где-то несут службу в диких горах и у студеных морей, и далеко все это от стольных городов.
Пулю приголубить? Было у него, было. Ну, например, на левофланговой заставе, в предгорье, еще в замполитах подвизался.
Январь. Полночь. Подмораживает. Низкие рыхлые тучи. Лейтенант Долгов думает: "Э, сатана, месяц бы выглянул!" И, как бы угадав его желание, облака разрываются, в просвете - взошедшая луна, ее холодные голубые лучи льются в глубокую черную щель. Щель - Нефедовская, в память о пограничнике Нефедове, который в тридцать девятом году вступил на этом месте в бой с контрабандистами и держался до подмоги с заставы.
Долгов вслушивается - ничего, кроме шакальего причета, вглядывается - никого, кроме ломких теней наряда. Умолкают шакалы, пропадают тени. Тишина, спокойствие, ночь.
Долгов останавливается, предостерегающе поднимает руку. Ему кажется: доносит невнятный шум. Шум ближе и уже смахивает на стук конских копыт по затвердевшему грунту. Теперь этот стук улавливают и солдаты. Долгов глядит в бинокль. В окулярах - стебли сухой травы, складки местности. Ничего, никого. Но что это? Проступают неясные пятна. Они делаются четче. Совсем четкие: три лошади, три всадника! Кони трудно, устало рысят, на них - тугие мешки, всадники держат на изготовку карабины.
Наряд пропускает неизвестных, и Долгов, убедившись, что за этими тремя никто не следует, подает команду:
- Стой! Руки вверх! Бросай оружие!
Рысивший последним всадник мгновенно поворачивается в седле, вскидывает карабин, стреляет на звук. Пуля вжикает возле уха Долгова. Прицелившись, он нажимает на спусковой крючок автомата. Короткая очередь - и нарушитель, взмахнув руками, перелетает через лошадиную голову.
Двое других также открывают стрельбу по наряду - возле уха снова вжикает. Нахлестывай коней, пытаются уйти. Очереди из солдатских автоматов настигают коней: сбрасывая мешки с терьяком, подминая под себя контрабандистов, они валятся наземь.
Годом позже, опять в январскую ночь, старший лейтенант Долгов столкнулся с лазутчиком. Наряд располагался в лощине, поросшей кустарником. Ветер задувал порывами вдоль речной долины - в предгорье речка пенится, клокочет, ниже по течению уходит в пески, умирает, - гнул голые ветки, пронизывал сквозь бушлаты. Тягучий свист ветра, шуршание и хруст шуги, шедшей по реке, плеск волн о берег - все мешало прослушивать местность. Пограничники напрягали слух, до слезы всматривались в ночной морок.
Сперва Долгов не поверил себе: глаза слезятся, мерещится? Но нет, метрах в семидесяти вновь мелькнула фигура. Нарушителя засекли и сержант с солдатом, лежавшие почти у береговой кромки. Долгов подал условный сигнал - дернул за шнур. Рассеивая мрак, взмыла осветительная ракета. Точно! Человек - он метнулся в щель!
- Стой! Ни с места! - крикнул Долгов, и его голос перекрыл и свист ветра, и шуршание шуги, и плеск волн.
Пригнувшись, юркий, худощавый, белея чалмой, нарушитель убегал к реке, и Долгов понял: хочет броситься в реку, на иранском берегу его не достанешь. Стало быть, надо отрезать от воды. И Долгов на пару с молодым, выносливым солдатом побежал наперехват нарушителю.
Долгов поднял автомат, на бегу выстрелил вверх предупредительной очередью. Нарушитель упал, секунду погодя вскочил и, пригибаясь, побежал. Предупредительная очередь - на этот раз над головой лазутчика. Он бежит. Светящаяся трасса пуль ложится перед ним, у ног. Тогда он, пятясь, стреляет из автоматического пистолета, пуля рассекает Долгову кожу на виске.
Лазутчик с ходу бросается в реку. Но рядом - Долгов и остальные пограничники. Они за шиворот выволакивают белуджа на берег. Он ранен в плечо, не пригнись - пуля угодила бы в сердце. Пограничники бинтуют ему плечо, переодевают в сухое, в мокрой одежде - карта, финка, портативная рация, ампула с ядом, валюта, драгоценности. А старший лейтенант Долгов носовым платком вытирал кровь с виска. Сантиметром левее - и заказывай панихиду.
Ну и тому подобное. Так что пулю приласкать на границе - проще пареной репы. И советы журнала "Здоровье" на границе не всегда выполнимы.
Иван Александрович говорит:
- Я случайно сделался пограничником. Спасибо этому счастливому случаю! Я замечал, с какой теплотою смотрят люди на нас, носящих зеленые фуражки, извиняюсь за сентиментальность.
Шаповаленко
Чужие чеботы наследили, як нагадили, на песке. Я глянул, и у меня холодок промеж лопаток, ей-бо! Чужаки на нашей земле, шоб им лыхо було! Батько мне рассказывал, чего они вытворяют, одно слово - чужаки. И эти навытворяют, колы их не сцапать. Жара кругом, а меня зазнобило. Не посчитайте, что со страха. С волнения. Волновался я: как бы их зацапать без промашки!
С чего-то улыбнулся Волков, чудак, покашливал Рязанцев, повизгивала Сильва, натягивала поводок. Шофер говорил капитану: "Машина не пойдет по барханам, забуксует", капитан говорил шоферу: "В барханы за нами не суйся, выбирайся на солончаки - и на заставу". В микрофон талдычил Стернин: "Вилы", "Вилы", я "Вилы-один", я "Вилы-один"! Как слышите меня? Прием… Я вас тоже хорошо слышу. Прибыл на место. Уточняю задачу. Прием…" Это он с заставой связался.
Потом связался с отрядом. Капитан докладывал полковнику, выслушивал указания, и лоб у него морщинился, и на переносье - морщины.
- Ясно, товарищ полковник. Задачу выполним. Спасибо, - сказал капитан, и морщины его разгладились.
Кончив передачу, Стернин снял наушники, подмигнул: "Сильва, ты меня не любишь!" Чудак, хохмач этот Будька.
Капитан сказал нам:
- Начальник отряда вышлет тревожную группу на вертолете. С Рексом.
- О! - сказал сержант Волков с крайним восторгом: Рекс знаменит в отряде не меньше, чем покойный Метеор.
- Ну и что - Рекс? Собака как собака, - сказал Владимиров.
- Отставить разговорчики! - Капитан подтянул ремешок панамы, забросил автомат за спину. - Волков, продолжай с нарядом нести службу. А мы вперед. Давай, Владимиров! Ставь на след!
Владимиров похлопал Сильву по серовато-бурой в подпалинах спине, по вздыбленному загривку, шепнул ей что-то, подвел к следу, дал понюхать. Сильва оскалила клыки, черный влажный нос ее сморщился, она потыкалась мордой в песок, заскулила и рванула поводок. Владимиров побежал за ней, за Владимировым побежали остальные.
Я держался Рязанцева, он сильно сутулился, но чесал ходко, и мне надо было не отставать. Ноги чего-то враз ослабли, дыхания не хватало, озноба и в помине не было, жарко стало, душно. На душе перемешалось: и опасался, и радовался, и сомневался. Как со словами мешанина: говорю в общем по-русски, в Днепропетровске больше русский в употреблении, а то заверну по-хохляцки. Опасался: сколько чесать, выдюжу ли? Радовался: это будет первое задержание, дождался, похвалюсь перед батькой. Сомневался: а ну как и эти нарушители не настоящие, было уже: в кустах шорох, напарник освещает ракетой, я иду на задержание… нарушитель - чабан, заблудился у границы, благодарил нас после с крайним восторгом, чудак, растяпа, шоб ему очи повылазыло.
Но должно повезти: вчера я нашел в коридоре пятак, гербом вверх, и Будька Стернин сказал, что это к удаче. Шутковал либо всурьез? Не разберешь Будьку, начал подсмеиваться: мой пятак, я обронил, делись удачей. Поделюсь, колы задержим лазутчиков, - вот и удача! Со всеми поделится Петро Шаповаленко, он не скупой!