- Еще повстречаемся, гад! Я тебя запомню!
- Иди, иди, - сказал Андрей. - Ты запомни, что я тебе говорил. И оплеуху запомни.
Бледная, перепуганная Лиля вцепилась в рукав, потащила:
- Пойдем отсюда. Он же с ножом!
- Я самбист, - сказал Андрей. - Но жалею, что замарал руки. А как их, таких, пронять, скажи? Откуда они берутся, такие?
- Я не знаю, - сказала Лиля. - Горячиться все-таки не следует. Достаточно слов…
- Не всегда достаточно, вот в чем беда.
Лиля отдышалась, улыбнулась:
- Ты, оказывается, способен на весьма решительные шаги. Ну и Андрюшенька!
На шоссе, пересекающем Звенигород, с шелестом обдувая вихрями, мельтешили "Волги", по деревянному мосту над Москвой-рекой ковылял грузовик с зажженными фарами, в их лучах вода курилась. В окраинных домишках горели огни. Месяц сопровождал от леса, стремительно поднимаясь и так же стремительно опускаясь к горизонту - сперва белый, затем желтый, затем багровый, над лесной кромкой он пылал костром в темноте, - и провалялся в эту темень, в дебри. Андрей посмотрел на светящиеся стрелки часов: было десять.
- Доброй ночи, - сказала Лиля.
- Доброй ночи, - сказал он, не отпуская ее.
Они стояли, обнявшись, под тополем, у палисадника, где дремали осенние цветы: золотые шары, астры, георгины. На задворье тявкали дворняги, в приречном вербнике пиликала гармошка, протарахтел милицейский мотоцикл с коляской:
Андрей сказал:
- Мы должны пожениться.
- Я же тебе ответила: не стоит спешить.
- А зачем тянуть резину? Мы любим друг друга, и сегодня…
- Нужно проверить себя, милый!
- Мне не нужно, - сказал Андрей. - Если полюбил, то уж полюбил.
- Не подталкивай меня с этим, Андрюшенька! К тому же, думается, твоя мама недолюбливает меня, так это?
- Так, - сказал Андрей. - Но узнает поближе, полюбит, как и я.
- Не будем пороть горячку, - сказала Лиля, подставляя влажные мягкие губы. - До завтра, милый!
Стукнула калитка, босоножки процокали по ступенькам, стукнула дверь. Вспыхнуло окошко в Лилиной комнате и погасло - из него будто хлынула тьма. Андрей постоял-постоял и пошел по сонной улице, шурша обертками от мороженого.
Долгов
- В ружье… Застава поднята в ружье, товарищ капитан…
- Что?
- След!
- Тише, тише, ребят побудишь. Я одеваюсь…
Дежурный прикрыл створку, я повернул шпингалет. Между тем, когда он побарабанил в ставню, и тем, когда я соскочил с постели и подошел к окну, - секунда, а я уже словно и не спал вовсе, нервы напряглись: и была бы сейчас возможность сызнова лечь, не уснешь ни за какие коврижки. Я давно привык к этому - засыпать сразу же и без сновидений, пробуждаться, чуть забарабанят в ставню, и через секунду быть с ясной головой.
Я присел на стул, начал одеваться. Майка - здесь, брюки и рубашка-"кубинка" - здесь, вот ботинки, все на своих местах, под рукой. В щелях ставен серели узкие полоски, уже светает? На этажерке тикал будильник, заведенный на семь часов, пришлось подняться раньше по не зависящим от нас причинам. В полночь проверял наряды на правом фланге, все было спокойно, теперь - тревога. Не до сна, коли на границе обнаружен след.
Ему не до сна, а Кира и ребятки не проснулись, очень хорошо. У него работенка колготная, поэтому он и ложится с краю, чтобы не потревожить Киру, вставая, он поэтому и телефон на квартире отключает на ночь, чтоб не зуммерил - от заставы до офицерского дома полсотни метров, дежурный добежит вмиг, подымет.
На письменном столе я нашарил портупею, кобуру с пистолетом - они покоились на Аленкином альбоме с марками, рядом - Генкин заводной автомобиль. Чертенята, валят свое, хотя над столом я приколол кнопками бумажку: "Стол мой, и никаких гвоздей!" Стараясь не скрипнуть половицей, я повернулся к двери и услышал за спиной шепот Киры:
- Ваня, уходишь? Тревога?
- Тревога. Ты спи, спи.
- Провожу.
Она села на кровати, накинула на себя халатик. Вместе мы прошли в соседнюю комнату, где спали дети. Генка, разметавшись, пускал на подушке пузыри, на тонкой шее - косичка выгоревших волос. Аленка одну руку подложила под щеку, другою обнимала куклу-матрешку.
В прихожей я взял с холодильника панаму, надел. Кира сказала:
- Возвращайся скорей.
Я поцеловал ее в подбородок, в шрамы "пендинки", быстрым шагом спустился с террасы.
Было совсем светло, у заставы строились пограничники, повизгивали розыскные собаки, ржали лошади кавалерийского отделения, постукивали моторами подкатившие к крыльцу автомашины, и среди этих привычных моим ушам тревожных и деловитых звуков прорезался разбитной тенорок:
- Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь… Ну, чего ты рычишь, скалишься?
Сильва - это розыскная собака Владимирова, тенорок - Стернина. Словоохотливый юноша, и на построении не помолчит.
Проходя вблизи, я сказал:
- Стернин, не суесловь, на заставе тревога.
- Есть, товарищ капитан! - отчеканил он, а в глазах - смешок. Такой смешливый юноша.
В канцелярии навстречу поднялся замполит:
- Товарищ капитан, новые данные. Только что звонил сержант Волков. Его наряд также обнаружил след. За проволочным заграждением и у развилки дорог.
- След тот же?
- Так точно, со скошенным каблуком, носок вдавлен сильнее, чем каблук.
"Это если идти задом наперед, довольно примитивная уловка", - подумал я, закуривая.
- Но через сорок метров Волков уточнил…
- Ну?
- След раздвоился. Первый - со скошенным левым каблуком, второй - без характерных примет. Движутся параллельно, на расстоянии трех-пяти метров.
Выходит, КСП преодолевали след в след, тоже не ахти как тонко задумано. Вероятно, им не до тонкостей при нарушении границы, главное для них - поскорее уйти в тыл.
Я вдавил недокуренную папиросу в пепельницу, надел на плечо автомат, расправил ремень:
- Ашхабад Джумадардыевич, остаешься за меня.
Замполит наклонил лобастую голову, шевельнул бровями:
- Ясно. Ни пуха ни пера, Иван Александрович!
Бочком, поправляя красную повязку, на рукаве, протиснулся дежурный:
- Товарищ капитан, застава построена.
Уже? Очень хорошо. На все про все три минуты. Это называется - собраться по тревоге, молодцы.
- Иду, - сказал я, и в этот момент связист крикнул из дежурки:
- Товарищ капитан, вас вызывает "Уран"!
- Кто именно?
- Дежурный по отряду!
Я взял трубку и услышал далекий, разрываемый километрами и ветрищем бас:
- Оперативный дежурный майор Клобуков… Чтой-то там у тебя стряслось, Долгов?
- Вам уже докладывал мой заместитель, товарищ майор.
- Ну и что? Я желаю из первоисточника… Мне лично поднимать начальника отряда, начальника штаба… беспокоить… я обязан из первоисточника…
Это ему больше всего на свете не по нутру - беспокоить начальство. А мне он не по нутру, майор интендантской службы Клобуков, толстенький, стриженный под бокс, неповоротливый, какой-то сытый, излюбленное изречение которого: "Чтобы приобрести земную невесомость, надлежит выйти в отставку!"
Я докладывал оперативному и слышал, как в трубке судорожно, с хряском зевают. Что ж, извиняйте, майор Клобуков, по не зависящим от нас причинам обеспокоили, помешали додремать, не снимая сапог и расстегнув воротник, на дерматиновом диване, истертом боками и задами ОД.
- Товарищ майор, у меня все, некогда, люди выстроены.
Клобуков зевнул в последний раз и пробасил:
- Ну, действуй, Долгов… Докладывай, Долгов… чтой-то у тебя там получится…
Ощущая силу и легкость в теле, я сбежал с крыльца.
- Смирно! Товарищ капитан, застава построена по боевой тревоге!
Я прошелся вдоль строя: автоматы, ракетницы, телефонные трубки, следовые фонари, фляги - все в порядке, радист с рацией, кавалеристы держали лошадей под уздцы, на земле возле вожатых, натягивая поводки, ерзали собаки. Я вглядывался в лица пограничников, и мне хотелось, чтоб моя собранность, воля, жажда действовать передались каждому из них.
- Обстановка на участке заставы следующая, - сказал я, остановившись и откашлявшись: несносный песок в глотке першит.
Я говорил об обстановке на границе, о составе тревожных групп и кто старший в группах, говорил негромко и внятно, по-прежнему всматриваясь в застывшие, ждущие лица, и мне виделась на них моя отраженная воля - задержать нарушителей во что бы то ни стало!
- Первая, вторая, третья и четвертая группы закрывают участок границы согласно плану. Тревожная группа преследует нарушителей по следу, я выезжаю с ней. Задачи первой, второй, третьей и четвертой групп - не допустить ухода нарушителей обратно за государственную границу. Задача тревожной группы - настигнуть и задержать нарушителей. Вопросы? Нет? Выполняйте!
Строй сломался, все перемешалось, и вдруг сквозь эту хаотичность проступили осмысленность и порядок: кавалеристы вскакивали на заплясавших коней, в кузов строевой машины вспрыгивали стрелки, вожатый подсаживал собаку, сучившую передними лапами. Фыркая, встряхивая куцыми хвостами, кони вымахивали со двора, за ними к воротам рванулась автомашина - только пыль заклубилась, на все про все четверть часа - поисковые группы будут находиться в указанных им местах и выполнять задачи.
Я поставил ботинок на подножку, плюхнулся на сиденье, в отражательном зеркале увидел: сзади - Стернин с рацией, Шаповаленко, Рязанцев, Владимиров с Сильвой, собачья морда, внюхиваясь, тыкалась в спинку шоферского сиденья.
- Вперед! - сказал я, и "газик" рванул с места.
Справа промелькнул склад, слева баня и офицерский дом - ставни на кухонном окне были открыты, Кира поднялась-таки, затевает стряпню, не рановато ли? "Газик" обогнул вышку у заставы, другую - у ворот в проволочном заборе, покатил по грунтовке.
- Разрешите засмолить, товарищ капитан? - сказал Шаповаленко.
- Курите, - сказал я и вытащил сигарету, чиркнул спичкой, в сложенных горстью ладонях пыхнул первой затяжкой. Очень хорошо натощак, не так полезно, как поубавит аппетиту, не до завтраков, а под ложечкой посасывает.
Я поднес сигаретку ко рту, задержал руку - на рукаве длинная каштановая волосинка, из дочкиной косы, лезет косичка, дочкины волосы везде в квартире. Я снял волос, подумал: "Кира поднялась, Аленка с Генкой посапывают в подушки, спите покрепче, ребятки".
Водитель снял дверцы, и в машине было попрохладнее, но, когда она сбавляла скорость, хвост пыли нагонял нас, окутывал, так и подмывало чихнуть. Ветер немного поутих, дул в лоб. Солнце лезло по небосклону, ослепительное и злое. Я надел солнечные очки, и пограничники надели, у Стернина защитные очки с овальными изогнутыми стеклами в массивной оправе, фасонистые, итальянские. Я молчал, и пограничники молчали.
Свернули с грунтовки, поехали по шору - соль посверкивала, а потом по такыру - его поверхность в трещинах, потом по пескам, проваливаясь колесами в норы тушканов, сусликов, песчанок. Там и сям белели заячьи, бараньи и лошадиные кости. По соседству с солнцем парил орел-ягнятник. Мышковала лиса, услыхав мотор, отбежала за колючки барбариса, проводила нас поворотом узкой хитрой мордочки. Барханный кот выскочил из-под колеса, дал деру.
- От это рвет подошвы! - сказал шофер, и ему никто не отозвался.
Я выбросил окурок, снова вытащил из кармана пачку "Шипки". Меж теми двумя и машиной - серо-желтая пустыня, и меж машиной и заставой - серо-желтая пустыня. Кира умылась, зажигает газовую плиту, ставит на конфорки кастрюли, ребятки пускают пузыри на подушках. А скоро все мы очутимся во славном городочке Гагре, где под горами плещет синее море, море до самой Болгарии, до самой Турции, и мы сутками не будем вылезать из него. Вот задержу тех двоих - и в отпуск. Прочь от жары, от москитов, от недосыпа - и слава Гагре! Тамошние певички с большим чувством мурлычут: "О море в Гагре! О пальмы в Гагре!" Певичек к дьяволу, морю - ура!
Ребятки потому и не поехали в Фирюзу, в пионерлагерь, жарятся на заставе, ждут моря. Дождутся, если не будет обстановки, граница есть граница, и тогда отпуску прости-прощай. Не осложнится - понежимся в Гагре, как нежатся сейчас в Кисловодске Игорь Платонович с супружницей. Третьего дня прислал весточку: принимаем нарзанные ванны, ездим по экскурсиям, вчера были у знаменитой горы Кольцо, тропинка продевается сквозь это Кольцо, как нитка сквозь ушко иголки. Зам по боевой, завзятый огневик, а тут в лирику ударился, курортные прелести довели.
Во рту была табачная горечь, и она будто разносилась кровью к голове и сердцу. Это удивительная горечь, приглушавшая мысли про Киру и ребяток, про отпуск на море и про Игоря Платоновича с супружницей, про нараставший зной и вычурные очки Стернина - мысли нужные и не очень, и обострявшая одну, наинужнейшую, - о нарушителях. О тех двоих, кого надо схватить. Во что бы то ни стало.
Они торопятся уйти в тыл. Границу нарушили дерзко, без особых ухищрений, и пролаз под проволочным забором выкопали дерзко, в открытую. Они не могут не догадываться, что их следы будут обнаружены. На чем расчет? Затеряться в пустыне и поскорей выйти к населенным пунктам, где есть возможность укрыться: явка какая-нибудь? Или пойдут дальше, до железной дороги, там в поезд - и ищи-свищи? Все это предположительно. Вооружены? Не исключено. Молоды, сильны? Наверняка. Как поведут себя, когда их настигнем? Абсолютно неизвестно. Нагоним - и поглядим, нагнать - программа-минимум.
Идти по следу придется в солнцепек, в безводье, а сколько - абсолютно неизвестно. Давность следов - часа два, иными словами: нарушители от нас километрах в десяти. И нам надо топать резвее их, тогда и нагоним. Доедем до развилки дорог, станем на след - и вперед. Выложимся, ляжем костьми, но нагоним. Ну а там уж финал. Мы готовы к любому обороту, ребята не дрогнут, верю. Очень меня заботит сохранность следа. Ветер не столь уж порывистый, однако может перемести след - песок же, и это будет худо.
- Подбавь газку, - сказал я шоферу.
Он гмыкнул, поглядел на спидометр, переключил скорость, и "газик" замотало и затрясло еще шибче, и нас замотало и затрясло, как в качку. Я ухватился за скобу обеими руками, автомат зажал коленями.
- С ветерком катим, - сказал Шаповаленко.
- Две шишки наставил на затылке, - сказал Стернин.
- Ничего, - сказал я. - Могу обнадежить: вот-вот пойдем на своих двоих.
Вернулись на грунтовку, разъезженную, ухабистую, - нас замотало как в самолете на воздушных ямах. Я смотрел на мчавшуюся навстречу дорогу, по обочинам верблюжья колючка, бело-желтые шары туркестанской смирновии, высохшие стебли бозагана и яндака, и у меня было чувство: предстоящие поиск и преследование находятся где-то в середке моей пограничной жизни; были задержания и раньше, будут и позже, а это, нынешнее, - в середке, и оттого оно приобретает некоторую символичность. Мудришь, Иван Александрович, сказал я себе, умствуешь.
Приедем на место, сразу же свяжусь по радио с начальником отряда, он уже в курсе. Что подскажет полковник, чем поможет? Одобрит мои действия или буркнет: "Лапоточки плетем?" В его устах эти лапоточки - знак высшего неудовольствия. Я очень дорожу мнением полковника, ибо очень уважаю его, он знает службу и болеет за нее - это, собственно, и требуется от настоящего пограничника, будь то рядовой или начальник отряда.
Многое зависит от владимировской Сильвы: как возьмет след, сколько протащит нас, не утеряв его. Следов - два, собака будет идти по одному. Пока следы недалеко друг от друга, это не проблема, но если они разойдутся? Этот вариант не исключен, и полковник, видимо, подбросит отрядного инструктора с собакой, кстати, отрядные собаки классом повыше Сильвы. А ту собаку, которая отправлена на перекрытие границы, просто рискованно пускать по следу: слишком уж молодая, неопытная. Хорош был покойный Метеор, не уступал отрядным: смел, недоверчив, возбудим, злобен, острые чутье и слух, да будет пухом ему землица - застрелен при задержании уголовника, уходившего за кордон.
- Как Сильва? Не подкачает? - спросил я.
Владимиров вскинул угрюмые сросшиеся брови:
- Не должна, товарищ капитан.
- Она здорова?
- Здорова.
- Ей достанется. Да и нам, - сказал я. - Не подкачаем?
Шаповаленко и Рязанцев в один голос сказали: "Что вы, товарищ капитан!" Стернин сказал: "Человек не может быть слабей пса", а Владимиров промолчал, насупившись. У него тяжелый характер, у Владимирова, но и волевой, и я на него надеюсь, пожалуй, больше, чем на кого другого. И на Шаповаленко с Рязанцевым можно положиться. Стернин? Юноша он пижонистый, с закидонами, но самолюбив, тянется за остальными. А что было вечером, на боевом расчете, с Рязанцевым, рассеянный какой-то, расстроенный. Потолковать бы с ним, да вряд ли раскроется, уж слишком сдержан, скрытен даже.
Выложиться всем придется, побольше - Стернину: на горбе рация, четырнадцать килограммчиков. Хватит ли воды? Будем придерживаться схемы при двадцатипятикилометровом преследовании: первый прием, полфляги, - после трех часов движения, вторые полфляги - после четырех часов. Продолжится преследование - пополнимся из колодцев или вертолет сбросит.
Граница на участке заставы плотно закрыта, и соседние заставы перекрыли свои участки. Назад нарушителям не уйти, если они того пожелают почему-либо. Вероятней, будут уходить в тыл, в тыл, ну а задача моей группы - нагнать их и задержать, для нас в эти часы нет более важной задачи. Когда же мы доплетемся до места?
- Тута поблизости, товарищ капитан? - спросил водитель.
- Да, - сказал я.
Шаповаленко завозился, закряхтел:
- Шо, добрались?
- Пора бы, - сказал Стернин. - Третью шишку наставил.
Рязанцев молчал. Молчал и Владимиров, трепля Сильве загривок.
- А я что, виноватый? - с запозданием обиделся шофер. - Дорожка - гроб с музыкой, не кумекаешь, что ль?
- Кумекаю. Но проедешь еще малость, и четвертая шишка гарантирована.
- Ништо. У тебя башка сильная.
- Зато у тебя слабая.
- Прекратите, - сказал я, и спорщики умолкли.
Машина вынырнула из-за гряды, и я увидел наряд сержанта Волкова, бежавший нам наперерез. Шофер притормозил, пыль поглотила нас.
- Прибыли. Вылезайте. - Я спрыгнул с подножки, размял затекшие ноги.
Из пыли шагнул Волков, приложил руку к виску, начал рапортовать, задыхаясь от бега:
- Товарищ… капитан…
- Отдышись, - сказал я.
Волков смущенно улыбнулся, передохнул, доложил и показал пальцем на песок:
- Вот они. В натуре.
На песке - полузанесепные отпечатки сапожных подошв, крупные, мужские, они то параллельны, то расходятся накоротке, то сближаются вплотную, один - косолапит, второй - походка прямая, легкая. Чужие, враждебные следы.