- Да разные. Разные… Они даже не знали друг друга, - пытался что-то объяснить Володя Иванов. - А слетелись в миг… У них нюх. Смертоправы… Наверное, кто-нибудь из немцев высунулся из-под брезента, а какой-нибудь чмурь увидел. И - крик, крик "Фрицы в колонне! Фашисты!" Тут такое поднялось: "Кого везете, сволочи!", "Вот поднапрут, да они всех нас…" А туг артиллерия пошла… Стали вытаскивать их из кузова. И все они хотели одного и того же. Да поскорее… Ведь тут чуть каша кровавая не заварилась. Вы бы мне потом голову оторвали… Я приказал всем нашим отступиться. Они убили бы любого, кто встал у них на пути… Ведь у нас на лбу не написано…
- Ты что, и вправду не мог их остановить?
- Не мог, товарищ гвардии старший лейтенант. Поверьте, - Иванов как присягал. - Или тут была бы кровавая свалка… Или… И вы сами не смогли бы… Ведь все чужие… - В его голосе звучали убежденность и горе, горе и убежденность.
И никто из них ничего не сказал? - спросил командир почти смиренно.
Высокий блондин… ну, Отго, все смотрел туда, куда вы уехали, и говорил: "Во, во-о господин офицер? Куда он делся?.." Первым они пристрелили фельдфебеля…
На шоссе уже началось движение, и машины обтекали колонну его взвода…
- Кто из наших принимал участие? - спросил командир, нельзя было понять, какое участие и с чьей стороны.
А тут стороны были. Были всегда, почти всю войну; одни вопили: "Мщение и смерть!" - но сами почему-то не воевали. "Сколько раз увидишь его, столько раз и убей!" "Убей немца!" "Они наших расстреливали, жгли, истязали? - Вот и мы!.." Другие (их было меньшинство, и они всегда воевали) говорили: "Вы что, хотите уравнять нас с фашистами?.. Тогда где разница между ними и нами?! Не-ет, так не пойдет!" - и вставали дыбом, как на смерть.
- Кто?! - еле сдерживаясь, проговорил командир. Почти весь взвод собрался вокруг, одни держались поодаль, другие (посмелее) подошли совсем близко, Владимир Иванов крепился и молчал.
- Да ваш сержант Медведев и расстреливал вместе с ними… - донеслось издали.
Там возвышался сутулый ефрейтор Лапин, закоренелый скептик и вовсе не боевой человек (что радиомастеру и не обязательно). Он был из интеллигентной питерской семьи и презирал все эти "боевые выкрутасы" и "героические номера".
Командир даже не обернулся в его сторону:
- Ефрейтор Лапин, сержанта Медведева ко мне.
- Есть. Но его и днем с огнем не найти. Убежал куда-нибудь вперед! - сардонично откликнулся Лапин и даже не пошевелился. - К наступлению полной темноты сам прибежит.
Командир оборотился и взглянул на Лапина, тот не только выдержал взгляд разъяренного командира, но еще и добавил:
- А завтра вы его снова простите.
- Но это же ваш товарищ, - с упреком заметил командир.
- Уверяю вас, нет.
И тут из узкого промежутка между бронетранспортером и грузовой машиной вынырнул Медведев - ладный, подтянутый, он четким шагом прошел через людское множество, и все уступили ему дорогу.
- Да вот он я… - сказал негромко и задиристо, видимо адресуясь к Лапину, и доложил: - Товарищ гвардии старший лейтенант (он великолепно откозырял), гвардии сержант Медведев по вашему приказанию… - он старался делать все почти так же, как его командир, но получалось фасонистее и по-своему.
Взводный чуть не захлебнулся от этой наглости и как ни в чем небывальщины. Он уже раскрыл рот, чтобы обрушиться на сержанта, но запнулся и скомандовал:
- По машина-а-ам! Заводи!! - все разбежались, а Медведев стоял, зная, что к нему эта команда не относится.
Тут же взревели моторы. Командир сказал ему прямо в лицо:
- Какой мразью надо быть, чтобы вот так!.. - он кивнул в сторону развалин.
Но Медведев и глазом не моргнул:
- Они все кинулись к кузову и вытащили их. Я знал, что мне от вас будет выволочка. Знал… Как будто отродясь немцев не видели. Сопротивляться было бесполезно. И невыгодно… Ну, не вступать же в сражение?.. Мы бы тут все перекромсали друг друга за милую душу. И трибунал бы не растащил… Их набежало стадо - с заржавленными стволами. Вояки… И кругом кричат: "Казнить!" А не "расстрелять".
- Офицеры были?
- Ни одного. Изуродовали бы каждого, кто сунется. А уж фрицы приняли бы мученичество, а не смерть.
- А ты-то почему полез?! - командир кричал, перекрывая шум моторов (с ним этого почти никогда не случалось).
- Решил взять на себя. Уж лучше расстрел, чем такой самосуд.
- Так ты, оказывается, спасал их?
- По крайней мере, без издевательств, - Медведев стоял навытяжку, ни один мускул не шевельнулся на его лице (состарившийся ребенок), ни тени вины, ни намека хоть на малое раскаяние. - А потом, ведь фашисты сами…
- Думаешь, я не знаю, как они расстреливают? Да так же, как и вы, сволочи! Ни за что ни про что.
- Никак нет, товарищ гвардии старший лейтенант… не так, как вашего закадычного Родионова… гвардии лейтенанта… - удар был, как под дыхало. - И я лично, чтобы облегчить… Правда… Толковые были ребята.
Взводный растерялся, он мог ожидать чего угодно, но не этого - Медведев искренне считал (или прикидывался), что облагодетельствовал пленных и уберег их от "лишних мучений". Командир не мог с ним разговаривать - всплыло подспудное, давно застрявшее в глубине души, мутное ощущение глубокой собственной вины. Он знал, что если станет копать дальше, то обязательно придет к тому, что вот он сам-то и виноват куда больше, чем этот осатаневший сержант… А если еще копнуть, то… Вот дальше-то копать и не следовало.
- В радийную машину, - скомандовал командир.
Медведев последнее время ездил в передовом бронетранспортере, как язвили солдаты, "нарабатывал" - имели в виду орден "Славы" 1-й степени, два у него уже было.
Шоссе расчистилось, и можно было свободно двигаться вперед. Там уже их, наверное, заждались. Подъехал Костин. Командир сказал ему:
- Поедешь в хвосте. Возьми с собой кого-нибудь из экипажа.
Сам подошел к транспортеру, сел рядом с водителем, а тяжелая стальная дверца сама захлопнулась уже на ходу.
- Колонна движется нормально, - доложил ординарец откуда-то сверху.
Глаза Медведева, весь его вздрюченный, самоуверенный облик торчали в воображении взводного и не хотели уходить, хоть он и пытался переключиться на что-нибудь другое: "Воюющий шакал… И я тебя не только терплю. И прикрываю - прав Лапин… Кто знает, как долго? Я уже давно твой соучастник. И, что хуже всего, ты не худший… Есть куда хуже. И затаеннее… Ты хоть воюешь напропалую - никогда не увиливаешь… А все равно шакал".
Трофейный "майбах" гудел, корпус мерно раскачивался, машина шла по шоссе, не давая ни на секунду забыться и отойти от расстрелянных. Ведь это была их машина… Он всегда думал, что расстреливают в подобных обстоятельствах только трусы: от растерянности, от незнания, что надо делать, от непреодолимого желания как-то спасти свою шкуру… "Уж кого-кого, а Медведева трусом никак не назовешь", - взводный сам не раз видел его в настоящем деле: подвижный, бой ведет непрерывно, не отсиживается… И тут же, как обухом по башке: "Ведь он у меня на глазах стал обыкновенным убийцей. Уже привык… Это его вторая натура. Его жгучая, неосознанная потребность… А объяснения всегда найдутся… Ведь его за это всегда только награждали. А кто представлял его к наградам? Постоянно. А как откровенно этот, еще пацан, всегда хотел быть похожим на своего командира?!"
Стремительно надвигались сумерки - еще не мрак, но все равно мало что видно. Только бы не пропустить своего регулировщика и указку - место сосредоточения батальона.
- Не пропустить правый поворот. Всем смотреть!
А немецкая семерка, как эскорт, сопровождала и не отступала - мчалась с той же скоростью возле транспортера и возле своего "чудом обретенного защитника", который так и не защитил их… Даже смертельно раненый фельдфебель все время летел прямо впереди машины, и его одежды и бинты полоскались на встречном ветру, как обрывки тумана. Остальные тоже летели справа и слева, не убитые, какими он их видел в развалинах, а смертельно раненые и все еще надеющиеся на спасение, все еще недоумевающие… "Господин офицер?.." "Господин старший лейтенант!.." "Господи…"
Какой там "господин"? Чурка армейская. Распиндяй стоеросовый!.. Все проморгал… Как хотелось тебе покрасоваться перед всем батальоном - ведь хотел, хотел… Мог же усадить их всех в какой-нибудь подвал, в стороне от дороги, написать шутовскую охранную грамоту (только такая и могла помочь): "Извините, мол, ребята, славные воины, - тороплюсь! До встречи в Берлине! Пристройте пленных - они сдались сами, без сопротивления - трудолюбивые саперы. Всегда ваш старшина Сивоза-дый..:" И все, может быть, обошлось бы… Вы не знали Николу Лысикова, какой славный был малый - он очутился в положении вашего фельдфебеля… И его прикончили, на полосатом матрасе… Я уже не говорю об Андрюше Родионове… Всем вам от этого не будет легче.
И тут же, почти одновременно: "…как вы хотели жить. Как вы доказывали свою полезность. Даже приверженность… Как вам хотелось, чтобы мы оказались людьми. Даже если ваша сторона была бессмысленно бесчеловечной…"
Дорога была пуста - как вымерла. А это означало, что враг где-то близко и впереди бой, раньше или позже, но бой обязательно будет - и опять понадобится Медведев. С его кошачьей прижатой к земле повадкой, с его прыгучестью, всегда поражающим выстрелом и… скромным бахвальством победителя.
Когда штабная машина догнала передовой отряд, несмотря на неурочный час (а начальство не любит, когда его будят!), вошел в фургон, доложил об итогах дня, о трофейных машинах и в самом конце упомянул о пленных, погибших во время схлеста с колонной противника, двигавшегося по параллельной дороге… Нашел в папке последний наградной лист на сержанта Медведева (написанный его рукой) - это была запредельная мечта сержанта - орден "Славы" 1-й степени. Вышел из фургона, разорвал на мелкие клочки этот лист, обрывки ссыпал в карман… Горькое завершение было у этого памятного дня.
А вот Медведев знал все наперед: знал, что все уляжется со временем, утрясется и "если будем живы и будет война, то будут и ордена" - так он и говорил, не стеснялся.
Взводный пообещал сам себе, что никогда никому не расскажет об этом своем самом большом позоре.
"…прошлое нельзя отменить. Прошлое неуничтожимо; рано или поздно все повторяется, и одно из повторяющихся явлений - это проект уничтожения прошлого".
"Письмена Бога". Х.Л. Борхес
XXI
Океанские сны
"Та - другая жизнь, под названием СОН, - вовсе не потеря времени, не проявление какой-то болезненной лени - нет! - это постоянное и активное приобретение. СОН - это настоящая, высокая, яркая и беспредельная ЖИЗНЬ. А если не высокая - пеняй на себя… А может быть, это воспоминание О НЕЙ? О прошлой, давно прошедшей?.. Или намек на предсказание будущего?" - так думал взводный. Только всех этих завихрений он никому не излагал.
"Пифагор верил в свою звезду… Он видел жизнь и по ту сторону смерти".
Эд. Шюре. "Великие посвященные"
Однажды, давно еще, в стынущий вечер, когда мороз набирал и набирал силу (а смеркалось в ту пору уже совсем рано), вроде бы ни с того ни с сего председатель объявил генеральный сбор и устроил в присутствии гостей "ночь заглавных сновидений". Он попросил собравшихся если уж рассказывать сны, то без пропусков - полностью, чтобы можно было прочувствовать всю их глубину и, может быть, значение. Если такое имеется… Еще там, в Брянских лесах…
Эта необычная затея оставила впечатляющий след. О ней не забывали долго. Очередность установили по жребию. Каждый из присутствующих должен был рассказать один сон или связанную темой цепочку снов - но не выдумывать, а вспоминать. И возможно подробнее, достовернее. Феерия неожиданно удалась: врать не давали - разоблачали на лету. Длилось действо два вечера и две ночи (без спиртного! - договорились и выдюжили). Там были рассказаны несколько уникальных по красоте и яркости снов. Попадались даже провидческие - это выяснилось позднее, главным образом в отношении гибели или завидного везения, выпавших на долю присутствующих в землянке.
Один из снов назвали "океанским" и признали "самым-самым!".
…По разбушевавшемуся бескрайнему водному пространству плыл первокласснейший пассажирский лайнер-гигант - многопалубный белый красавец в три могучие трубы… И рассказчик, будучи человеком этого корабля, видит всю картину одновременно, как бы со стороны… Водная поверхность внезапно успокаивается, становится полированно-безмятежной, ну, как мокрый зеркальный стол… но в это же время обнаруживается, что Океан не бесконечен - он внезапно обрывается, как бы подпертый заслонкой. И никакого водопада нет!.. А на лайнере этого не знают, и корабль на большой скорости торжественно движется в направлении этого срыва - этого "не водопада", а срезанного края Океана и насквозь просвеченного пространства после него… Лайнер проходит линию окончания, нависает над этим срывом и, в силу своей огромности, медленно опрокидывается и падает в пространство. Вроде бы пропасть… Рассказчик и люди из команды корабля падали в этот же проран (как с небесной Ниагары) и уже знали, что у этой космической пропасти конца нет… Она без дна… А раз нет конца, то и бояться нечего… Можно жить и в вечном падении… Даже стали переговариваться друг с другом. С одной заботой - не попасть под махину падающего гиганта, такого столкновения никто из них не выдержал бы. Лайнер падал, но не распадался… погружался во вселенскую пропасть совершенно бесшумно. Ведь даже встречного ветра не было. Водворилось абсолютное молчание, падающие люди перестали перекликаться. Гигант падал с невероятным достоинством: носовой частью вниз, кормой вверх - не кренился, не кувыркался, и его трубы чуть курились легким прозрачным дымом… Нет, у падающих не было страха самого падения, не было страха перед тем, что ждет их всех впереди, не было страха.
- Это всё про нас с вами, - сказал Белоус. - Здесь все: и прошлое, и настоящее, и будущее. Ведь "молодые львы" иногда бывают похожи на разгулявшихся кобелей - вот вам и взлеты, и падения.
Само собой, ждали, согласно личному таинственному опыту, остро сексуальных сюжетов, а в них потребность была безудержная. И слушатели не были обмануты в своих ожиданиях. Что было, то было… Но, как ни странно, даже в этой серии снов рассказчики соблюдали какую-то новую и редкую для офицерской среды пристойность… А в остальном просили не заливать, держаться ближе к самому сновидению: "Не помнишь, скажи: не помню, не можешь выразить словами - не выражай. Лучше замолкни, только не выдумывай". Попадались у далеких друг от друга людей очень похожие сны. Даже иногда с одинаковыми или схожими персонажами:
- И у меня!.. И у меня!.. - неожиданно вскрикивали слушающие.
Встречались сновидения одних и тех же животных или растений, цветового колорита или признаков пейзажа. Тогда председатель сказал:
- Может быть, сон, сновидения и пророческие сны - это двери, ведущие в другой мир?.. Мир, в который мы не верим?
Но главным тут было предощущение того, что увиденное или показанное действительно случилось с тобой, но не в этой, а в какой-то другой, давно прошедшей или еще не состоявшейся жизни. Это обескураживало…
* * *
Следовало бы учесть еще и то, что само существование БЕНАПов и их несколько облегченной, даже шутейной организации было по тем временам чудовищным и труднообъяснимым вызовом (ца еще после "первого разоблачения" и расследования, в котором чуть было не приняла участие контрразведка). Сами они этого не чувствовали и не понимали. А уж эти посиделки с вывертами и сновидениями вообще нарушали все и всякие представления о дозволенном… Но вот невиданное чудо - там и тогда никто на них не донес. А если и донесли, то мер не приняли. Было над чем поразмыслить. Вот она, еще одна разница между фронтом и героическим бескомпромиссным тылом. Самые ярые цепные псы режима были не на фронте. Да и разведку громить было как-то не с руки, и себе же хуже…
Заклинание,
может быть, для кого-нибудь и непонятное (но необходимое!) - пусть будет.
СИЛЫ ВСЕМОГУЩИЕ, ЦАРСТВУЮЩИЙ НАД БЕСПРЕДЕЛЬНЫМ ПРОСТРАНСТВОМ И В БЕСКОНЕЧНОСТИ ВРЕМЕНИ (И В ОТСУТСТВИИ ВРЕМЕНИ), СОЗДАТЕЛЬ СВЕТА И ТВОРЕЦ ТЬМЫ… СЕГОДНЯ ВНОСЯТСЯ В ПАМЯТНУЮ КНИГУ ПРИГОВОРЕННЫЕ НА ЖИЗНЬ И НА СМЕРТЬ.
…если МIРЪ это Чей-то СОН, если Кто-то, кто ныне видит нас во сне и Кому снится история Вселенной… Разум, однажды увидев это во сне, увидит снова и снова; пока ум способен видеть сны, ничто не пропало…
Из Махзор, из Библии, из Бездны, из Х.Л. Борхеса, из Памяти, из Беспамятства
Завершение легенды о Герое Советского Союза Петре Романченко
Развалины вперемешку с уцелевшими зданиями. Чужая, еще не освоенная Европа… После первого короткого ливня на литых чугунных воротах понуро обвис белый квадрат флага с красным крестом -
"ПОЛЕВОЙ ГОСПИТАЛЬ".
Просторный двор был похож на перевалочный пункт: полно раненых - привозят одних, увозят других. Сортируют… Несут в сарай тех, кто не добрался до операционного стола и сдал душу на долгое хранение. Да и после операционного стола туда тоже отбывают.
Возле трехэтажного здания председатель спросил пожилого санитара в куцем затасканном халате:
- Герой Советского Союза капитан Романченко у вас?
- Здесь ваш герой, - санитар в полной безнадежности махнул рукой. - На третьем, в изоляторе.
Узкая длинная комната. Петр лежал плашмя, уставившись в высоченный потолок. Головы не повернул, глаз не перевел.
- Это я. Салют, - сказал председатель.
- Думал, не успеешь… - дышит скверно, сипит.
- Что ж ты, сволочь такая, сделал?
- Да я сколько раз его… и ничего…
- Убить тебя мало!
- Мало…
Помолчали.
- Не ругай мэнэ, дружище… Скажи слово.
- Какое слово?
- Не знаю… Якое трэба.
- Что я, поп?
- Скажи… Убаюкивать не гоже.
Председатель молчал-молчал, смотрел на Петра. И сказал:
- Знаешь, Петро… когда весь свиток изжитой, испитой жизни уже развернулся, все накопленное истрачено и все лучшее выплеснулось, душа теряет сознание… Вот так и мы, чудики мира сего, несемся навстречу гибели - каждый своей… Теперь твоя душа будет совсем свободная. И ее понесет… Хрен знает куда. До встречи.
- Вот ведь сказал… Дякую, - еле проговорил Романченко.
- Ты что ж, совсем ничегошеньки не видишь? - Он не верил, что можно совсем ничего не видеть. - Ну, хоть что-то мелькает?..
- Одна чэрная мудня, - вполне определенно произнес Романченко. - Гроши у в тумбочке. Возьми… - Уси возьми.
- Может, выкарабкаешься?
- Ни! - почти выкрикнул. - Если що не так, извини мэни, дурака, - говорил вполне уверенно, широко и твердо расставляя слова.
- Где взял-то?