- Эти слова мне дед Андрей прилепил. Давно они уж со мной держатся. И кличка - не кличка. И присказка - не присказка. Чего-то посередке. Раньше-то, говорят, эти слова торговые люди сказывали - сгоряча, когда чего-то не выйдет. А уж при новой-то власти другие присловья пошли… Да и кто знает, может, и у беса душа есть, если поскрести его хорошенько. Или понимать надо по-другому. Это душа, которую бес почаще на испытания водит.
- Жив дед-от?
- Помер недавно. Он в сторожке, на отшибе, жил. Мать написала, что в село кобель его пришел. Под окошком сел и воет. Сперва перепугал всех. Думали, волк После уж разглядели и догадались, что попусту он бы в село не поперся. На другой день пошли в сторожку, а дед мертвый в сенях лежит. Могильный крест себе рубил. Гроб-то у него заранее был сготовлен, а над крестом кончился. Схоронили деда, и кобель куда-то пропал. То ли волки загрызли, то ли околел где-то. Он уж тоже стар был… Тяжело дед жил, а смертью, выходит, легкой умер. Отмолил, видать, грехи-то.
Федор призадумался, перестал орудовать ложкой.
Захар тронул его за плечо - осторожно, как будят ребенка:
- Не дразни начальство-то. Иди к замполиту.
Свой котелок, однако, Федор выскреб до последней перловой крупицы.
Замполит Яков Ильич сидел в палатке на чурбане, в новом белом полушубке, с новыми погонами, туго перетянутый новой портупеей, - нарядный, будто сейчас выходить на строевой смотр. При свете "летучей мыши" он вчитывался в текст бумаги и что-то правил красным карандашом, вероятно, оттачивал слог свежего "Боевого листка".
- Разрешите, товарищ майор? - В треугольнике раздвинутых палаточных шлиц показался Федор.
- Отчего же не разрешить? Очень даже разрешаю, - дружелюбно встретил его Яков Ильич. Поднялся, пожал руку, указал сесть на соседний чурбан.
"Ругать, похоже, не будет, - подумал Федор, согретый теплом майорского приема. - Ну а послушать политинформацию - так это мы запросто". Он приготовился внимать замполитово слово, - приготовился с некоторой скрытой иронией, ибо было в Якове Ильиче нечто забавно-веселительное. Есть люди, которые сами придуряться не могут и с ними не попридуряешься, а есть и другие: те и сами ваньку повалять не прочь, и тебе в том не запретят. Замполит, по Федоровым прикидкам, был из других.
Яков Ильич запрягал медленно:
- За форсирование Днепра и за отличие в последних боях ты, Завьялов, награжден орденом Красной Звезды. Это почетная награда Родины. Она должна сильнее пробуждать твою ненависть к врагу… Сейчас наступление Красной Армии развернулось на всех фронтах. Еще несколько героических усилий, и выйдем к границам Советского Союза. Мы должны быть еще более решительными в борьбе с врагом.
Федор по-простецки кивнул головой: так-так… Круглое, почти безбровое лицо замполита с серыми глазками и толстыми губами, которые от значительности речи вытягивались вперед, выражало казенную серьезность. На высокие слова Яков Ильич особенно нажимал и при этом сильнее сдавливал в коротких пальцах красный карандаш. Он и не скрывал своей ораторской манерности, а как бы призывал войти в его должностное положение и подчиниться слушанию официальных слов.
"Как по газете дует", - с потаенной усмешкой подумал Федор. Подумал - и вспомнил сельского комсомольского вожака Кольку Дронова, который тоже был горазд на фразистые речи, начитавшись политброшюрок Бывало, загудит, загудит в избе-читальне про партию, про Ленина, про товарища Сталина, руками машет, один лозунг другим лозунгом перекрывает, и не понять, чего у него от сердца идет, чего у него от должности перепало. Убили, правда, вожака-то. В сорок втором. Где-то на Кавказе.
- …Наше подразделение ждут ответственные задачи, и боевой дух наших воинов должен быть…
"Чего-то замполит больно долго распинается. Может, дело на кого стряпают. Доносительской бумаги не хватает, - опасливо промелькнуло в мозгу Федора. - Стелет и стелет".
- Я к тебе, Завьялов, давно присматриваюсь. Смелый боец. Награжден орденом. Пользуешься авторитетом… Одним словом, давай вступай в партию!
"Ах вот оно что! Вот он куда загнул", - с облегчением уяснил Федор смысл замполитова маневра.
- Дело это серьезное. Но командование на тебя надеется. Парторг батальонный "за". Я в тебя как в будущего коммуниста верю. Рекомендации тебе дадим. - Вся манерность в этот момент с Якова Ильича сползла. Он открыто и поощрительно смотрел в глаза Федору. - Чего помалкиваешь? Вот бумага. Я тебе помогу. Продиктую.
- Так ведь году еще нету, как из тюрьмы я. У меня сроку на три войны хватит, гражданин замполит, - ввернул Федор, надеясь последними словами отбить у майора всякую охоту агитации.
Но Яков Ильич над "гражданином" только искренне рассмеялся, тугими ремнями портупеи от удовольствия щелкнул себя по груди.
- От тюрьмы, Завьялов, да от сумы… А еще в народе говорят: за одного битого двух небитых дают. Мы сейчас большой партийный набор производим. Нам особенно молодежь нужна. Вот тебе лист - пиши!
Замполит оказался настырен. Федор даже опешил и не знал, как выкрутиться. Хотелось и замполита не обидеть, и под диктовку не писать.
- Не имею права я к вам в партию вступать, - наконец, понизив голос, слукавил он. - В Бога я верую, а с верой мне, товарищ майор, в коммунисты нельзя.
- Можно, - тихо, почти шепотом возразил неумолимый Яков Ильич. - Ты своей верой не кичись. И на показ ее не выставляй. Не тот с Богом, товарищ Завьялов, который икону облобызать готов, а тот, кто живет по-божески. Я тебе вот наглядность приведу. В ткацком цеху у меня разные бабы работали. Одни в русскую церковь ходили, другие - в татарскую мечеть. Были и те, которые вроде сектантов, на дому чернокнижничали, шептались… Ответь мне, дорогой товарищ Завьялов, одному они Богу молились или разным?
Федор дернул плечами, к заковыристому вопросу был не готов.
- То-то и оно! - сдавил красный карандаш Яков Ильич. - Люди на земле как были язычниками, так и остались. Бог для них не един.
- Кем были?
- Язычниками. Богов раньше много напридумывали. Их и сейчас хватает… Так что ты, товарищ Завьялов, своего Бога при себе береги. Пусть твоя вера небесной совестью будет. А партийный билет - совесть мирская. По земле шагай с земной совестью. С той, которая у партии есть. А на небесах разворачивай совесть небесную. Сколько их, кто челом в церкви бьет, а за церковью живут нехристями… Ты в таких не верь и примеру их не поддавайся. - Яков Ильич мягко улыбнулся: - Я, может, и сам в душе без Бога шагу не ступлю. Но спины перед попом гнуть не стану. Совесть вышняя совести земной не помеха.
Федор недоверчиво разглядывал замполита: "Бороду бы ему да рясу - и вылитый поп. Только евангелие у него другое…" Замполит, в свою очередь, впрямую глядел на него. По-серьезному. Лишь мягкая складочка у губ выражала что-то заговорщицкое.
Яков Ильич и впрямь не криводушничал. Сын фабричного инженера и текстильщицы, он воспитывался в модности революционного безбожия. Но как-то раз, еще мальчишкой, заплутал в лесу, угодил в рамень и чуть не умер от страха. Обливаясь слезьми и охрипнув от ауканья, он метался из стороны в сторону. Но повсюду - только хвойные дебри. Вот уже ночь близится. Холодища - в одной рубашонке. Голод нутро выворачивает. Он взвыл, обхватил голову руками. Приготовился умирать… Тут и произойди с ним чудодействие. Закрыл глаза, а перед ним не темнота - лук со стрелою. Тетива натянулась - и стрела вырвалась. Он обомлел и, как лунатик, побрел в ту сторону, куда указала стрела. Всю дорогу он молвил: "Спаси, Господи! Спаси меня, Господи!" И вышел из темной чащи. Ни отцу, ни матери он того случая не описал, но в своего Бога пожизненно поверил.
- Икона да крест, Завьялов, не каждому надобны. Для кого-то и здесь креста хватает. - И Яков Ильич постучал себе толстым пальцем по лбу, под обрез шапки, на которой краснела пятиконечная звезда.
В душу Федора пришло смятение: то ли шутом прикидывается замполит и хитро ведет красную пропаганду, то ли истинно нашел он двух богов: одного на земле, а другого на небе - и смудрился приравнять их. Да какой же он шут, если Федор собственными глазами видел, как Яков Ильич, уцепясь за бревно разбитого плота, перебирался через Днепр, а выскочив из ледяной воды, заорал, как оглашенный: "Коммунисты, вперед!" - и, не оглядываясь назад - бежит за ним кто или не бежит, - бросился вперед с пистолетом в руке. Федор видел не раз, как солдаты без нажима писали заявление на прием в коммунисты. Вон и Вася Ломов, дубина, в школе-то, почитай, на одни "колы" учился, писать толком не умеет, по складам читает, ему бы только железо молотом плющить, а туда же - накорябал перед боем: "Если убьют, считайте меня партийцем…" И ведь крещен! Напутную материну иконку рядом с красноармейской книжкой носит…
Что-то во всем этом скрывалось необъяснимое, разноперое, чего и соединить-то, казалось, исключено. А по жизни соединялось! Стоит в родном Раменском сельсовет с красным флагом на длинном шесте, а напротив церковь с крестом над куполом. Друг другу вроде ненавистные, а стоят. Божья власть не всесильна оказалась, если новой верой столько народу перезаразилось. Но и большевики-то, видать, от Бога отреклись, да о нем помнят и, похоже, побаиваются… Динамиту им, что ли, не хватило, чтоб и Раменскую церковь снести? Да нет, нашлось бы динамиту. Духу, видать, недостало. Вот и стоят флаг и крест напротив. Флаг-то все норовит крест обоспорить, да не выходит. Бабы из города тайком от своих партийных мужиков везут в Раменское младенцев крестить. Даже ярый комсомолец Колька Дронов не унял своим "опиумом" родную сестрицу: она свое дитя - Колькиного племяша - руками раменского батюшки в купели окунула. Поначалу Колька от нее нос отворотил, а потом на примирение пошел; племяша-то любил, все на закрошках катал… Вон и замполит Бога поминает, и церкви, прежде заколоченные, в войну открыли, чтоб панихиды вести. Неужель сладили? Чего ж тогда флаг и крест меж собой воевали?
- Диктуйте, товарищ майор. Напишу заявление, - сказал Федор. - Эх, бесова душа! Похожу и в коммунистах.
Когда нужный текст лег на бумагу, Яков Ильич поднялся с чурбана, торжественно пожал Федору руку. Прогудел заемными газетными словами что-то про отважность бойцов и защиту Родины. Но почти на том же дыхании от торжественности увильнул и завершил все по-отечески:
- Наш разговор, Завьялов, про себя держи. Ясненько? А то и я могу по тем местам прогуляться. По которым ты год назад хаживал.
- Так точно, товарищ майор! - по-уставному ответил Федор.
Сумеречно и тихо под сенью леса, над временно обжитыми батальоном полянами. Вокруг стоянки выставлены посты, остальным - отдых. Усталость, словно сумерки, обволакивает дремотной тишиной. Зябко под открытым небом на снегу, но привычно зябко. Не люто. И усталость не та, чтоб с ног валила, - солдатски обыкновенная, походная, не после боя. Да и в желудке не пусто. А для души - муторный час. И вздох тяжелее и дольше, и затяжка табаком глубже. И что-то невысказанное гнетет, мучает; и нет этому объяснения.
Захар уже наломал сосновых веток, разостлал плащ-палатку - приготовил лежбище исполу с Федором.
- Договорился с замполитом-то? - спросил он.
- С ним-то договорился. Мне с чужим-то проще бывает столковаться, чем с самим собой, - задумчиво сказал Федор. Он сидел возле Захара на плащ-палатке, неловко поджав под себя ноги в валенках. - На меня и раньше такое находило. Все, бывало, кажется, чего-то самого главного в жизни недопойму. Будто сам себе не хозяин. Зарекался всякие заявления писать, а написал. Какой я, к лешему, коммунист?… Душой-то бы к вере надо тянуться, да и в ней у меня истинного понятия нету… Покойная бабушка Анна все меня к религии приучала. Говорила, Бог всем правит, все видит, всем свое воздаст. А объяснить Бога-то не могла… Дед Андрей тоже с крестом на шее жизнь прожил, даже Писание знал. А скитался грешником. В чем его вера? - я тоже не понял. - Федор помолчал, хмыкнул: - Помню, в детстве мы в жмурки играли. Завяжут тебе глаза, раскрутят, чтоб не понять, где в избе какой угол, а ты растопыришь руки и ловишь. Ведь знаешь, где-то рядом он, даже дыханье его чуешь, а руками хвать, да там пусто… Слышь, Захар, ты в Бога взаправду веришь? Или так, по случаю, когда придется?
- В этом, Федька, вера и состоит. Увидеть не увидишь, поймать не поймаешь. Но знаешь, что где-то есть… Я взаправду верю, - ответил Захар. - Давай укладываться, пока тихо. Не ровен час, и ночью на марш сорвут.
- Вот и ты мне толком не ответил. Для тебя-то в чем его сила? - не отступился Федор.
- С Божьей верой, Федька, человеку о смерти думать легче. И умирать не так боязно. До последней минуты все какая-то надежа на Бога есть. Иль спасет, иль после смерти к себе на небо примет… Вон звезда меж веток светится. Она вечная. С Божьей верой и моя жизнь кажется такой же вечной. Без веры пусто. Жить пусто и помирать холодно.
Они легли на устроенный "матрас", спина к спине, сверху укрылись плащ-палаткой. Оба затихли. Захар вскоре задышал ровно, сонно, а Федор не спал - глядел в серую потемкость леса, в синеву неба. Над головой между сучьями мерцали звезды. Казалось, они прыгали с ветки на ветку… Мысли Федора, словно мошкара вокруг лампы, вились, обжигались, отступали и снова вились вокруг Божьей меры. Почему же образованный доктор Сухинин Бога не почитал, а главным мерилом выбрал красоту? Да кто ж красоту-то сотворил? Ужель только люди? Может, с Божьим участием? Тогда отчего ж в Сергее Ивановиче такая нестыковка была? Тоже в жмурки играл? Хвать руками истину-то, а ее там и нету… Или Семен Волохов, ведь башковит, и лиха хлебанул, всякую власть клял. Над последним царем насмехался, Сталина распекал, а в Бога веровал. Да ведь в том же Писании, говорят, сказано: любая власть небом послана. Выходит, и Семеновы глаза повязкой повязаны… Сидит какой-нибудь головотяп в штабе армии, стрелку не туда по карте провел - и батальон полег в неравном бою. На кого кара Божья? Головотяп-то - антихрист, а кто полег - люди православные. Перед кем виноватому виниться? Почему он над их жизнью распорядился, а сам есть - безбожник? Перед кем ему-то ответ держать?… Немцы под Курском шли, на бляхах "С нами Бог" выбито. Разве Бог их на такую погибель вел? Гитлер - падла! Как же Бог-то такого дьявола проглядел? Может, и на небе-то война идет, если здесь такое творится? Ведь у тех же немцев у каждого матери, жены есть, дети малые…
Федор встрепенулся. Позабыв, что Захар уже спит, окликнул:
- Эй, земеля! Эй!
- Чё тебе? - взбрыкнулся спросонок Захар.
- Все забываю тебя спросить: у тебя ребенков сколь?
- Пятеро сыновей, - недовольный от нечаянной побудки, пробурчал Захар.
- Пятеро?
- Сколь пальцев на руке…
- А велики ли?
- Старшому шешнадцатый, а маленькому четвертый. Не тревожь боле.
Федор больше и не тревожил его, но еще долго изумлялся. Пятеро, и все сыны - шутка ли сказать! Половина пехотного отделения! Коли бы все ладом, Ольга бы, поди, ему столько же нарожала… В чьей это власти? В его ли, Федоровой? Не в его - это уж истинно! Как ни верти, несправедлива жизнь! А ежели она несправедливая, как тогда в праведного Господа-то поверить? Эх, бесова душа!
Он тихонько вздохнул, чтобы и вздохом не сбивать ровного сопения Захара. "Отдыхай, земеля. Больше не спугну", - подумал и, чувствуя тепло Захаровой спины, закрыл глаза.
Хотя Федор называл Захара земляком, тот земляком ему не доводился. Родом шел из Сибири, с Енисея, но фамилию носил благозвучную - Вяткин.
Завтра утром на белоснежном берегу озера, близ камышей, немецкий снайпер выстрелом в голову убьет Захара Вяткина.
18
Осколочные ранения у Федора - в плечо, в бок, в ляжку - после хирургических швов отвердели по краям, а посередке розовато прочертились тонкой новой кожицей шрамов. Теперь он уже передвигался без костыля, не надломленный в пояснице, и мог свободно разминать суставы руки. Но перед военврачами "косил", говорил, что "в боку еще не рассосалось" и что "нарушенной" рукой не вполне владеет. Чего на фронт торопиться? Передовая - край войны, край могилы, в которую свалиться проще простого - край-то больно склизкий, будто раскисший от долгих проливней. Лучше еще недельку-другую поваляться в тыловом госпитале на белых простынях!
Стоял молодой, зеленый, цветучий июнь. Теплая и светлая пора жизни!
- Федор Егорыч, давайте мерить температурку, - ласково будила поутру медсестра Галя. Она подавала градусник, но Федор завсегда брал не градусник, а руку Гали и тянул к себе. - Не шалите, - улыбалась она, высвобождалась из игривого капкана и шла к другому раненому постояльцу: - Христофор Александрыч, ваш градусник Это вам, Николай Палыч.
Другие койки в палате пока пустовали: вылеченных на днях выписали.
Обещая скоро вернуться, Галя уходила, но в палате оставалось незримое, бестелесное женское присутствие. Она всякий раз будто бы приносила свежий букет полевых цветов, ромашково-васильковый, глядя на который и чувствуя благоухание которого в мечтательной неге поплывет разум. Светлоокая, с русыми, коротко стриженными волосами, с румянцем здоровой молодости на щеках, она, в общем-то, сливалась с белонаряженной массой медперсонала. И все же оставалась избранная для солдатского взора. Единственная, у кого такая открытая улыбка, такая легкая рука!
- Как подойдет - у меня аж во всем теле столбняк. До чего же баская баба! - говаривал Федор, изнемогая от охочести до Гали. - Все в ней точеное. Такую погладить - и то счастье.
- Я, голубчики мои, женщин на своих летах познал предостаточно, однако в медсестре нашей, я вам отмечу, есть нечто такое отличительное, как в наливном яблочке. И если провести с такой женщиной ночь, то удовольствие, смею заверить, получишь наилучшее, - витиевато обкладывал обсуждение Христофор, щекастый, с большою залысиной и сединою на висках старшина из инженерных войск, с загипсованными ногами. - Лично я бы в такую ночь для сна не пожертвовал ни минуты. Полночи, поверьте мне, голубчики, я бы стоял перед ней на коленях и говорил преприятнейшие слова, а вторые полночи был бы постоянно занят мужскими обязанностями, - с горделивой розовощекостью заканчивал он.