Марта, повернув зеркало заднего вида к себе, то и дело смотрелась в него, представляя, какие туфли ей надеть и какую прическу сделать, чтобы локон как бы невзначай выбился из-под пилотки, когда ее будет поздравлять рейхсфюрер. Она представила, как руки рейхсфюрера приколют ей на грудь Железный крест, невольно поправила бюстгальтер и нашла, что это будет эротично. Мужские руки, женская грудь под черным мундиром, и красивый такой крестик. А красно-бело-черная ленточка будет очень идти к черному мундиру СД. Жаль, что так редко его приходится надевать. Он ей так идет, особенно с черными туфлями на высокой шпильке, запрещенной уставом.
Путешествие протекало спокойно и буднично. За всю дорогу никто не сказал ни одного слова. В Линдчепинге Бехер заправил машину. Выехав за город, эсэсовцы сделали остановку, чтобы размять ноги и оправиться. Кользиг из соображений безопасности не стал разлучать арестованных. Фон Гетц с Валленштейном, прикованные друг к другу, подойдя к кусту для облегчения, старательно смотрели в разные стороны, делая каждый свое дело. Размявшись, все продолжили движение к Рейху, занятые каждый своими мыслями.
Через несколько часов, подъезжая к Лунду, Бехер сказал первую фразу за всю ночь:
- Как-то все это подозрительно.
- Что - "это"? - повернулась к нему Марта.
- Как-то все спокойно прошло. Без срывов.
- Постучи по дереву.
Бехер стукнул костяшками пальцев по приборному щитку.
- Подозрительно все это, - не унимался он. - И эти ведут себя подозрительно. Не кричат, не уговаривают, не пытаются нас подкупить. Сидят себе… Спят.
- Постучи по дереву, - повторила Марта.
Бехер снова стукнул по щитку.
Они проехали и Лунд, в котором Бехер снова заправил машину, только уже никому из нее выйти было не позволено. Ночь, так и не давшая темноты, переходила в утро. Серый сумрак окрашивался цветами. Начинали щебетать птицы. Стали просыпаться обыватели. Не стоило привлекать к себе внимание, да и до Мальме было уже рукой подать, считаные минуты езды. Предстоял самый ответственный и опасный участок - пересечение границы на пароме. За прибытие в Копенгаген можно было не беспокоиться. Датчане, ошеломленные тем, что их крохотное королевство было оккупировано Германией в течение суток, вели себя тише мышей. Жетон СД мог нагнать страху на целое пароходство. Вдобавок в порту Копенгагена постоянно находились немецкие военные патрули и агенты СД в штатском. Если бы возникла непредвиденная заминка при въезде в Рейх, Марта просто арестовала бы все руководство порта, таможни и пограничной стражи, посадив их в местную тюрьму до выяснения обстоятельств. То есть навсегда. Выполняя приказ самого Шелленберга, она имела на это все полномочия, и местное отделение гестапо ей только помогло бы в этом. Но вот Мальме… Это - Швеция.
Хоть и дружественное Германии, но нейтральное государство. Напролом тут действовать нельзя. Нужно быть предельно вежливыми и максимально корректными с нейтралами, чтобы своими необдуманными действиями не спровоцировать дипломатический скандал. Тогда - прощай, карьера. Железный крест и туфли на высокой шпильке. Хорошо еще, если Шелленберг разрешит вернуться рядовой проституткой в салон Китти. А если нет, то придется идти на фабрику шить парашюты, чтобы заработать себе на пропитание и на кров.
III
1 июня 1942 года. Москва
- Сукин сын! Сукин сын! Сукин сын! - повторял Головин, сидя в своем кабинете.
Известие об отказе Штейна возвратиться в СССР огорошило его. Подобно сфинксу, он положил обе руки на свой рабочий стол и бессмысленными глазами смотрел в пустой лист бумаги, будто надеялся прочесть на нем подсказку, выход из того щекотливого положения, в котором он теперь оказался. Почти физически Головин почувствовал сейчас холодное и страшное дыхание СМЕРШа на своем голом затылке, представил лицо Аббакумова, и ему стало совсем нехорошо. Уж кто-кто, а Аббакумов-то допрашивать умеет, и уж Филиппа-то Ильича он будет допрашивать с особым рвением и удовольствием. Как же! Конкурент. На одном поле топчутся. Сколько раз Филипп Ильич наступал на ноги "аббакумовцам"? То-то. Жаловаться не на кого и некому. Дознается Аббакумов до истины. Как Бог свят дознается. И уж тогда… Даже представить страшно.
Застрелиться, что ли? Навсегда унести с собой государственную тайну в могилу. И все тогда будет шито-крыто. Только какой от этого толк? Этот сукин сын Штейн останется разгуливать по белу свету. Еще и посмеется над генералом. Застрелился, мол, как влюбленный гимназист.
"Сукин сын! Сукин сын! - стучало в голове. - Это же надо! Какую моду взяли - от командиров бегать! Получил приказ вернуться - вернись. И умри по приказу старшего начальника. Воспитал подлеца! Вырастил погибель на свою голову! Еще неизвестно, где он вынырнет. Нет, вы полюбуйтесь, какой подлец! Взял и сбежал. Драпанул. Дал тягу".
Тут Головин остановил сам себя.
"А чего это, собственно, я на него накинулся? Ну, сбежал. Ну и что? А я сам разве не сбежал бы? Не зря я его больше десяти лет натаскивал. Научился думать подполковник. Сумел меня просчитать. Понял, что не жилец он на этом свете по возвращении, вот и сиганул. Вот только куда? К кому? Тут даже думать нечего. Либо к америкосам, либо к англичашкам. Не в Бразилию же он подался. В Бразилии ему делать нечего, разве что кофе на плантациях собирать. Вместе с неграми. Никому он там не нужен. Его связи, знания и опыт нужны тут, в Европе. Только тут он сможет их продать с выгодой для себя. Вот только интересно, кому именно он предложил свои услуги? Я лично побежал бы к англичанам. Они знают толк в разведке. Хотя это может быть опасно. Черчилль со Сталиным приходят во все больший восторг друг от друга. Англичане могут выдать, если советская сторона невзначай этого потребует. Значит, к америкосам? У них вообще нет никакой разведки. Кому он там нужен? Кого он там может заинтересовать? Ладно, к кому бы он ни ушел - объявится. Не так уж много в Европе места, чтобы можно было затеряться. Непременно объявится. Так или иначе проявит себя. Вот только как его выкурить из посольства? Не штурмом же его брать? Союзники все-таки.
Послать чистильщика? А что чистильщик сможет сделать? Под видом бакалейщика прокрасться в посольство и ликвидировать там Штейна? Утопия. Мечты идиота. Если он мотанул к союзникам и назвал свою должность, то его сейчас охраняют как главу государства. Нечего и думать, чтобы чужой человек смог к нему подобраться. Хотя добрался же Рамон Меркадер до Троцкого. Чуть ли не на глазах у полицейских пристукнул дедушку. А того ведь тоже охраняли.
Тройным кольцом!
Проворонили…
Только Троцкого кто охранял? Латиносы. Глупая, хвастливая, горячая, любвеобильная, никчемная раса. Бабуины. Англосаксы не прохлопают. Но ничего, ничего… Где-нибудь, товарищ Штейн, ты обязательно всплывешь. Отныне, товарищ мой дорогой Штейн, нам с тобой двоим тесно в этом мире. Слишком много ты знаешь, голубь мой сизокрылый. Плачет по тебе чистильщик. Только приступи к активным действиям, только высуни свой нос из норы…"
Размышления генерала прервал телефонный звонок. Черный аппарат с блестящим диском разливался пронзительным звонком.
- Головин, - генерал снял трубку.
- Филипп Ильич? - обрадовался кто-то.
- Головин слушает. - Филипп Ильич не разделял радости собеседника, чей голос показался ему неприятно знакомым.
- Рукомойников тебя отвлекает от работы. Встретиться бы.
Павел Сергеевич Рукомойников служил совсем в другом ведомстве - НКВД СССР, - и чем его мог заинтересовать армейский генерал, было не совсем понятно. Рукомойников никогда не сделал ни Филиппу Ильичу, ни его подчиненным ни одной подлости, ни разу не доставил беспокойства, но Головин не любил его.
Сам не сторонник политесов, фраков и белых лайковых перчаток, Головин считал рукомойниковские методы работы излишне дерзкими и слишком прямолинейными. У него были все основания для такого мнения. Старший майор госбезопасности Рукомойников служил начальником отдела в Первом главном управлении НКВД СССР. Это был не просто лучший диверсант Советского Союза, но и первейший головорез в Европе. Отто Скорцени и английские прославленные коммандос по сравнению с Пашей Рукомойниковым - просто агнцы. Известность свою они приобрели в результате ряда неудачных операций, когда их деятельность невозможно было скрыть. Паша, как его за глаза звали в центральном аппарате НКВД СССР, проколов не допускал и следов своей работы не оставлял. Про таких говорят: "Ему человека убить - как муху зарезать". Уж сколько кровушки врагов советской власти пролил Павел Сергеевич - то тайна между ним и Богом. Даже его начальство не знало хотя бы приблизительного количества приговоров, приведенных им в исполнение во время зарубежных командировок. Вдобавок Рукомойников был энтузиастом своего дела и работу свою старался выполнять ударно, по-стахановски. Если можно так сказать, из командировок он обязательно возвращался с выполненным заданием и перевыполненным планом, оставляя в Европе еще немного покойников сверх нормы. Просто из любви к искусству. Поэтому в послужной список Рукомойникова вошли не все задания, выполненные им.
Головин не без оснований полагал, что Рамон Меркадер каким-то образом связан с Рукомойниковым. И он был прав, потому что именно Рукомойников разыскал этого испанского коммуниста и больше года, шаг за шагом готовил его к вербовке и к выполнению своей великой миссии. За выполнение задания тот станет Героем Советского Союза. Но не сразу, а в 1960 году. После отбытия двадцатилетнего заключения за убийство.
Встречаться с Рукомойниковым: было неприятно, уклоняться от встречи - опасно и глупо. Неизвестно, где, в какой подворотне Павел Сергеевич подловит тебя, чтобы побеседовать, раз уж ему так припекло.
- Когда? Где? - уточнил Головин.
- Через час. На Цветном.
- Добро. Номер моей машины…
- Я знаю. До встречи.
Головин нажал на рычаг аппарата и набрал номер гаража.
В машине он размышлял, как ему лучше прихлопнуть Штейна, как наверняка разыскать его в Европе, потому что жить, зная, что носитель важной и опасной для тебя информации не просто где-то дышит, но живет бесконтрольно и непредсказуемо, было никак невозможно.
В условленное время со стороны Трубной площади показался Рукомойников в синих галифе, заправленных в начищенные яловые сапоги, в форменной фуражке с синим околышем и в новенькой гимнастерке с ромбиками старшего майора государственной безопасности в петлицах. Своей широкоплечей фигурой он скорее походил на циркового атлета, нежели на диверсанта. Лицо его можно было назвать красивым, даже породистым. Высокий лоб, густые брови вразлет, умные глаза, прямой нос, мягко очерченный подбородок делали Рукомойникова похожим на избалованного славой и поклонницами оперного баритона или киноартиста, но никак не на беспощадного и хладнокровного исполнителя приговоров. Главным украшением, главным козырем Павла Сергеевича была широкая, открытая улыбка, располагавшая к нему людей и вводящая их в заблуждение относительно характера и наклонностей старшего майора госбезопасности.
"Не зря он все-таки бабам нравится, - подумал Головин, идя навстречу Рукомойникову. - Прямо млеют от него".
Они поздоровались и не торопясь двинулись по бульвару. Головин не знал, чем он мог заинтересовать госбезопасность, а Рукомойников хотел подойти к делу мягко и деликатно, но заготовленные заранее слова сейчас не годились. Улыбчивый Рукомойников готовил их для улыбчивого же Головина. А сейчас у генерала был такой вид, будто он только что вернулся с похорон близкого родственника. Шутки и прибаутки сейчас были неуместны.
Наконец, после того как они неспешно прошлись метров двести по бульвару, храня молчание, Головин не выдержал:
- Ты меня сюда вытащил, чтобы просто погулять по летней Москве?
Рукомойников на секунду смешался, но тут же ответил:
- Что ты, Филипп Ильич! Разве ж я по пустякам стал бы тебя отвлекать от государственных дел?!
- Тогда вываливай, что у тебя ко мне. Времени нет на пешие прогулки.
- Я слышал, Филипп Ильич, у тебя неприятности?
Головин повернул голову в сторону Рукомойникова. Тот улыбался своей приятной улыбкой и говорил, казалось, без всякого подвоха и задней мысли, будто не он нанес сейчас сильный удар в самое чувствительное место Филиппа Ильича.
- Нет, - хмуро ответил Головин. - У меня все в порядке.
А про себя подумал: "Дурные вести быстро летят, черт возьми! Но как этот проходимец мог что-то пронюхать?! Морда чекистская. Интересно, что же именно он знает?"
- И служба нравится? И с работой справляешься?.. - все так же улыбаясь, ворковал Рукомойников.
- …и у начальства на хорошем счету, - в тон ему закончил фразу Головин.
- И никто из твоих людей никуда не убегал позавчера? - ласково уточнил Павел Сергеевич, не меняя интонации.
Головин встал, поднял тяжелый взгляд и пристально посмотрел в глаза Рукомойникову.
- Не твое собачье дело, - вполголоса с угрозой процедил он.
- Ну-ну-ну, Филипп Ильич. Зачем так грубо и эмоционально? Все хорошо. Ничего страшного не случилось. Во всем Советском Союзе никто, кроме нас двоих, не знает о том, что у тебя произошел прокол и от тебя сбежал агент. Как молодой альфонс от потасканной любовницы. Пусть и дальше никто ничего не знает. Зачем зря шухер поднимать? Я не стал регистрировать сообщение о бегстве Штейна. Вдобавок сообщение это пришло от моего агента на мое имя и зашифровано было моим личным шифром, ключа от которого у шифровальщиков НКВД нет. Так что все в порядке.
Череп Головина покрылся испариной. Этот палач в энкавэдэшной форме, кажется, посадил его, генерала, на крючок. И если он знает хоть что-то о подлинной миссии Штейна в Стокгольме, то в скором времени Филиппу Ильичу точно предстоит близкое и неприятное знакомство с Аббакумовым и его ребятами.
- Чего ты хочешь? - все так же глядя в глаза Рукомойникову, но уже спокойно спросил он.
- Немногого. Я не стану тебя склонять к сотрудничеству с органами, пользуясь тем, что ты попал впросак. Не стану плясать на твоих костях и злорадствовать по поводу твоей неудачи. Работа есть работа. С кем не бывает. Но я хочу, чтобы ты передал мне этого агента и навсегда забыл о нем.
- Штейна?
- Именно его.
- Это очень хороший агент.
- Тем более. Дураков не держим-с.
- Это невозможно. Штейн был в большой игре.
- Об этом я догадываюсь.
- Он не может больше оставаться на свободе и без контроля. Он опасен.
- Для кого? Для тебя, Филипп Ильич? - Рукомойников снова очаровательно улыбнулся.
- Для СССР. Для Сталина. Для его отношений с Черчиллем и Рузвельтом. Пока Штейн жив, нельзя быть спокойным за эти отношения.
- И ты собираешься его зачистить?
- Разумеется.
- И не жалко парня?
- Жалко. Как родного жалко. Больше десяти лет мы с ним в одной упряжке прослужили. У меня второго такого нет. Но и выбора тоже нет.
- Есть, - возразил Рукомойников. - Всегда есть выбор.
- Это какой же?
- Я предлагаю тебе, Филипп Ильич, заключить со мной сделку.
- Сделку?
- Ну да. Сделку.
- И что же ты можешь мне предложить?
- Многое. Во-первых, я уже сказал, что не склоняю тебя к сотрудничеству с нашей организацией. Во-вторых, могу дать тебе слово, что ни Берия, ни Аббакумов, ни Меркулов, ни Кобулов не узнают ни о нашем с тобой разговоре, ни о том неприятном происшествии, которое произошло позавчера в Стокгольме. В-третьих, сообщение о бегстве Штейна не будет зарегистрировано ни в одном журнале НКВД. Будем считать, что он погиб по неосторожности при исполнении приговора в отношении Синяева. Таким образом, мы просто выводим Штейна за скобки, и ты можешь продолжать и дальше работать, спокойно заниматься своими служебными обязанностями.
- Это невозможно. Штейн опасен. Это был мой лучший сотрудник. Самый умный. Самый опытный. Он сумел просчитать даже меня. Сумел понять ход моих мыслей.
- Тем больше причин оставить его в покое. Пусть живет.
- Ты не представляешь, сколько вреда он может нам принести!
- А сколько пользы? Сам же признал, что это твой лучший сотрудник. Чтобы воспитать второго такого же, десять лет надо. А мы таким временем не располагаем. Не дело это - зачищать толковых агентов. Отдай его мне. Я лично буду его курировать.
- Тебе-то какой интерес? Или он твой паренек? На двух хозяев работал?
Поняв, куда клонит Головин, Рукомойников тут же успокоил его:
- Зачем же так плохо думать о своих ближайших помощниках? Не думай о нем так плохо. Штейн, насколько мне известно, никогда не сотрудничал с госбезопасностью, хотя наш человек в Стокгольме еще до войны пытался его вербануть. Но Штейн не поддался ни на угрозы, ни на сладкие посулы. Успокойся, Филипп Ильич. Штейн никогда не таскал информацию от тебя ни мне, ни моим коллегам.
- Как же ты узнал о том, что он сбежал?
- Ну, у нас свои возможности. В Стокгольме не только твои люди сидят.
Они не спеша продолжали прогуливаться по Цветному.
К стенам домов то тут, то там жались герои битвы за Москву - калеки-инвалиды, демобилизованные из госпиталей по ранению. Кто без руки, кто без ноги, а кто и без обеих, они пытались заработать на продление своего бесполезного и беспросветного бытия. Кто-то торговал махоркой и папиросами в россыпь. Кто-то предлагал купить у него с рук обрез и две обоймы патронов к нему. Одноногий инвалид, поигрывая сапожными щетками, приглашал граждан почистить обувь. Ослепший матрос с обгорелым страшным лицом, подыгрывая себе на визгливой тальянке, пел жалостливые песни, собирая с прохожих мелочь в пыльную и засаленную бескозырку, лежавшую подле него прямо на асфальте.
Безногий инвалид с медалью на линялой гимнастерке, пьяненький с самого утра, ничем не торговал и ничего не предлагал. Он молча собирал дань в мятую пилотку без звездочки. Голубые, васильковые глаза обезноженного солдата смотрели на мир с грязного, заросшего жесткой щетиной лица с пронзительной тоской по своей загубленной жизни. Эти недавние солдаты, выброшенные из смертельных боев в мирную жизнь беспомощными обрубками человеческой плоти, еще никак не могли осознать всю глубину той пропасти, в которую они летели и все не могли достичь дна. Они никак не могли понять всего ужаса своего положения и не могли смириться с ним, найти самих себя в новом своем состоянии. Отработанный материал, неизбежные отходы войны, они стали не нужны своему государству. Неспособные больше к ударному труду ни в колхозе, ни на производстве, они стали обузой для той власти, чьей волей были брошены в огонь и дым сражения. Для той самой власти, засевшей в Кремле, которую они защитили минувшей студеной зимой сорок первого года. Защитили ценой своей отныне и навсегда проклятой жизни.
Еще долгих три года будут приходить они с той стороны, где заходит солнце, страшные, увечные, беспомощные, чаще всего пьяные, вызывающие жалость и омерзение.
Лишние.