Достигнув поля, я растянулся на земле рядом с другими солдатами. Много часов пролежал я так без сна, глядя на небо, пытаясь разобраться в хаосе мыслей. "Нана прав, - говорил я себе. - К чему нам эта война? Почему мы не воюем с немцами, которые вторглись к нам и продали часть нашей страны? Или с собственными боярами?.. Почему не схватим их за горло, не потребуем, чтобы они отдали нам землю?" Мысли утомили меня, и я наконец заснул. Во сне меня мучали кошмары. Я видел отца, постаревшего, сгорбленного, с худым изможденным лицом и впалой грудью, видел, как он с трудом тащится за плугом, как, низко пригнувшись, ходит с серпом по жнивью. Потом передо мной возник образ матери: она стоит неподвижно у ворот, устремив глаза в пустоту улицы. Так стояла она в день нашего ухода. Она выплакала все глаза, похудела от горя и ожидания. А ведь она еще не знает, что мой брат и ее сын Марин погиб на берегу Дона и никогда не вернется домой.
Там, на берегу Дона, испили мы до дна горечь разгрома, страдания и унижения. Терпели голод и холод, видели лицом к лицу смерть. Семнадцать суток, днем и ночью, бежали мы по обледенелым дорогам без крошки хлеба, в порванных ботинках; мчались без роздыха на санях, шли пешком или ехали на немецких машинах. Когда мы добрались до своей страны, мы были похожи на привидения: кожа да кости, глаза остекленели, как у мертвецов.
В груди лишь искорка жизни. Мы были как выходцы с того света. И все же мы спаслись! Спаслись от этого ужаса, от этого ада, которым была битва в излучине Дона. И Нана уцелел. И еще несколько человек из всего нашего полка. Но на сей раз - мы были убеждены в этом - нам уже не удастся спастись, мы не сможем спастись. Тогда мы бежали две тысячи километров. До нашей страны было далеко. А теперь, когда она рядом, куда бежать?
И снова я увидел призрак матери. Вот она вышла из ворот вся в черном, легко ступая, будто скользя по воздуху. "И мама умерла!" - молнией пронзил меня страх. Нет, вот она идет по дороге к кладбищу. В руках букетик сухих васильков и свечи. "Мама, я не умер еще! - хотел я крикнуть. - Я не хочу больше ждать своей смерти!" Я попытался броситься вслед за ней, но кто-то крепко держал меня за руку и не давал сдвинуться с места…
Я открыл глаза. Лоб был в холодной испарине.
- Ситаруле! Ионикэ! Эй, Ионикэ! - тряс меня кто-то. Надо мной, опираясь на локоть, склонился Пынзару. Я хотел заговорить с ним, но он закрыл мне ладонью рот, указав другой рукой в сторону, откуда слышалось сонное дыхание остальных бойцов. Я разглядел в темноте его сдвинутые брови, потемневшие глаза, землистое лицо.
Несколько мгновений он молча прислушивался.
- Ионикэ, - прошептал он затем почти в самое ухо. - Что мне сказать дома, твоим?
Я еще не совсем очнулся от сна и не сразу сообразил, что ответить.
- Ага, - насмешливо пробормотал я, - забыл доложить, что от Антонеску прибыл специальный приказ для тебя…
Пынзару метнул сердитый взгляд и надулся - он не ожидал, очевидно, что я встречу его слова насмешкой. В тишине я явственно слышал его торопливое, прерывистое дыхание, чувствовал, как дрожит рука, сжимавшая мою. Близко прогремел выстрел. Стреляли по немцам. Пынзару вздрогнул и, словно оторвавшись от своих мыслей, решительно прошептал сквозь стиснутые зубы:
- Я убегу, Ионикэ. Сегодня же ночью убегу!
И он привстал на одно колено. Я бросился на него и опрокинул навзничь. Я должен был его обуздать, смирить. Но он вывернулся, и я очутился под ним. Мы молча боролись, и мне снова удалось прижать его к земле.
- Ты с ума сошел, что ли? - прошипел я, перепуганный тем, что он собирался сделать.
- Убегу, - простонал он. - С меня хватит!
Я попытался запугать его, напомнив об участи одного из наших трех батальонов, который всего два дня назад был целиком предан военно-полевому суду и расстрелян.
- Они дураки, - отрезал Пынзару.
Я решил не выпускать Пынзару - пусть окончательно выбьется из сил. Однако он не успокоился, пока я не свел его на наш сторожевой пост, чтобы он собственными ушами услышал звуки скрытного передвижения советских войск. Сейчас, когда тишина ночи стала еще глубже, этот рокот напоминал нескончаемый плеск волн, все нарастающий, предвещающий бурю.
- Слышишь! Уж недолго… - шепотом заверил я его. Но в душе я признавал, что Пынзару был прав.
"Да, - говорил я себе, - единственное опасение - бегство. Не то нас захлестнет атака русских, и мы погибли. Ради чего? Ради кого? Но если бежать, то куда? Тогда мы бежали семнадцать дней и семнадцать ночей, но ураган огня и железа все же настиг нас. А сейчас? Всего одна ночь отделяет нас от Дуная! А дальше куда? Что делать дальше?"
Мы вернулись в кукурузу почти на рассвете. Я тотчас же заснул, измученный переживаниями этой тревожной ночи.
Не знаю, сколько времени я спал; разбудил меня гул самолета. Я сразу вскочил. Совсем рассвело. Ночная синева неба сохранилась лишь у горизонта. Из долины веял легкий прохладный ветерок, пробегая по верхушкам кукурузных стеблей. Глубокая тишина царила и на наших, и на русских позициях. Только в вышине просветлевшего неба виднелся крошечный серебристый силуэт самолета. Стальная птица покружила некоторое время над немецкими окопами, затем скрылась в тылу. Вскоре она появилась вновь, сверкая на солнце, никем не тревожимая. По рокоту моторов я узнал советский самолет. "Разведчик", - сказал я сам себе и сразу же вспомнился ночной гул в стороне русского фронта. Наши опасения подтверждались, но в этом был и проблеск надежды.
Днем советский фронт казался вымершим. Всё скрылось в земле и в зарослях кустарника. Траншеи на противоположной гряде холмов казались брошенными. Только в одну из них около полудня опустился какой-то связист. Его обстреляли немцы. И больше никого. Окрестности, замкнутые высокими холмами, словно уснули, разморенные жарой. Солнце пекло весь день немилосердно. Закат потонул в крови. Гигантские огненные полосы окрасили пурпуром часть горизонта над горами. Вечером советский самолет вновь появился над нашими позициями. Он летел, приветственно покачивая крыльями. Затем сделал широкий разворот, круто пошел вниз и со свистом пронесся над нашими окопами, оставляя позади бесконечно длинный хвост из маленьких белых бумажек. Белые листочки величиной с ладонь трепыхались в воздухе, как стая резвящихся голубей.
Мы стояли и следили за ними глазами. Долго пришлось ждать, пока белая колышущаяся лента не коснулась земли. Несколько листочков упало и на наше поле. Пынзару первому удалось поймать такую бумажку, и мы все сгрудились вокруг него. Он вертел ее в руках, а мы смотрели и недоумевали. Это не было обычным воззванием, которые мы привыкли получать от русских. В бумажке ничего не говорилось ни о немцах, ни об Антонеску, ни о несправедливости в нашей стране, ни о войне. Не увидели мы и привычных слов наверху, которые всегда набирались крупным жирным шрифтом: "Прочти и передай другому". Белый листок предназначался не для этого. На нем большими буквами было написано всего несколько слов: "Пропуск для свободного перехода". Под ними коротенькое примечание, набранное крохотными плотными буковками: "С этим пропуском вы сможете без опасения перейти через линию советского фронта. Он вам гарантирует жизнь и свободу". И все.
Мы окончательно убедились, что находимся накануне большого сражения. Кровь горячей волной прихлынула мне к лицу, по спине медленно потекла струйка холодного пота. Я чувствовал: что-то должно случиться, что-то грозное и все же желанное и неизбежное.
Мгновенно мы рассыпались по всему полю в поисках белых бумажек.
- Кто знает, господин сержант, - шепнул мне Чиоча, - быть может, они нам понадобятся!
Но как раз ему и не удалось раздобыть заветного листочка - когда он заметил белевшую на земле бумажку, Нана опередил его. Позже нашли по одному листку я и Александру Кэлин. Константин Жерка не отошел от пулемета; он смеялся над нами: ему не нужна была эта бумажонка - он в нее не верил. Но Чиоча нам порядком надоел. Весь вечер он что-то бормотал, то сердито, то жалобно, пока наконец Кэлин не оторвал для него половины своего листка.
Собравшись опять вместе, мы, по обыкновению, растянулись среди кукурузных кочек. Листовки мы тщательно запрятали в нагрудные карманы. Их шелест, раздававшийся всякий раз, когда кто-нибудь нащупывал бумажку, вызывал теперь еще и другие мысли… Время от времени то один, то другой боец поднимался и шел к самому краю поля. Несколько мгновений он стоял неподвижно, долго и пытливо всматриваясь в темноту, охваченный одновременно решимостью и сомнением, страхом и надеждой.
Наши размышления были внезапно прерваны новым яростным обстрелом немцев. Словно взбесившись, тысячи орудий обрушили ураганный огонь на позиции русских. Это был ответ немецкого командования на сброшенные листовки. Но маленькие белые бумажки оказали на нас во сто крат более сильное воздействие, чем самый мощный обстрел. Они вызвали переворот в наших душах, которого мы и страшились, и страстно желали, еще не умея разобраться в происходящем.
* * *
После ужина я собрал фляги, как всегда, нанизал их на ремень и передал Чиоче, чтобы он принес воды. Затем я, Нана, Пынзару и Кэлин, по обыкновению, улеглись среди кукурузы. Жерка, спрятавшись за пулеметом, следил за ложбинкой, сплошь заросшей густым кустарником. Снова нами овладели тревожные думы. Спустя некоторое время до меня вдруг донесся шелест бумаги, и я разглядел, как Нана сначала тихонько разгладил листок на груди, а потом долго всматривался в него, словно хотел удостовериться, что это именно тот листок, который он нашел в кукурузе. Затем он бережно сложил его вчетверо и сунул за пазуху. Больше не раздавалось ни звука. На поле снова установилась глубокая и настороженная фронтовая тишина. Временами она мне внушала ужас. Я знал, что под ее покровом совершается что-то ускользающее от нашего понимания, Я ощутил вдруг всю необъятность этой тишины. Она ширилась, росла, и мне казалось, что я вот-вот услышу далекий шелест звезд.
Видно было, что и Кэлин не в силах был дольше выносить гнет этой тишины. Он вдруг запел, и его песня, взволнованная, овеянная грустью, едва слышимая, принесла облегчение нашим смятенным душам. Тоска по своим смягчила мое сердце и снова, как во сне, понесла меня к ним; я ясно различал дыхание земли, смешанное с дыханием людей. Глубокий вздох Наны нарушил безмолвие, в которое погрузила нас песня Александру.
- Будь проклята эта война! - как обычно, процедил он сквозь стиснутые зубы.
Как раз в этот момент появился перепуганный Чиоча. Он с разбегу остановился перед нами и, задыхаясь, выкрикнул:
- Немцы не подпустили меня к колодцу, господин сержант!
Я, недоумевая, привстал на одно колено:
- Как это не подпустили? Где фляги?
- Где? Они отняли их! - продолжал выкрикивать Чиоча. - Они выставили часовых… И выдают воду только своим.
- Тьфу! - рассвирепел Нана. - Мамалыга ты! Тряпка!
- Что он привязывается ко мне, господин сержант? - обратился ко мне обиженно Чиоча.
- Так-то ты принес нам воду! - Нана схватил его за грудь и начал трясти. - Кровью должен был добыть ее… Зубами у них вырвать.
- Ступай тогда сам к ним, храбрец! - крикнул Чиоча.
- А что, думаешь, не пойду? - и Нана стал осыпать ругательствами немцев. - Что, даже воды мы уже не можем напиться в нашей собственной стране?
Его вдруг охватило бешенство. Он орал как одержимый, метался и кружился на месте, словно запертый в клетку зверь. Затем схватил автомат, гранаты и помчался через поле, продолжая выкрикивать ругательства.
Чиоча вцепился в мою руку:
- Не пускайте его, господин сержант. Он не вернется.
Но кто мог догнать или успокоить Нану? Мы продолжали неподвижно лежать, пока не затих шелест кукурузных листьев. Потревоженная тишина ночи восстановилась.
Она стала еще глубже. Тихо было на поле, тихо было на переднем крае.
И тогда мы снова услышали таинственный, непрерывный рокот со стороны советского фронта. Теперь для этого уже не было надобности спускаться в ложбинку: он был слышен в любом конце поля. Лихорадочное возбуждение, в котором пребывал я последние ночи, охватило и остальных. Гул моторов, хотя и был отдаленным и слабым, казалось, звучал совсем рядом.
Нэпа нашел нас на краю поля. В одной руке он держал автомат, в другой - несколько немецких фляг в деревянных обшивках, связанных гроздью. По его тяжелому, прерывистому дыханию чувствовалось, что он поднимался в гору бегом. Был он задумчив, хмур и молчалив, как никогда. Протягивая Чиоче флягу, пробурчал:
- Не следовало бы тебе давать…
Затем Нана вместе с нами прислушался к рокоту советского фронта. Лицо его при этом просветлело, словно он грезил. Вскоре рокот начал постепенно затихать, как шум удаляющейся бури. На фронте снова воцарились безмолвие и тьма.
- Полночь, - шепотом произнес Пынзару, бросив беспокойный взгляд на небо. - Быть может, на рассвете начнется…
Ему никто не ответил. Мы вернулись в кукурузу, а Нана опустился в ложбинку сменить, как обычно, Жерку.
Я задремал. Сквозь сон я слышал, как Нана выстукивал на своем пулемете плясовую. И на этот раз немецкие пулеметы открыли яростный и беспорядочный огонь. И я понял вдруг, что немцев выводит из себя упорное молчание русских, что они больше не в силах его выносить. Они готовы выпускать в воздух сотни, тысячи снарядов, лишь бы добиться ответного выстрела хотя бы одной советской винтовки. Но и на этот раз ночная тьма, скрывающая позиции русских, не вспыхнула ни единой искоркой.
Я снова задремал под стрекот немецких пулеметов и грохот орудий. Разбудил меня резкий шелест кукурузы. Испуганно прислушиваясь, я скоро различил легкие, крадущиеся шаги. В первое мгновение мне показалось, что сквозь кукурузу крадутся сотни людей. "Началось! - мелькнула мысль. - Русские!"
Схватив автомат, всегда лежавший рядом, я разбудил бойцов, и мы гуськом поползли к краю поля. Мы еще находились во власти сна и тех тревожных мыслей, с которыми заснули, но все же обнаружили, что шелест доносился к нам сзади и что идущих немного. Я ждал с автоматом наготове. Подпустив идущих на расстояние семи - восьми шагов, я убедился, что их только двое: наш командир взвода - старший сержант, бывший студент, и его связной. Я вскочил и, приложив руку к каске, шепотом начал докладывать. Взводный прервал меня недовольным жестом и подсел к нам. Задал один-другой вопрос, спросил о ночном передвижении русских, о котором уже знал, а затем попросил напиться. Пынзару протянул ему одну из немецких фляг, принесенных Наной. Взводный поднес было ее к губам, но внезапно остановился и стал рассматривать флягу при слабом свете звезд. Долго разглядывал он ее, потом напился и спросил:
- Откуда у вас эти фляги?
- Фляги принес капрал Нана, - ответил я. - Не знаю, где он их раздобыл.
Я предостерегающе взглянул на бойцов, чтобы кто-нибудь не вздумал осрамить нас, сообщив командиру про случай с Чиочей. Взводный снова отпил воды, взглянул еще раз на флягу и вернул ее Пынзару. Меня смущало его молчание, и я посмотрел ему прямо в глаза, пытаясь разгадать его мысли.
- Значит, Нана принес воду, - пробормотал он, ни к кому не обращаясь.
- Нана, - неуверенно подтвердил я.
Больше мы об этом не говорили. Взводный протянул нам пачку сигарет, каждый взял по одной. Затем он дал всем по очереди прикурить, при свете спички внимательно вглядываясь каждому в лицо. Я понял, что взводный пришел неспроста, хотя он и старался не показать этого. Он закурил вместе с нами. Уходя, он взял меня за локоть и повел на край поля. Связного взводный послал вперед, а меня попросил сесть и опустился рядом. Снова достал пачку сигарет, и мы закурили. Он стал подробно расспрашивать, откуда я родом, кто мои родители, сколько у нас земли, с каких пор я на фронте. Его вопросы почти рассеяли мои подозрения. Я знал, что он недавно на фронте, и было естественно его желание познакомиться со своими солдатами, выяснить, на кого можно положиться. Но когда он снова заговорил о Нане, у меня было ощущение, будто капля холодной воды попала мне на спину и медленно потекла вдоль позвоночника.
- Нана вам ничего не сказал? - спросил он, пристально глядя мне в глаза.
- Ничего, - пробормотал я.
Он сделал последнюю затяжку, воткнул окурок в землю, медленно, в несколько приемов выпустил дым, словно испытывал мое терпение.
- Он стрелял в немцев, - сказал он холодно, не отрывая от меня глаз. - Убрал от колодца всех, кто там был. - И добавил раздельно: - Убил семерых!
Я слегка вздрогнул и повернул голову к старшему сержанту, словно знал, что он мне скажет именно это. По тону, каким он произнес "убрал от колодца всех", я понял, что он не осуждает Нану. В случившемся я не сомневался ни на мгновение. Я знал, что Нана способен на любой поступок, а на убийство немцев в особенности.
- Это был он, - закончил убежденно взводный, - никто другой не смог бы подойти к колодцу.
- И хорошо сделал! - вырвалось у меня.
Взводный продолжал сидеть неподвижно, глядя на меня испытующе. Ему, видно, хотелось знать, что я обо всем этом думаю; мне казалось, что в могильной тишине фронтовой ночи я слышу движение его мыслей. В эту минуту мне стало ясно, что и взводный ненавидит немцев.
- Вы должны подумать, - произнес он шепотом, глядя мне прямо в глаза. - Завтра утром прибудет в батальон военный прокурор производить следствие…
Я сразу понял, что он от меня хочет: я должен был обдумать, как спасти Нану. Кровь горячей волной прихлынула к сердцу. Взводный в этот момент стал для меня самым близким человеком на свете. Мне хотелось броситься к нему, обнять. Горячие, неудержимые слезы полились из глаз. Я долго вытирал их рукавом кителя. Когда я поднял голову, тень взводного почти растворилась в темноте. Непроизвольно я сделал несколько шагов за ним. Услышав шум, взводный остановился и поманил меня рукой.
- Я ничего не знаю, - предупредил он, приложив палец к губам. Затем добавил тихо, как бы про себя: - Впрочем, так или иначе вся эта рухлядь будет сметена. Теперь уж недолго!
Слова его ошеломили меня. Я уже не думал больше ни об убитых немцах, ни о Нане, ни о нашей судьбе, я думал только о последних словах взводного. Меня вдруг охватила безудержная радость.