* * *
На поле я вернулся в полном смятении, но вскоре пришел в себя. Все яснее вырисовывался передо мной облик нашего командира. Я и раньше слышал, как хвалили его солдаты за то, что он держался ближе к ним, чем к офицерам. Но я не придавал этому значения. "Не просто так пришел он тс нам на фронт с такими идеями", - подумал я. Но, по совести говоря, я был рад, что именно он - наш командир.
Бойцы сидели тесным кружком. Я молча опустился рядом и тут только обнаружил, что у меня осталась пачка сигарет взводного. Я пустил ее по кругу. Каждый из бойцов взял по одной, и мы все закурили. Сигарета меня несколько успокоила. "Что же мне делать с Наной?" - эта мысль не покидала меня. Я ни с кем не мог поделиться своей тревогой. Мне нужно было решать самому. Перед моими глазами предстала вдруг страшная картина. Нана перед карательным отрядом… Босой, без кителя, в распахнутой на груди рубашке, с взлохмаченной головой. На глазах белая повязка, руки за спиной связаны ремешком. Его пытаются поставить на колени. Но он вырывается, освобождает руки, срывает с глаз повязку и стоит перед карательным отрядом с гордо вскинутой головой и открытой грудью… Позади отряда - стена из серых немецких мундиров, сотни, тысячи темных стальных квадратных касок, из-под козырьков которых поблескивают сотни, тысячи жестоких, мстительных глаз.
- Жерка! - крикнул я, забывая о всякой осторожности, дрожа как в лихорадке. - Беги! Пошли ко мне Нану, замени его у пулемета.
Жерка кинулся к ложбинке, и его мгновенно поглотила тьма. Я вышел на край поля, мне нужно было поговорить с Наной с глазу на глаз. "Есть только одно спасение для него - бегство, - думал я. - Схорониться пока что в кукурузе или перебраться этой же ночью через наши позиции, бежать в горы. Иного спасения нет". Но я знал, как упрям Нана. Захочет ли он прятаться? Не взбредет ли ему в голову пойти напролом, встретиться лицом к лицу с гитлеровцами и с этими из военного трибунала? Снова предстала передо мною мучительная и страшная картина: карательный отряд, и Нана перед ним с гордо вскинутой головой…
От ложбинки отделилась тень - какой-то человек быстро вскарабкался по склону и побежал через поле. Я сделал несколько шагов ему навстречу и тихо позвал:
- Нана! Нана! Сюда!
Но это был не Нана. Это был насмерть перепуганный Жерка. Он все время оглядывался, как будто его кто-то преследовал.
- Нана сбежал, господин сержант! - крикнул он прерывисто. - К русским!
Сообщение Жерки поразило меня как громом. Когда мы оба пришли в себя, наши глаза невольно обратились в сторону советского фронта. Там, за этой непроницаемой тьмой, скрылся Нана. Да, он выбрал другой, более верный путь к спасению, путь, о котором я не осмелился даже подумать.
Я приказал Жерке притащить пулемет на край поля, где находилась наша боевая позиция, и расположил бойцов в укрытиях вокруг него. Всю ночь мы пристально всматривались в темноту и настороженно прислушивались. Бегство Наны явилось для всех неожиданностью, никто не знал, что он "убрал" от колодца немцев. Один только Жерка время от времени ворчал, выражая вслух свое осуждение. Остальные молчали. Это было самым красноречивым свидетельством того, что в глубине души они радуются за Нану.
А Чиоча, который не очень-то соображал, что он говорит, прямо выразил свое восхищение, воскликнув:
- Молодец Нана!
- Говорят, - осмелился высказаться и Александру Кэлин, - что тем, кто добровольно переходит через фронт, ничего не угрожает.
- И другим ничего не угрожает, - вскочил вдруг Пынзару. - Мне это сказал один… он вернулся оттуда.
- Ему это сказал один! - злобно расхохотавшись, передразнил его Жерка. - Как будто неизвестно, кто такие большевики! Они с тебя шкуру сдерут живьем!
На мгновение все растерянно замолчали.
- Глупости! - отрезал вдруг Чиоча. - Офицерская брехня. Разве у них нет бога?
Ему никто не ответил. Нас одолевали сомнения. Немного погодя робко, словно боясь нарушить наше молчание, Кэлин снова задал вопрос Пынзару:
- А что рассказал тот? Как он спасся? Бежал?
- Нет, - возразил Пынзару. - Зачем бежать? Они его отпустили. - Пынзару вылез из укрытия, подполз к нам поближе и продолжал: - Вот как это было. Он попал в плен вместе с другими во время нашей атаки. Сутки их продержали на каком-то вокзале в тылу. А когда стали грузить в вагон для отправки в лагеря, Бицэ - так его звали - вышел из шеренги, упал к ногам советского офицера и стал причитать, что у него пятеро детей, и все мал мала меньше, что, если он умрет, умрут и они… что он бедняк, безземельный… Он разжалобил советского офицера, и тот велел ему отойти в сторону и не отправил в лагерь… Несколько дней спустя офицер вызвал к себе Бицэ, усадил за стол, угостил честь честью: водкой, хлебом, ветчиной, папиросами. Понимаете - пленного!.. Затем стал его расспрашивать про то, про се… Про хозяйство и детей, про землю, словом, про житейские дела. Про фронт - ни словечка. "Напрасно вы хотите вернуться, - сказал он потом. - Все равно немцев мы разобьем, зачем же вам умирать зря? Или вы хотите отдать свою жизнь за немцев?.." "Ну нет, - признался Бицэ, потому что там ему некого было бояться. - Моя бы воля, зубами б их разорвал!.." "Вот видите, так зачем же вы тогда хотите вернуться? - снова спросил его офицер. - Разве вам не надоела война?" Бицэ сжал голову руками и ничего не ответил. "Здесь ваша жизнь в безопасности…" - продолжал офицер. "Какая жизнь? - пробормотал Бицэ. - Уж это оставьте, я ведь знаю…" "Что вы знаете?" - ласково спросил офицер. Бицэ молчал, он боялся сказать, что остальных-то пленных увезли, чтобы прикончить. Но в конце концов ему пришлось это выложить. "Ага, вот оно что", - сказал офицер и задумался. Бицэ сидел ни жив ни мертв, а офицер все молчал и курил папиросу за папиросой. Лицо его потемнело. Затем он встал и медленно, тяжело ступая, обошел стол. У Бицэ душа оледенела от страха. Но офицер дружески положил ему руку на плечо и спросил: "А вы знаете кого-нибудь из военнопленных, которых тогда увезли?" "Еще бы, как не знать! - вскочил Бицэ, немного успокоенный. - Ведь всю нашу роту взяли в плен". "Ах так, - произнес офицер с удовлетворением. - Хорошо, хорошо!" Он открыл дверь и позвал бойца: "Вы возьмете товарища Бицэ, - приказал он (Слышите, "товарища", - таинственным шепотом подчеркнул Пынзару), - и отвезете его в лагерь. Останетесь там дня три, а потом вернетесь и догоните нас". И он тут же написал приказ и велел им готовиться в путь.
Пынзару неожиданно прервал свой рассказ и припал к земле. Не знаю, что померещилось немцам, потому что даже ветерок не шелохнулся этой ночью, но они вдруг снова открыли ураганный огонь. Мы моментально рассыпались по своим укрытиям и стали зорко всматриваться в темноту. Земля, казалось, сотрясалась до самого основания. Устрашающе ревел воздух, заставляя нас дрожать, как в лихорадке. Тьму разрывали огненные взрывы. За какие-нибудь мгновения тысячи и тысячи снарядов обрушились на русские позиции. И вдруг бомбардировка стихла так же внезапно, как и началась. Тишина и тьма стали как будто еще глубже, еще непроницаемее.
- Испытывают пушки, - пробормотал Жерка. - Пристреливаются.
- Как бы не так, - возразил Кэлин. - Трусят. Испытывают русских. А ну, Пынзару, давай дальше!
Пынзару приподнялся на локте и продолжал:
- Через неделю Бицэ вернулся в сопровождении того же вестового. Снова встретился с офицером. "Ну как, товарищ Бицэ?" - спросил тот. Бицэ ничего не оставалось, как признаться, что все россказни об убийстве пленных - ложь, потому что он в лагере всех своих ребят нашел живехонькими. "Ну, товарищ Бицэ, - снова спросил офицер, - и сейчас вы все еще хотите уехать?" Бицэ стало стыдно, и он сразу не ответил. А потом стал беспомощно лопотать: "Видите ли, господин офицер, я беспокоюсь о своих… я так по ним соскучился…". "Значит, все же хотите ехать, - понял его офицер. - Хорошо". И он снова позвал того же бойца. "Ночью, - приказал он ему, - вы возьмете товарища Бицэ и переправите его через линию фронта, проведете по ту сторону наших позиций и отпустите".
- Да что ты говоришь! - вырвалось у Чиочи.
- Врешь ты все! - угрожающе набросился на Пынзару Жерка.
- Лопни мои глаза, если вру, - заверил тот шепотом. - Так оно было на самом деле. Да, еще! Перед уходом офицер подал Бицэ руку и сказал на прощание: "До свидания, товарищ Бицэ! Быть может, и встретимся после войны". "Да услышит вас господь, - сказал Бицэ. - Я был бы рад принять вас у себя дома как гостя, господин офицер…" В ту же ночь Бицэ появился перед нашими окопами с поднятыми руками. Когда наши его увидели, они перекрестились, как будто он вернулся с того света. Офицерам он наврал, что бежал из лагеря. Но солдатам рассказал вою правду. Несколько дней спустя он бежал в леса… А солдаты взвода, в который он был направлен, все перешли к русским.
Шепот Пынзару стих, поглощенный мертвой тишиной ночи. Мы сидели не шелохнувшись. Темнота над русскими позициями уже не казалась нам такой таинственной и непроницаемой. Все мы смотрели туда с надеждой, смутной, трепетной, все еще тревожной.
- Черт бы его побрал! - пробурчал Чиоча. - И почему он, дурак, вернулся!
Больше никто не проронил ни слова. Ближе к рассвету мы отошли в глубь поля. Нас страшили теперь не русские пули, а переворот, происшедший в наших душах.
* * *
Весь следующий день мы протомились, как заключенные. В бегстве Наны и в рассказе Пынзару заключался особый смысл. И если мы еще не в полной мере его осознали, все же мы о нем уже догадывались и больше его не страшились. Мы исподволь подходили к новой правде о нашей судьбе и судьбе фронта. И только потому, что свет этой правды показался нам сначала слишком сильным, мы не полностью ему доверились. Что-то нас все еще удерживало, что-то мешало оставить наши окопы и бежать. Нужен был последний толчок, который сдвинул бы нас с места и бросил к русским. А пока его не было, над нами продолжал еще тяготеть страх военно-полевого суда.
Я вдруг вспомнил о военном прокуроре, который вот-вот должен был прибыть для расследования дела об убийстве семерых немцев. Весь день я прислушивался, не раздастся ли шелест за моей спиной. Но никто не шел. К вечеру я решил сам отправиться к взводному, сообщить ему о бегстве Наны и спросить, что мне делать. Но я не дошел до командного пункта. От солдат нашего взвода, которые находились по ту сторону кукурузного поля, я узнал, что взводного на рассвете вызвал к себе прокурор и что он еще не вернулся… Это известие встревожило меня еще более, чем бегство Наны и рассказ Пынзару. Я был убежден, что взводный предан военно-полевому суду. Я вспомнил слова, которые он сказал мне тогда шепотом на краю поля: "Вы должны подумать". Конечно, они означали: нельзя дольше медлить, надо действовать!
Я вернулся на кукурузное поле, так и не сообщив никому о бегстве Наны. В этом теперь и не было надобности. У меня созрело решение, хотя оно еще продолжало пугать меня. Я решил перейти ночью со своими бойцами через линию фронта к русским. Я никому не сообщил о своем намерении. Напротив, все должно было идти своим чередом. Чиоча и сегодня пек кукурузу. Кэлин отправился в роту за водой - после происшествия у колодца нам стали по вечерам привозить ее в бочке прямо на передовую. Я дождался и ужина. Мы все плотно поели, препираясь из-за пустяков с поваром, который боялся, что день застанет его на передовой. После ужина я заставил Александру Кэлина спеть нам одну из своих грустных песен. Мы вспомнили своих близких, свою жизнь, и нас снова охватило отвращение к войне. Все это еще раз убедило меня, что принятое мною решение правильно.
Ближе к полуночи я приказал перетащить пулемет на прежнее место, у входа в ложбинку.
- Отсюда лучше вести наблюдение, - пояснил я солдатам. Но самому себе я сказал: "Надо быть ближе к ним. Как можно ближе…"
К нашему удивлению, ночь проходила спокойно, устрашающе спокойно. Не слышно было привычного рокота, звучавшего для нас в последние ночи как призыв. Над долинами и холмами, над погруженными в темноту окопами царила первозданная тишина. Она была так глубока и всеобъемлюща, что казалось, вот-вот мы услышим дыхание всех этих сотен тысяч людей, притаившихся, подстерегающих друг друга. Напряжение будто было разлито даже в воздухе, ощущалось в самом неуловимом движении времени… Словно боясь нарушить эту тишину, никто из нас не проронил ни звука. Какая-то ночная птица пролетела над долиной, шелест ее крыльев прозвучал зловеще, предостерегающе.
- Господин сержант, - шепнул мне Жерка. - Мне страшно.
Я подполз к нему и нащупал в темноте его дрожащую на пулемете руку.
- Почему тебе страшно? - спросил я.
- Черт его знает почему, - ответил он нервно. - Никогда в жизни не было мне так страшно.
Я продолжал молча гладить его руку. На наш шепот подползли и остальные бойцы. Тесной кучкой сгрудились мы позади пулемета. Я чувствовал, что каждый ищет поддержки другого. Так мы просидели около часа. Приближался рассвет. По опыту своей многолетней фронтовой жизни я знал, что это наиболее благоприятное время для перехода через линию фронта. И я знал также, что такие решения нужно осуществлять немедленно… Сжав изо всех сил руку Жерки, я сказал ему шепотом, но так, чтобы слышали и остальные:
- Мы решили бежать к русским.
Он вздрогнул, но я, не давая ему опомниться, продолжал:
- Что ты намерен делать? Пойдешь с нами или останешься здесь?
Жерка оглянулся и испытующе посмотрел на остальных. Он не подозревал, что и для них мой вопрос был таким же неожиданным. Молчание бойцов усилило его смятение. А когда он увидел, что Чиоча и Пынзару уже схватили винтовки и привстали на одно колено, готовые тронуться в путь, то бессильно прошептал:
- Пойду…
Мы поползли гуськом вниз по ложбинке, с трудом пробираясь через густой кустарник. На переднем крае по-прежнему царила тишина. Впереди и позади нас была тьма, угрожающая, непроницаемая. Спустя несколько минут мы вступили на "ничейную" землю. Казалось, мы были единственными живыми существами в этой пустыне. Мы ползли осторожно по мокрой от росы траве.
Добравшись до долины, мы сделали остановку. Локти и колени болели. Но нам нельзя было терять времени - темнота уже начинала редеть, вот-вот должен был наступить рассвет… Мы подошли к подножию холмов по ту сторону долины и стали подбираться к окопам русских. Но едва успели мы проползти несколько шагов, как воздух взревел от грохота бесчисленных орудий. В то же мгновение на холм, который мы только что покинули, и на соседний, где окопались немцы, обрушился шквал огня и железа. Земля сотрясалась от взрывов. Стало светло как днем. Тысячи и тысячи снарядов из орудий, минометов, "катюш" проносились над нашими головами. Затем в игру вступили пулеметы, завесой трассирующих пуль скрывшие от наших глаз немецкие окопы. Потом мы услышали гул моторов и лязг гусениц приближающихся танков. Похолодев, мы всем телом припали к земле, боясь дышать, боясь думать.
Вскоре со всех сторон услышали мы громовое, продолжительное, бесконечное "ура". Мы поднялись с земли с белыми как мел лицами, с затуманенным, потерянным взглядом.
Мимо нас прошла советская пехота - первая, вторая, третья цепь… Прошли и танки с красными звездами на башнях, могучие, всесокрушающие… Все шли и шли новые нескончаемые ряды советских бойцов. Но ни у кого из них не было времени для нас. Мы остались позади, перепуганные, толком не понимающие, что, в сущности, произошло. К охватившему нас изумлению в равной мере примешивались и страх, и надежда.
Встреча (Рассказ бойца)
Всю ночь на 23 августа мы в беспорядке блуждали в тылу своих позиций. Огненный шквал, внезапно обрушившийся на линию нашего фронта, все усиливался, охватывая оставленные нами окопы и траншеи. Небольшими группами, по семь - восемь человек, мы бросались то в одну, то в другую сторону, пока не встречались с такими же группами людей, в панике бегущих неизвестно куда. Мы смешивались с ними и снова устремлялись туда, где глубокая темнота ночи казалась нам более безопасной. Однако и там мы натыкались на таких же, потерявших голову румынских солдат. Толпа бегущих росла, вбирая в себя все новые и новые мечущиеся из стороны в сторону группы людей. Время от времени мы на мгновение останавливались и, переводя дыхание, ошалело смотрели в сторону фронта. Все кругом горело. Не знаю, как это случилось, но мы оказались в кольце разрывов, которое охватило нас, словно огненный пояс.
Иногда мы слышали отчаянные крики офицеров, гнавших подкрепления к передней линии фронта. Но и эти части рассеивались, смешивались с нами, вливались в обезумевшую, беспомощную, слепую толпу. Солдаты резервных частей сообщили нам ошеломляющую новость: немцы в панике бросили свои позиции и удрали на машинах, оставив их одних. Зловещая тишина охватила наши ряды, и грохот артиллерийского огня как бы придвинулся еще ближе. Тишина была нарушена истошным криком одного из офицеров:
- Назад!.. Назад!.. Стрелять буду!
Кое-кто из офицеров и впрямь начал сгоряча палить в воздух: стрелять в нас они не осмеливались. Однако стрелять в эту минуту было так же глупо, как пытаться перекричать ураганный грохот, сметающий с лица земли наши окопы и траншеи. Что мог поделать какой-то офицер со своим крошечным пистолетиком, когда вокруг нас содрогалась земля и сотрясалась от взрывов сама ночь?! Один из них все же сделал попытку удержать этот страшный людской поток, но ему было суждено умереть мучительной смертью. Он погиб не от пули. Первая же волна бегущих в панике людей сбила его с ног и, подмяв под себя, затоптала десятками и сотнями сапог.
Только на рассвете мы остановились. Все попытки уйти от надвигающейся лавины огня были тщетны. Она неотступно преследовала нас с той самой минуты, когда с ревом обрушилась на наши передовые позиции. Мы молчали и со страхом оглядывались назад. Огненный шквал продолжал неудержимо двигаться на нас. На какое-то мгновение мы оцепенели: смертельный ужас лишил нас дара речи, способности мыслить. И все же именно тогда у меня впервые мелькнула мысль о том, что войне подходит конец.
Некоторые солдаты, бросив винтовки, сели на краю воронки от снаряда и стали спокойно ожидать прихода советских войск.
- Зря бежим, - сказал один из них. - Все равно они где-нибудь настигнут нас.
К тем, кто сидел на краю воронки, подходили все новые и новые группы и подсаживались к ним. Скоро у воронки собралось человек сто. Однако большинство солдат, неодобрительно покачивая головами, продолжали шагать в сторону, противоположную фронту, к себе домой. Я стоял в нерешительности и смотрел вслед уходившим. Они гуськом двигались по тропинке, которая вела к шоссе. Мне тогда было совсем безразлично: оставаться на месте или уходить. И все же я торопливо зашагал вслед за остальными.