Третий солдат, прислушивавшийся к переговорам, сдвинул грязный шарф, которым он укутал шею и бороду, и кашлянул.
- А ежели ты что-нибудь, - хрипло сказал он, - финтить будешь или болтать, так мы, брат, с лягавами умеем обращаться... Понял?!
Роман поглядел на него и укоризненно скривился:
- Чего болтать-то!.. Не знаю я, рази... Я, брат, тоже вас с первого раза смекнул... Хо!..
- Ну то-то!..
- Я, брат, знаю, - продолжал Роман добродушно. - Ты думаешь, одни вы завтра до зари еще обернетесь, назад попрете?.. Не-ет, милачок!.. Таким походом двинуться - считай куда еще больше попрут - вперед, али назад!.. Теперь у красных-то этаких-то дизентиров не сочтешь... Вы только винтовки в исправности доставьте да патронов побольше!.. Чтоб в аккурате, как на смотр! Хо!..
У Романа погасла трубка, он ее выколотил о сани, хотел сунуть за-пазуху, но раздумал и снова набил ее.
- На-те, закуривайте!.. - протянул он ее солдатам. - Бестабашны вы, вижу я!.. У меня табачёк свой!
Солдаты поочередно стали затягиваться.
Мороз завинчивал все крепче. Над мухортым вился густой белый пар. Люди стыли; бороды, ресницы, воротники закуржавели. Полозья скрипели.
Сосны, мягко укутанные снегом, обступили дорогу неподвижно, застыв, замерев.
10. Волки.
Из распадков выходили волки. Нюхали разъезжанный широкий след. Слушали, выли. Распадков было много - волков собралась большая стая.
Но вот они в недоумении, в тревоге остановились, рассыпались по распадкам, скрылись.
Оттуда, куда уходили те, что оставляли утоптанный, грязный, пахучий след, шли и ехали люди. По утоптанному снегу обратно двигались они, еще больше утаптывая и расширяя его.
Волки, притаясь за кокорником, в ямах, меж деревьями, острыми, сверкающими глазами следили за теми, кто шли вперед и назад, - в дальний путь и обратно.
* * *
Зоркими мерцающими глазами, тонким нюхом чуяли волки, что расползается отряд в разные стороны, уходят, уезжают люди обратно.
У полковника, адъютанта и других офицеров не было волчьих глаз, волчьего обоняния, но замечали они, чуяли, что кругом творится неладное.
Стали совещаться, соображать. Предложили командиру офицерского отряда ("истребители") выставить сильную часть в арьергард отряда, чтобы задерживать дезертиров и следить за тылом, но он наотрез отказался:
- Мой отряд привык к боевой работе, конвойная служба ему не пристала!..
Решили использовать для этого остатки красильниковцев, но когда стали собирать их, то набрали мало людей: остальные где-то разбрелись по кошевам, зарылись в шубы, в солому, спали мертвым пьяным сном.
А на востоке с пригорков уж виднелись зубцы байкальских гор. И в полдень, когда зимнее солнце осиливало морозную мглу, там ослепительно сверкали снеговые вершины.
Тогда в штабе посидели за машинкой, потрещали - и по отряду, по разрозненным частям, из кошевы в кошеву, из саней в сани прочли приказ:
"Близок момент соединения с главными силами верховного правителя. Еще несколько переходов - и вы отдохнете, получите новое обмундирование, новые запасы воинского снаряжения с тем, чтобы под личным руководительством верховного правителя атамана Семенова обернуться вновь на наглого и гнусного врага, терзающего и продающего святую Русь.
Между тем, среди вас находятся злонамеренные и слабые, которые, забыв свой долг перед родиной и вождем, уходят к врагу, оставляя своих боевых товарищей, предавая правое святое дело...
Штаб ....ского корпуса приказывает каждого замеченного в дезертирстве расстреливать немедленно на месте"...
По кошевам, по саням, из рук в руки прошел этот приказ. Похмурились лица, поползли угрюмые улыбки, зашептались:
- Расстреляй его, коли он удерет!.. Ищи ветра в поле!..
- И куда люди бегут-то?.. Ведь вот, гляди, и к Байкалу скоро выйдем...
- А там што за сладость?..
- А в обратную сторону - слаще што-ли?..
Походил приказ по рукам. И хоть в этот же день пристрелили двух, далеко отставших от отряда ("устали мы! притомились!"), но, не переставая, отрывались от отряда клочки, неудержимо отставали, уходили люди. И не манил их блеск и сверкание байкальских вершин.
И волки, напуганные многолюдьем, сходили с дороги, крались за деревьями, за кустарниками, жадно глядели. Ждали.
И, воя, визжа, грызясь меж собою, пожирали трупы расстрелянных...
11. Волки грызутся.
Еще не сверкали байкальские сопки (было это на завтра после панихиды) - в штабе спор вышел.
Командир красильниковских остатков, хорунжий Агафонов, претензию заявил: охранять подполковничий гроб красильниковцам.
- Ваши люди мало надежны! - нагло поблескивая цыганскими глазами (и серьга по-цыгански в левом ухе сверкала у него!). - На них в таком деле никак положиться нельзя! А мои - будьте покойны!..
- У нас есть офицерский отряд! - сухо ответил полковник. - Это самая надежная часть!
- Я не спорю - надежная. Ну, пусть охраняют документы... зеленые ящики! - поглумился Агафонов.
- Я прошу без насмешек! - нахмурился полковник. - Извольте помнить, что здесь есть выше вас чином.
- Я - командир самостоятельной части! - выпрямился хорунжий. - Я сам себе старший... У меня один начальник - атаман Семенов!
- Ваша самостоятельная часть только и умеет, что пьянствовать и дебоширить! - вступился кто-то из офицеров. - Вы сначала уймите своих людей...
- Мои люди еще покажут себя!.. Да дело не в этом. Я еще раз повторяю: окарауливание гроба должно перейти ко мне. А то ваш отряд, который пачками дезертирует, разнюхает в чем дело - и прощай денежки!..
- Я не могу на это согласиться... - начал было полковник, но адъютант мягко и решительно перебил его.
- Можно ведь сделать так: караул смешанный - пополам, люди хорунжего и наши истребители.
- Хитрите! - захохотал хорунжий. - Страхуете себя!?
- А вы не хитрите? - посмеялся адъютант...
Так и сделали. В голове отряда пошли офицеры, за ними люди хорунжего Агафонова - и те и другие имея между собою гроб подполковника Недочетова (вдова по-прежнему шла за гробом)...
В голове отряда шли лучшие части, двигались орудия, звенели пулеметы на розвальнях. А сзади, тая, растекаясь по ложбинкам, по распадкам (не там ли, откуда неожиданно и бесшумно появлялись волки?), шли и ехали ненадежные, усталые, недовольные... Они потом проходили по тем же деревням, которые оставили еще так недавно. И там хмурые озлобленные крестьяне ругали их, показывали им опустошенные амбары, разоренные гумна, пустые клети. А затем, накормив, гнали их:
- Ступайте, ребята, в город!..
- Объявляйтесь в комитет!
- Ежели поймают - высидка будет!.. Покормите клопов...
- А то и пристукнут!..
И они тянулись в ту сторону, туда, где за хребтами разлегся мерцающий красными полотнищами город.
12. Командир Коврижкин.
Ну и пускай движется отряд, имея в голове истребителей (все не ниже поручика чином, боевые, заслуженные!), красильниковцев, тяжкоголового полковника и лукавого адъютанта (Жоржиньку любвеобильного); пускай с почетным караулом, сопровождаемый молчаливою, сумрачной, печальной вдовою тянется тяжелый гроб с останками подполковника Недочетова (мы-то знаем эти останки!). Пускай.
Ведь в стороне, за хребтами, совсем близко - невидимый, нежданный, неведомый командир Коврижкин объявился. Красный бант у него на груди. Красные ленточки наспех горят на шинелишках, на полушубках, на бекешах его бойцов.
Вот какой Коврижкин.
Коврижкин вышел из города с горстью людей, с пулеметом.
- Тихо теперь у вас, - сказал он городским товарищам. - Скучно... Вы теперь мудрить здесь станете, а каппелевцы-то тем временем и прорвутся к Семенову, за Байкал... Пойду я им хвост накручивать!..
Пошел. Перевалил один хребет - в первой же деревне дезертиров белых встретил:
- Куда вы, туды вашу мать?..
- Передаваться, в комитет... Вот и оружие.
- На кой черт в комитет!.. Смыкайся, становись в шеренгу. Шагай с нами...
В другой деревне - новые пришельцы; а там, по дорогам, в распадках - еще и еще.
Собрал их всех Коврижкин, высмотрел, выпытал. Узнал силу и состав отряда уходящего, подсчитал, с ребятами своими потолковал. Вызвал мужиков тутошних, своих.
- Вот у меня карта тут, ребята! Поначертили, поначертили на ней штабные - а какой толк?.. Вы мне без карты этой мудреной дорогу укажите: как бы нам путь скоротать, хребтами, что ли, пройти на перерез белым?.. Чтоб в лоб им войти...
Мужики поглядели на карту: ишь, бумаги сколько зря изведено! Да ведь по хребтам в самый раз дорога старая лежит. Верно, что горы крутые, зато намного короче езжанного, привычного пути.
Сложил Коврижкин карту, сунул ее в карман, велел людям, своим бойцам, выступать. С песнями, лихо. А дезертирам приказал послушать песни новые, поучиться, привыкнуть.
- Скоро вы у меня, ребята, запоете!.. Вот только командирам вашим бывшим хвосты накрутим!..
По целому снегу шагать трудно. По целому снегу грузно, нехотя тащатся сани с пулеметом. Пофыркивают лошади; поругиваясь проваливаются по пояс люди, барахтаются, отряхиваются.
По целому снегу, без следа, в обход, как за красным хитрым сторожким зверем, привычно Коврижкину ходить. Это теперь он командир (германские окопы научили, партизанщина закрепила науку) - а раньше: поняшка за плечи, натруска с порохом и свинцом через грудь, на ногах лыжи, а впереди остромордая, с волчьей пастью, с лисьей повадкой, пестра или буска. Вот он какой. С Лены он, со щек каменных, где кулеми рубят на медведя, где плашки на белку ставят, где на неоглядных просторах тайги ямы на сохатого хитро устраивают.
Вот он какой: в глазах чернеют дальние, исконные, таежные предки - тунгусы (и скулы чуть-чуть врозь разошлись углами), а дома, где-то у старухи матери, за божничкой (бессознательная старуха!) свидетельство городского четырехклассного училища; крепкие белые зубы привычны грызть расколотку (иные строганиной называют: на тридцати градусном морозе застынет до звона серебряного рыба, на хрусткие, белые куски обухом разобьешь ее - вкусно!..); понятен ему стоязыкий, стоголосый говор тайги и знаки ее. Понятней ему, пожалуй, мудреных головоломных формул и выкладок там разных политических, социальных.
Холодное сердце у Коврижкина (у охотника всегда оно холодное), только кровь быстрее по крепким жилам льется. Холодное сердце вспыхивает, ширится, когда идешь по следу, по горячему следу - и впереди изнемогающий (не уйдет! не уйдет!), обессиленный зверь...
По красному зверю - через хребты, через распадки, через застывшие, укутавшиеся снегом речки - идет Коврижкин, и сердце холодное вспыхивает и ширится, и быстрее бежит по жилам кровь...
- Вот мы им хвост накрутим! - Сверкают крепкие белые (без пасты, без порошков - у волков всегда они белые) зубы. - Ведь накрутим, ребята?!
- Накрутим! По перво число!.. - рявкают, кашляют, смехом давятся бойцы. И шевелятся на обветренных лицах дезертиров светлые тени - не смех еще, еще не улыбка, а предвестники их, намеки.
- Накрутим!..
По хребтам, старой брошенной дорогой, движется коврижкинская стая. В стороне остаются деревни. Но оттуда бредут таежными зимниками новые бойцы: мужики корявые, черные, лохматые - лесовики. Неповоротливые на вид, неуклюжие, - да ведь и про медведя праздно говорят, что неповоротлив он, а кто по тайге легче и бесшумней его к добыче подкрадется?
И вместе с мужиками - новые, новые дезертиры.
А Коврижкин оглядывает новых сотоварищей своих, к месту прилаживает, остро глазами прощупывает: не таи, брат, чего ненужного, неладного!
На остановках, на привалах в коврижкинской стае говор и смех. О чем толкуют? - Там, в стороне, белые идут, готовясь тяжело ухнуть за море священное, уйти совсем. Не о них ли? - Нет, у таежных людей не это главное. Кругом, укутавшись снегом, нарядная, чистая тайга разлеглась. Кругом мягкие шумы ее текут. О ней это говор, о ней.
И только те, новые, от белых ушедшие, живут недавним своим прошлым, о нем, неотвязном, бредят вслух. Нужно им сбросить его с себя, отряхнуть.
И, разрывая привычные, будто ленивые слова о старых шатенях, на зиму не успокоившихся медведях, о дикой стихийной схватке самцов-сохатых за лосиху, за любовь с нею, о коварной повадке лисицы, о всех таежных обитателях - живых и неподвижных - разрывая эти крепкие, корявые и, словно, неуклюжие слова, - вплетет кто-нибудь о тех - о полковнике, о бабах гулящих, о красильниковцах, о расстрелянных.
И уж, конечно, о том, как бережно хранит начальство белое начальственные останки подполковника Недочетова, того, который, где-то там, слышно было, на западе, целую волость спалил, ненужно и жестоко.
Когда доходит до Коврижкина рассказ о гробе с почетным караулом, о вдове скорбной, - холодно светятся его глаза и, чуть-чуть раздвигая губы, говорит он:
- Где это они, сукины дети, гробы-то для себя запасут, когда мы насядем им на плечи?..
Хребет за хребтом переваливает стая. И где-то за последними хребтами - вот скоро - сверкнут байкальские белки.
13. Веселье.
Компания собралась шумная, веселая. Адъютант велел притащить из своей кошевы ящик заветный, - высшей марки коньяк берег адъютант до случая. Видно, вышел этот случай.
- Ну, ладно! - весело сказал адъютант. - Лакайте мое добро! Послезавтра у места будем!..
Компания веселая, шумная. Кроме Королевы Безле и Желтогорячей, еще несколько женщин. Офицеры смеются, зубоскалят над ними:
- Вот, в Верхнеудинске, будет вам, девочки, отставка!
- Там свеженькие!.. Гостинцы атамана!
- А мы чем хуже других? - обижались женщины.
- Поизносились вы за дорогу!
- Держанный товар!.. Лежалый!
- Хо-хо!..
Хорунжий (раньше всех успел насосаться) расставил широко ноги, кривые, кавалерийские, качнулся к Желтогорячей, рыгнул.
- И тебе, Лидка, отставка!.. Ищи-ка себе нового хахаля!
Желтогорячая презрительно свела губы и жеманно покачала головой.
- Ошибаешься, кавалер! Мы с Жоржинькой, как управимся, сразу же в Харбин катнем!..
- Врешь!.. Зачем он в Тулу со своим самоваром поедет? Ха!.. Там такие девочки, - просто пальчики оближешь!..
Желтогорячая рассердилась.
- Жоржинька! - крикнула она адъютанту. - Скажи ты этому супчику - пускай не пристает!..
- Отстань, Лидия! - отмахнулся адъютант. - Чего ты кипишь?!
- Ты ему скажи, что мы с тобой в Харбин катим! Скажи ему!..
- Ну, - скривился адъютант. - Это еще бабушка надвое сказала - поедем ли!
- Это что значит? - вспыхнула Желтогорячая.
- А то значит, что о Харбине еще рано тебе толковать... Кто поедет, а кто и нет...
- Финтишь?! - подбоченилась Желтогорячая. - Ну, постой, я с тобой попозже, попозже поговорю!
- На постели?! - захохотал хорунжий.
Пили с подъемом, с треском. Кончился утомительный (да и опасный!) поход. Худшее осталось позади.
Пили за будущие победы, за свержение насильников, захватчиков власти, жидов. Пили за святую Русь, за порядок. Пили за женщин (настоящих, не за этих вот!). Пили шумно, весело, угарно.
Подпившая Королева Безле, переходя с колен на колени (тяжело ее, корову, держать, а мягкая!), смеялась и болтала.
- Донесли ноги в целости! Ха! Да только много чего-то по дороге растеряли!..
- Не болтай, Королева Безле!.. Не болтай, коо-ро-ва!..
- Куда у вас солдаты-то делись? Разбежались!?
- Не твоего ума дело! Заливай горлышко... На-ко ополосни!
- Нет, вы скажите, - пьяно упрямилась толстая, - почему вы войско-то свое растеряли?!.
- Уймите ее!.. Уймите эту корову!
А кто-то наглый, пьяно откровенный кричал ей.
- Да ты пойми, дура!.. Пойми - нам же лучше, что эта сволочь разбрелась!.. Куда она нам?!. К черту!.. К черту!.. Гуляй, душа!
В большой пятистенной избе, откуда выгнали хозяев, грохот дрожал в сизом дыме (накурили господа офицеры), вздрагивали огни свеч, колебались, замирали.
Королева Безле накричалась, нахохоталась и вдруг притихла. Ударило, видно, в голову вино. Забилась она в угол вялая, стала неинтересной мужчинам. Расплылась, осела. Потормошили, помяли, оставили.
И вот, врываясь в нестройный, бестолковый шум, заплескался вдруг, задрожал бабий плач. Острый, режущий - такой, каким в деревнях бабы, обездоленные несчастьем, душу свою успокаивают.
Оторопели на мгновение, стихли гулеваны. Чего это с Королевой Безле? О чем это она разливается? А она перегнулась, подперла голову разлохмаченную толстыми руками, раскачивается из стороны в сторону и плачет, причитает.
- Ой! бедненькие, голубчики!.. Ой, жалко мне, жалко вас!.. Косточки ваши по деревням, по лесам гниют! Ой, не дождались вы отдыха, не дожили... Сколько женских слез по вас прольется! сколько горя после вас осталось!.. А-а! А-а!..
Прошло первое ошеломление - накинулись на Королеву.
- Перестань, дурища! не порти обедню!
- Да кого ты оплакиваешь, корова?
- Кого тебе жалко? О ком воешь?
Не переставая раскачиваться и плакать, Королева Безле ответила.
- Всех мне жалко... вот тех, кого по дороге растеряли... Подполковника Недочетова... вдову его жалко!.. Всех мне, голубчики, родные мои, жалко!.. Вас жалко... А-а! А-а!
Оставили Королеву Безле. Пьяные это слезы, вино это плачет. И смешался вновь вспыхнувший пьяный гам с плачем, с причитаньями. Пьяную разве уймешь?
Хорунжий гикнул, топнул ногой и, заваливаясь и качаясь, пошел в пляс. Женщины зашлепали в ладоши, завизжали: стали хорунжему пару поддавать. Желтогорячая поерзала, потрясла плечами, выпрыгнула на середину тесной избы и встала против плясуна. Кто-то засвистел, защелкал. Пляшущие дернулись, оторвались от грязного пола и понеслись. Кругом все затопало, завизжало, закружилось...
Было уже поздно. Звездная морозная ночь тихо упала на снежные поля, на елани, на пади, на распадки, на хребты. Звездная ночь была ясной, спокойной, мудрой.
Кичиги стояли высоко и сверкали крестом своим. Самоцветными каменьями переливало Утиное Гнездо и крайняя звезда Сохатого горела ослепительным алмазом.
Голубые тени замерли на снегу, под деревьями, у заборов. Над некоторыми избами вились дымки.
Кое-где краснели огни.
Деревня спала.
И вместе с деревней спал отряд.
Только в этой пятистенной избе шумела жизнь. Но и она стала замирать, когда оттанцевали хорунжий с Желтогорячей (а после них еще кто-то), когда несколько пьяных офицеров свалились на скрипучую хозяйскую кровать, когда в третий раз смененные свечи оплыли и затрещали.
И адъютант, менее других пьяный, почувствовав усталость, увидев, что оборвалось веселье, зевнул, потянулся и сказал.
- Ну, пора отдохнуть!.. Завтра еще один переход. Шагнем - и крышка!