Малыш решительно берет противотанковую мину и бросает в башенный люк. Целая серия взрывов разрушает танк. Остается только раскаленное докрасна днище.
Мы берем автоматы и бежим к ореховым кустам, где валяются дохлые лошади. Порта останавливается и отрезает от них несколько здоровенных кусков мяса.
Внезапно по нам строчит длинными очередями пулемет, и Т-34 прорывается через кусты с такой скоростью, что мы едва успеваем отскочить. Я в отчаянии бросаюсь в большую, наполненную грязью яму. И, словно в замедленном движении на экране, вижу командира в башне; его черное кожаное форменное пальто влажно блестит от лесных испарений.
Порта, как ласка, вспрыгивает на Т-34 и бросает гранату в башенный люк позади командира.
Громкий взрыв, командира высоко подбрасывает в воздух. Т-34 останавливается и члены экипажа, живые факелы, выпрыгивают наружу. Бешено катаются по земле, пытаясь загасить пламя.
- Огонь по ним! - командует Старик, выхватывая пистолет.
Стучат автоматы, и русские танкисты умирают.
Мы занимаем позицию в брошенном пулеметном гнезде в плодовом саду. Малыш поднимает свой ручной пулемет. Очередь трассирующих пуль летит в русских пехотинцев.
- Сзади! - испуганно кричит Старик.
Зеленое днище танка, покачиваясь, движется вперед, и я чувствую, как по спине скользит сталь, выдавливая воздух из легких. Потом вижу серое небо, чувствую, как по лицу хлещет дождь. Я все еще жив…
Немцы - принципиальный народ. Приняв идею, они становятся полностью уверенными в ее истинности и так просто от нее не откажутся.
Ленин турецкому послу Али Фуад-паше. Москва, 3.04.1921
Командиры корпусов и дивизий заняли места в большом салоне. В свете люстр поблескивали мундирные пуговицы и ордена. Сигарный дым поднимался к потолку. Чувства были оживленными, приподнятыми. Шампанское шипело, искрилось. Тостом было: "За скорый конец войны!"
Генерал-полковник Гудериан стряхнул пыль с длинного пальто из черной кожи и дружески пожал руку генерал-фельдмаршалу фон Боку. Эти двое офицеров высшего ранга вполголоса говорили о последних событиях. Фельдмаршал подошел к столу и полистал кое-какие документы.
- Господа, фюрер отдал приказ о наступлении на Москву, - начал он довольным тоном. - Эта превосходно задуманная кампания вступает в окончательную, решающую фазу. С падением Москвы мы достигнем величайшей победы в истории. Нашей армии предоставлена большая честь уничтожить коммунистическое чудовище и принудить большевиков к безоговорочной капитуляции.
Фельдмаршал подошел к висящей на стене большой карте.
- Операция "Тайфун" включает в себя две фазы. Первым делом мы прорвем советский западный фронт с севера и с юга от шоссе Смоленск - Москва. После этого танковые группы закрепятся под Вязьмой. Затем мы окружим все отступившие силы противника, уничтожим их, двинемся прямо на Москву, окружим ее и возьмем. Смелый и совершенно ясный план, господа. В штурме Москвы примут участие двадцать четыре танковых дивизии и сорок пять пехотных. У армии есть три недели, чтобы пройти триста километров. Времени вполне достаточно. Через месяц мы устроим парад победы в честь фюрера на Красной площади и переименуем ее в площадь Адольфа Гитлера.
Стареющий фельдмаршал завел руки за спину, вытянул вперед голову с орлиным носам, изящно прошагал взад-вперед на носках превосходно начищенных сапог и произнес почти компанейским тоном:
- Фюрер гений!
- Поистине гений… - доверительно прошептал генерал-танкист фон Хюнерсдорф генералу Гёппнеру.
Гёппнер негромко рассмеялся.
- Будь он гением, то не остановился бы под Смоленском в июле, когда Москва была полностью открыта нашим танковым дивизиям. Клаузевиц говорит: "Отступать от первоначального замысла следует лишь в условиях крайней необходимости".
- Фюрер изучал Клаузевица, - вмешался генерал-лейтенант Конради. - У него были основания послать войска на Украину вместо того, чтобы продолжать продвижение к Москве. Нам недостает широты его взгляда. Я верю в фюрера, - угрожающе добавил он и пристально воззрился на слегка нервничающего теперь генерала Хёпнера.
- Что вы думаете об этом наступлении? - обратился фон Хюнерсдорф к генералу Штраусу.
- Официально мы преуспеем. Что еще тут думать? - засмеялся артиллерийский генерал.
- А неофициально? - спросил Хюнерсдорф с кривой улыбкой.
- Сказать, что я думаю, значит напрашиваться на трибунал, -улыбнулся Штраус.
- Значит, вы сомневаетесь? - не отставал Хюнерсдорф.
- Этот австрийский ефрейтор ждал слишком долго, - пробормотал Штраус.
- Этот план не только смелый и совершенно ясный. Он еще и безумный. Уже наступила осень с угрозой дождей.
- Если пойдут дожди, как бы нам не пришлось сдаться, - произнес генерал-майор фон Хюнерсдорф.
- Русские будут блокировать нас, где только возможно, - продолжал Штраус. - Они знают, что поставлено на карту Если они не удержат Москву, их престиж рухнет. Уже только по этой причине они будут сражаться как сумасшедшие. Сталин и его окружение весьма решительны. Они бросят в бой все, что смогут наскрести.
- Мы - сильнейшая в мире армия, - с гордостью сказал фон Хюнерсдорф. - Если хорошая погода продержится, мы добьемся успеха. Но действовать нужно срочно; нам потребуется вся скорость, какую только могут развить танки, чтобы достичь Москвы до зимней распутицы…
- Как у нас дела с зимним снаряжением? - с любопытством спросил генерал Хубе.
- Фюрер остановил производство зимнего снаряжения, - ответил с отеческой улыбкой фельдмаршал. - Разговоры о зимнем обмундировании - пораженчество. Кампания окончится задолго до того, как нам потребуются рукавицы и шерстяные подшлемники. Все уже выпущенное зимнее снаряжение будет отправлено на склады. Это приказ фюрера, господа!
Несколько генералов переглянулись, но промолчали.
ПОРТА ПОМОГАЕТ СВЯЩЕННИКУ
Мы лежим в тени ряда плодовых деревьев. Осенние листья мягко падают на нас и вокруг. Стоит прекрасный, теплый осенний день - один из тех дней бабьего лета, какие бывают только в России.
Полк находится далеко за линией фронта в ожидании пополнения. Из двухсот наших танков уцелело всего шестнадцать. Потери среди личного состава превышают шестьдесят восемь процентов.
Новые танки уже начали прибывать. Мы находимся здесь уже пять дней. Кое-кому из нас они кажутся лучшими пятью днями во всем ходе войны. Снабженцы совершили удачную для нас ошибку. Рота все еще получает продукты на двести двадцать человек; это неплохо, когда нас около шестидесяти.
В столовой интендант едва не сходит с ума, когда шестьдесят человек уминают все это продовольствие.
- Что мне, черт возьми, делать? Я выписал продукты на двести двадцать человек! Те, кого нет среди нас, убиты треклятыми унтерменшами, и куда девать столько жратвы? За это кое-кто заслуживает расстрела!
- Давай всю эту жратву нам, - радостно кричит из очереди Порта. - Ты поразишься тому, как быстро мы с ней разделаемся!
Начинается жаркий спор. Интендант не может решить, что делать. Даже когда Малыш предлагает прикончить его, если он не раздаст продукты.
Могло случиться, что угодно, если бы оберcт Хинка, проходя мимо, не приказал раздать продукты солдатам.
Интендант выходит из себя! Старик получает дополнительную плитку жевательного табака, а мы все - по две сигары сверх нормы. Порта, конечно же, отхватывает целый ящик коньяка.
И теперь мы лежим, растянувшись, под яблонями. Набираем за пару часов по три килограмма веса. Живот у Порты такой, будто он вот-вот будет рожать. По меньшей мере двойню. Порта не только съел свои порции, но и, явившись в четвертую роту, прикончил все, что там оставалось.
Он сидит на бочке из-под горючего, которую использует в качестве уборной. У нас все по-светски. Мы попыхиваем большими сигарами. Обращаемся друг к другу по званию и пьем коньяк из настоящих бокалов. Но когда Порта берется за нож и вилку, бросаем это и посылаем за санитаром и смирительной рубашкой.
В честь такого дня Порта вставил в глазницу монокль, а Малыш воткнул по куриному крылу с обеих сторон своего котелка. Он полагает, они придают ему изысканный вид. Мы впервые за полтора месяца сняли сапоги, и нашим ногам хорошо.
- Наш священник горький пьяница, - неожиданно замечает Малыш между глотками коньяка, который запивает пивом.
- Который? - с любопытством спрашивает Порта. - С желтыми знаками различия или с белыми?
- Его преподобие с белыми звездочками, - отвечает Малыш, подняв глаза к небу, как подобает при обращении к священным предметам или лицам, принадлежащим к священной иерархии.
- Обер-ефрейтор Кройцфельдт, ради тебя же самого надеюсь, что ты сможешь доказать то, в чем обвинил этого добродетельного офицера, - угрожающе произносит Порга.
- Я могу, черт возьми! - кричит Малыш. - Этот божий служитель вчера был пьян, как сапожник, и лез под юбку какой-то сгорбленной старой шлюхе, местной бабущщке, возле переправы. А выражение лица у него было такое, как у еврея с полной горстью золотых дукатов. Хорошо, что уже темнело, и я слышал больше, чем видел, но он впитывал в себя выпивку, как губка.
- Откуда ты это знаешь, если было темно? - недоверчиво спрашивает Барселона.
- Я собрал все его пустые бутылки там, где лежал и слушал, - оскорбленно отвечает Малыш. - Они ушли с пением. Он говорил этой старухе, что она его единственная настоящая любовь, посланная Богом. Я говорю правду, черт возьми, и на фронт его отправили из-за пьянства. В Лейпциге никто не хотел иметь с ним дела, потому что он пил. Когда он читал там последнюю проповедь в гарнизонной церкви, то свалился с кафедры прямо генералу на колени, а в своей проповеди он объяснял притчу о человеке, который страдал параличом. И только дошел до известных слов: "Бери свой матрац и живо проваливай!", как перевалился через ограду и получил билет на восток!
- Это напоминает мне, - подхватывает Порта, - о том, как я был главным клириком у священника Курта Винфуса в Седьмой пехотной дивизии в Мюнхене. Он был, можно сказать, блаженным и совал нос куда не нужно. Как-то вечером он решил проверить упорные слухи о пьянстве и безнравственности в Мюнхене, и мы начали с "Хофбройхауса", где добропорядочные граждане и преступники встречаются за пивом и кислой капустой и где можно без труда найти партнершу на ночь. Пришли туда около восьми часов, когда там самая большая очередь. Все стояли вплотную друг к другу. И кого там только не было!
- Теперь все в порядке, ребята, - заорал изрядно подпивший пехотинец, - с нами священник, так что ни гром небесный, ни последняя труба сегодня не раздадутся. Они пришли воздвигнуть алтарь немецкого бога здесь, в "Хофбройхаусе"!
И эти грубые солдаты запели:
Вперед, христово воинство,
Вперед, как на войну…
Если я мог протиснуться через толпу, то задал бы жару тому пехотинцу. Мой священник воспринимал это очень болезненно.
Они не давали ему покоя, пока мы стояли в той очереди. Я грозился, что буду бить направо и налево, но никто не обращал на это внимания. На уме у них были только выпивка и шлюхи.
В конце концов мы, душеспаситель и я, вошли внутрь и, само собой, поднялись в шикарную часть, на второй этаж, где стали планировать кампанию против пьянства и безнравственности. Мы стояли в углу, чтобы нас не задевали вваливавшиеся пьяные посетители.
- Порта, - говорит мне священник, - я тебе доверяю. Ты разумный молодой человек, я нахожу в тебе много доброго и похвального. Ты скромен, трудолюбив и достиг понимания трудов церкви в армии. Никогда не устраивал беспорядка, как мои прежние помощники. Я ни разу не видел, чтобы ты курил или пил. Пока ты исполнял при мне должность главного клирика, ни одна капля алтарного вина не "испарилась" и у нас никогда не было "нехватки". Ты не играл в азартные игры, и в том, что касается женщин, твоя репутация не запятнана. Насколько я знаю, долгов у тебя нет, ты хороший товарищ, часто помогаешь тем, кто в этом нуждается. Казначей говорит, что ты никогда не просил аванса. Я с радостью обнаружил, что ты прекрасно справляешься с канцелярской работой, почерк у тебя хороший, как у академика. Более того, я с удовольствием заметил, что ты экономишь бумагу и выворачиваешь наизнанку конверты, дабы их можно было дважды использовать. Ничему не даешь пропадать понапрасну. Первым приходишь на службу, выпрямляешь свечи и снимаешь с них нагар, призываешь к порядку тех, кто плюет на пол во время наших священных обрядов. Печатаешь почти без ошибок на всех типах пишущих машинок. Никакой ризничий тебе и в подметки не годится. И во время мессы никогда не ошибаешься в пении. Мой последний помощник вечно путал "Верую" и "Отче наш". Мундир у тебя в превосходном состоянии, сапоги блестят, подворотничок белый, чистый. Поэтому я доверяю тебе большую и опасную задачу, только не позволяй себе входить в искушение! Дьявол в этом баварском Содоме повсюду. Ты спустишься в общий зал и будешь наблюдать за тем, что происходит. Вот тебе сто марок на расходы, я не хочу, чтобы ты тратил свои деньги. Я поднимусь в зал Людвига, где сидят офицеры. Завтра мы напишем рапорт о том, что видели и слышали. Встретимся в девять часов в полевой церкви.
- Слушаюсь, герр священник! - рявкнул я в ответ таким голосом, что трое пьяниц подскочили со стульев, слаженно кашляя и портя воздух. Мы не обратили на это внимания; священник считал, что порча воздуха - оправданная обстоятельствами и окружением человеческая реакция.
Я спустился к казначею Балко, который сидел, поджидая меня, в оживленной компании. Позволил ему заказать мне четырехлитровую кружку пива, а потом спросил о его долге в семьсот марок.
- Ты даже тогда давал в долг под восемьдесят процентов? - с любопытством спрашивает Барселона Блом.
- Я делал это задолго до того, как попал в дивизионную церковь в Мюнхене и принял власть над душами пехотинцев.
- Твой религиозный настоятель не знал об этом? - спрашивает Старик со смешинкой в глазах.
- Нет, - усмехается Порта. - Он знал обо мне только то, что я считал нужным.
Но Балко в этот вечер кутил, поэтому тут же взял в долг еще семьсот марок. Я недурно набил карман, пока находился на армейской духовной службе.
В казарму мы возвращались в карете, и когда доехали, лошади были так же пьяны, как и мы. Они даже ржали в такт с нашим пением "Oh du schöner Westerwoll". Проспались они за гауптвахтой и идти с нами не захотели.
А мой святой начальник оказался в дурной компании. Офицеры напоили его малиновым соком, который заранее разбавили шнапсом, поэтому он был основательно под мухой, когда мы встретились около полудня в полевой церкви. Он обещал мне руку сестры, хотя я знал, что сестры у него нет, потом пытался затащить меня в постель, полагая, что я Луиза из Цель-ам-Зее. Позднее сообщил мне по секрету очень многое о половой жизни Иоанна Крестителя. Наконец расплакался и попросил избить его, потому что он согрешил. Я исполнил его желание, но, к сожалению, бил слишком сильно, поэтому он попал в гарнизонный госпиталь, а я - под арест. Священник обвинял меня в том, что я нагадил ему в сапоги, но он сделал это сам. Офицеры в "Хофбройхаузе" дали ему слабительных таблеток вместо аспирина, когда у него закружилась голова.
По решению командира полка я получил три недели ареста за избиение священника. Когда я между двумя охранниками с заряженными винтовками и примкнутыми штыками подошел к гарнизонной тюрьме, там меня поджидал священник в полевом мундире.
- Ты лживый негодяй, - напустился он на меня с таким выражением на лице, как у мученика, которого разрывают раскаленными щипцами перед воротами Рима. - Бог и я не будем больше иметь с тобой ничего общего, - заявил он и указал на облака, где, по его мнению, обитал Бог. - Тебе будет плохо, если станешь и дальше идти широким путем, ведущим к осуждению на вечные муки.
Вскоре он стал более человечным и дал мне две пачки сигарет "Юно". Опрометчиво пообещал, что Христос меня простит, если я вернусь в маленький виноградник Господа Бога. Сопроводил меня до караульного помещения и приказал начальнику гауптвахты обращаться со мной хорошо, без жестокости. Позволить мне иметь сигареты. Я был богобоязненным человеком, которого совратили на пагубный путь дурные люди. На другой день священник прислал денщика с ведром дополнительных продуктов. Среди колбас лежала армейская Библия в зеленой, цвета надежды, обложке. На чистом листе в начале было написано: "Солдат, обратись к Богу! Не забывай молиться! И звезда Надежды озарит твою мрачную камеру!" Нам вполне хватало света от карбидной лампы, так что Иисус был избавлен от хлопот.
Начальник гауптвахты, едва услышав об этом роге изобилия, пришел ко мне в камеру.
Мой товарищ по камере, солдат из транспортной роты, напоминавший свинью экспортного качества, умел подражать крикам всех животных. До того как попасть в армию, он был артистом, и его любили в сельских районах, где крестьяне находили смешным слышать от городского жителя свиное хрюканье или куриное кудахтанье.
В два часа ночи пошли жалобы на шум из гауптвахты. На это мы ответили:
Mein Hut, der hat drei Ecken,
Drei Ecken hat mein Hut,
Und hat er nicht drei Ecken,
Dann ist er nicht mein Hut.
Потом мы перешли на песню Десятого гусарского британского полка "Моисей в Египте". Мой товарищ по камере издавал звук трубы. Начальник гауптвахты имитировал стук копыт двумя мисками, а я - бой литавр. Какой был гвалт! Казалось, в помещении гауптвахты проводит учения целый кавалерийский полк. Но мы замечательно проводили время. У нас были шнапс и пиво из кафе "Друзья веселья". Камера, в которой мы находились, была камерой смертников. На стенах было много любопытных надписей. Одна из последних представляла собой четкое военное сообщение:
К сведению всех мерзавцев!
Фельдфебель Пауль Шлюнц.
Родился в день рождения фюрера, 20 апреля.
Ухожу из жизни 3 мая (1938 г.).
Жаль, что он не составит мне компанию.
В другой стороне стены было написано очень крупными буквами:
Эсэсовец Борис Браузе,
Расстрелян варварами-немцами 7.4.1938 г.
"Мне обещан был путь в Валгаллу,
Но не мог я принять их взглядов,
И поэтому ухожу в другой край,
К еврейскому Богу в рай.
А оберштурмбаннфюрер Риттер
Может совать себе это в очко
Каждое Рождество! Хайль мне!"
Под окном было краткое, четкое послание:
Ухожу из жизни завтра в 4 часа