Общее настроение в лагере было на стороне полковника Вулфа. Подумаешь, убили гуковскую бабу и сожгли хижину! Это обычное дело в боевой обстановке. Полковник Роберт прекрасно это знал. Если бы этот паршивый снайпер выскочил из хижины, ведя огонь, он мог бы убить наших солдат. Что бы на это сказал полковник Роберт? Не стрелять? Начхать на это? Эти проклятые умиротворенные деревни хуже всего. Никогда не знаешь, кто враг и где он есть. Надо сжечь к чертовой матери все гуковские деревни в стране. Это заставит чарли выйти на открытое место. Во всяком случае, мы хорошо знаем, что гуки убивали бы наших женщин и детей, если бы представилась возможность. И у них не нашлось бы такого сердобольного полковника Роберта. И знаете почему? Потому что гуки не люди, они не что иное, как животные. Единственная разница, что они умеют стрелять, поэтому надо их убивать, пока они не убьют нас. Вот в чем все дело - убивать! Надо вести подсчет потерь. Подсчитать все их население и убивать до тех пор, пока оно все не будет уничтожено. Полковник Вулф это понимает. И можете дать голову на отсечение, когда он пошлет отчет о потерях противника в штаб дивизии, туда войдет и эта гуковская баба. Солдаты только выполнили свою работу. А этот чертов полковник Роберт просто спятил. Не стрелять! До каких пор? Пока не увидим белки их косых глаз? Не хотел бы я идти с ним в дозор. Если бы я был командиром бригады, я поручил бы ему вести счет потерям противника. Тогда бы он был все время занят.
Аминь.
На следующий день мы услышали, что полковник Вулф объявил устный выговор тем двум солдатам и вернул их в роту для дальнейшего несения службы. Их горячо приветствовали.
Полковник Роберт упорно добивался наказания солдат и доложил об инциденте непосредственно командиру дивизии. В результате его немедленно перевели в другую часть на севере.
Такой исход укрепил мое мнение, что бесполезно выступать против системы. Если полковник не смог добиться разбора его обвинений, что говорить о каком-то бортовом стрелке? Больше того, мне стало ясно, что военное командование рассматривает убийство "гуков" как нормальную процедуру, а не как нарушение норм.
Однако дело обстояло не так просто. Командование с сочувственным вниманием относилось к вечному страху и напряженности, отягчающим положение строевого солдата. Он действовал в чужой стране, презираемый ее народом; он не считал вьетнамцев за людей, и инстинкт самосохранения часто толкал его на самые жестокие поступки. Его безопасность зависела от товарищей на поле боя и от собственного оружия. Все остальное постоянно угрожало ему, и всепоглощающий страх за свою жизнь находил выход в нажатии на спусковой крючок. Армия это понимала и признавала серьезную опасность для своего дела. Поэтому, чтобы выполнялись ее задачи, надо было смотреть сквозь пальцы на эксцессы.
Однако, подобно полковнику Роберту, я не укладывался в эту схему. Я не обладал способностью к убийству и не мог его оправдать. Напротив, я чувствовал себя морально обязанным его прекратить. Поэтому решение командира дивизии по протесту полковника Роберта оказало на меня глубокое воздействие. Я стал расчетливым врагом системы. Меня не мучили угрызения совести, и я действовал хладнокровно, когда вставал вопрос об убийстве.
8
Возможно, вы читали об операции в деревушке Бонгми, в которой я участвовал. О ней кратко сообщали некоторые газеты, когда я уже был в тюрьме. Случилось это восемь месяцев назад. К тому времени я прослужил во Вьетнаме больше половины своего срока в триста шестьдесят пять дней. Это происшествие долго не всплывало на поверхность. По мнению одних, военному командованию удалось создать вокруг него "заговор молчания". По мнению других, кто-то в высших сферах страны посчитал, что американцы не перенесут еще одной трагедии, происшедшей вскоре после ужасной, отвратительной бойни в Милае. Как бы там ни было, но события в Бонгми оказали гораздо меньшее воздействие на совесть американцев, чем резня, устроенная в Милае. Бойня в Милае казалась чудовищной даже многим из нас, воевавших во Вьетнаме. И все же американцы были не так потрясены, хотя и сильно встревожены, узнав о происшедшем в Бонгми, просто потому, что это случилось после Милая. И если американцам отчаянно хотелось считать зверство в Милае ужасным исключением, то события в Бонгми ясно показали, что это не так. Пожалуй, именно поэтому преступление в Бонгми так долго замалчивалось и привлекло так мало внимания потом. Почти все хотели верить, что его не было. Но оно было. Я видел его. Я в нем участвовал.
Для меня события того дня начались в восемь часов утра на командном пункте в Кэмп-Джордане. Мой экипаж вызвали для получения особого задания в низовьях дельты. Офицер, проводивший инструктаж, обвел кружком на карте Бонгми и сообщил нам, что рота "Д" 4-й пехотной бригады находится на пути туда. Она имеет приказание, продвигаясь к югу, очистить район от противника. Эту часть дельты давно контролировал Вьетконг, и предстояло широкое наступление с целью вытеснить оттуда противника. Бонгми была сборным пунктом для начала наступления. Ее выбрали потому, что она находилась на вершине опорного пункта противника и была недавно эвакуирована вьетконговцами, после того как они насильственно мобилизовали всех годных к военной службе мужчин и дочиста отобрали все запасы риса в деревушке.
Нам была поставлена задача следовать позади транспортных вертолетов в Бонгми и быть в готовности к оказанию огневой поддержки роте "Д" по ее требованию. Четырем другим боевым вертолетам было приказано патрулировать на флангах позиции противника и поддерживать две другие роты. Наступление такого масштаба могло означать лишь то, что вьетконговские войска многочисленны и занимают хорошо укрепленные позиции, хотя инструктировавший нас офицер предусмотрительно об этом умолчал. Стало правилом не давать оценки общей численности противника на инструктажах. За последние месяцы было несколько случаев, когда войска отказывались атаковать сильно укрепленные позиции, и командование проявляло чрезмерную снисходительность в этом отношении. Но новый порядок не мог никого обмануть. Мы все знали, что численность наших войск определяется численностью войск противника и что на его стороне значительное превосходство.
Транспортные вертолеты взлетели на двадцать минут раньше нас, но, поскольку наша скорость была больше, мы прибыли в Бонгми меньше чем через десять минут после них. Пока мы парили над зоной высадки - травянистой равниной метрах в двухстах от деревушки, пустые транспортные вертолеты ревели, готовясь к отлету, а солдаты роты "Д" уже построились в три взвода и двигались через поле к группе крытых соломой хижин, сверкавших в ярком утреннем солнце. Ни в деревушке, ни на поле не было видно жителей, но солдаты приближались с осторожностью. Пока мы парили в ожидании взлета транспортных вертолетов, я заметил на земле нечто, ясно указывающее на то, что здесь побывали вьетконговцы. В тридцати метрах от хижин, поперек узкой грунтовой дороги, ведущей в деревушку, лежали рядом два убитых буйвола. Рядом с ними я различил труп мужчины или мальчика. Моей первой мыслью было: вьетконговцы убили животных на этом месте, чтобы загородить дорогу. Они обычно наказывали недружественные деревни, отнимая урожай и уничтожая скот. В данном случае мертвые буйволы и мертвый человек дополняли картину терроризированной Вьетконгом деревни, которую нарисовал инструктировавший нас офицер. Но где же остальные жители? В самой деревне не было видно разрушений. Не прячутся ли они от нас в хижинах? Едва ли во всем Вьетнаме нашлась бы деревня, не испытавшая страха смерти от Вьетконга или от нас, и внезапное появление у ее порога вертолетов, высадивших войска в боевом снаряжении, сильно встревожило бы любого крестьянина. Они были жертвами, попавшими под перекрестный огонь бесконечной партизанской войны, и, как я видел, они даже не могли спокойно похоронить своих мертвецов.
Постоянный страх за свою жизнь был преобладающим чувством, с которым жили все: вьетконговцы испытывали его в джунглях и в своих пещерах, крестьяне в своих хижинах и на полях; мы испытывали его в вертолетах и при патрулировании. "Действия по обнаружению и уничтожению противника" - удачное название. Именно таков был характер нашей работы, и больше всего ее боялись крестьяне.
Итак, в тот день в Бонгми, как я узнал позже, крестьяне попрятались в свои хижины в надежде, что мы спокойно пройдем мимо и позволим им продолжать свою жизнь. Но не тут-то было.
Как только транспортные вертолеты поднялись и направились на базу, сержант Брайт начхал спускаться в зону посадки. В этот момент сквозь рев моторов мы услышали ружейный огонь. Справа солдаты, двигавшиеся пригнувшись по обеим сторонам дороги, ведущей в деревню, вели беспорядочный огонь, вздымая облачка пыли вокруг убитых буйволов и человека. Они сделали больше тридцати выстрелов, прежде чем прекратить огонь. Казалось глупым тратить пули на мертвого человека и мертвых животных, но я не пытался понять воинственные импульсы солдат. Я только почувствовал облегчение, что огонь ведет не противник. Но потом у нас начались свои заботы.
Мы медленно снижались, паря в пятнадцати футах над землей, как вдруг несущие винты остановились и вертолет камнем рухнул на землю. От удара смялось шасси. Оба костыля треснули, как сухие ветки, и вертолет, содрогнувшись, накренился и сел на живот. Нас всех здорово тряхнуло, но никто не пострадал. Я включил переговорное устройство. Оно молчало. Нам потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что вся система питания вышла из строя. Сержант Брайт не мог объяснить, в чем дело. Мы с Джоунси выбрались на землю осмотреть повреждения. Шасси сплющилось о фюзеляж, как стальной блин. Сержант Брайт и второй пилот сержант Лидер проверили средства управления. Они вышли из строя, но теперь это не имело большого значения. Все равно мы не могли снова подняться, потому что без костылей нельзя благополучно совершить посадку. Вертолеты устроены так, что нельзя сесть на брюхо больше одного раза.
Нашей первоочередной заботой была связь. При молчащей рации мы не могли связаться ни с базой, ни с войсками. Сержант Брайт приказал мне и Джоунси доложить о нашем положении командиру роты "Д". Надо было вызвать другой боевой вертолет для огневой поддержки роты "Д", а нам нужен был вертолет "Чинук" с краном, чтобы вывезти нас отсюда. Мне не очень нравилось снова стать пехотинцем, но другого выхода не было. Мы с Джоунси взяли винтовки и патронташи и пошли вслед за солдатами, наступавшими на деревню.
Близко от нас была грунтовая дорога, и мы направились прямо к ней через открытое поле. Мне хотелось Догнать солдат, прежде чем они достигнут деревни и разобьются на мелкие группы. На дороге мы перешли на бег, пока не достигли мертвых буйволов, загородивших нам путь. Они были покрыты множеством кровавых ран в тех местах, где пули разорвали шкуру. Мертвый человек оказался мальчиком с раздробленной головой и телом, изрешеченным пулями. Видимо, по нему упражнялись в стрельбе солдаты. Это было ужасное зрелище, и я поспешно миновал его и двинулся по дороге рядом с Джоунси. Впереди, на окраине деревни, солдаты, разделившись на пары, приближались к первому ряду хижин, граничащих с открытым полем. Одного солдата оставили на дороге, метрах в двадцати пяти от деревушки. Он испуганно обернулся, направив на нас винтовку. Когда мы, запыхавшись, подошли к нему, он опустил ствол.
- Откуда вы, ребята, появились?
Джоунси объяснил, кто мы, и рассказал, что случилось с нашим вертолетом.
- Дело дрянь, - сказал солдат. - Лейтенант разозлится как черт, если мы нарвемся на чарли и не получим огневой поддержки.
- Конечно. Поэтому нам надо срочно его найти, - сказал Джоунси. - Где он?
Солдат указал налево.
- Вон там, на опушке леса, с отделением, чтобы перехватить чарли, если он побежит в ту сторону, когда мы войдем в деревню.
- А что, здесь ожидается заваруха? - спросил я. - Мы слышали, что чарли ушел из этой деревни и прихватил с собой всех мужчин.
- Да, так считают, но видели там дохлых буйволов и гука? Это вьетконговская деревня, и нам приказали ее сжечь.
- Кто приказал?
- Лейтенант.
- А если здесь еще остались женщины и дети?
- Всех, кого найдем, надо задержать для допроса.
- Послушай-ка, Гласс, - вмешался Джоунси, - давай-ка лучше пойдем к лейтенанту. Радист с ним? - спросил он солдата.
- Да, а другой в деревне. Это большое наступление. У нас еще два взвода на флангах.
- Ты идешь в деревню? - спросил я солдата. Он покачал головой.
- Мне приказано оставаться здесь, на дороге, и задерживать всех гражданских, выходящих из деревни.
- Может, нам лучше разделиться? - предложил я Джоунси. - Я останусь здесь и поищу радиста в деревне, а ты доложи лейтенанту. Чем скорее мы свяжемся, тем скорее уберемся отсюда. Встретимся у вертолета через пятнадцать минут.
- Хорошо.
Джоунси повернулся и пошел через поле к опушке леса, находившейся метрах в восьмистах отсюда. Я провожал его глазами, пока он не скрылся в высокой траве. Вдруг позади меня затрещали выстрелы. Не оборачиваясь, я бросился на землю. Солдат лежал на животе на дороге, направив винтовку на деревню - в том направлении, где шла стрельба. Огонь прекратился, потом возобновился - выстрелы стучали, как барабанная дробь, но нам не было видно, что происходит. В жарком утреннем солнце деревушка по-прежнему выглядела мирной. Что там встретил взвод, от нас было скрыто. Ружейный огонь держал нас настороже и в напряжении.
Слева, а потом справа тоже затрещали ружейные выстрелы. Казалось, по всей деревне идет бой, хотя ничего не было видно. Солдат обернулся и поглядел на меня.
- Похоже, там нашли чарли! - крикнул он. Я не ответил, и он опять повернулся к деревне. Мы лежали в ожидании и наблюдали. Стрельба усилилась. В сорока метрах слева впереди из-за хижины показались три фигурки и бросились в поле. Они отбежали метров на пятнадцать; когда из деревни выскочил солдат и побежал за ними. На краю поля он резко остановился, опустился на колено и быстро открыл огонь. Все трое, пролетев в воздухе, хлопнулись в траву. Солдат вскочил, побежал к этому месту и прочесал его огнем. Я видел, как он посмотрел вниз, снял каску и спокойно вытер лоб рукавом. Потом снова надел каску и медленно зашагал обратно в деревню. Вскоре он скрылся за хижиной. Через несколько секунд оттуда вырвались клубы дыма и вспыхнула соломенная крыша. Все это время со всех концов деревни доносился методический ружейный огонь. Было что-то пугающее и зловещее в этой обстановке. В воздухе висело насилие, отличное от того, когда встречаешься с противником в открытом бою. Не видно было ни противника, ни крестьян, кроме троих детей, сраженных солдатом. На кой черт вся эта стрельба? Если в деревне противник, как мог тот солдат так беспечно, не проявляя никаких признаков осторожности, туда вернуться?
Он до сих пор, все эти месяцы, стоит у меня перед глазами: спокойно возвышается под утренним солнцем над тремя мертвыми детишками и поливает их огнем. Я вижу, как они подпрыгивают в траве, когда пули рвут их тело! Вижу все остальное, что произошло в то утро, как будто это было только вчера.
Я вижу женщину, внезапно появившуюся на дороге из деревни, направляющуюся прямо на нас, полусогнувшись и прижимая к груди ребенка. Она качала головой из стороны в сторону, отчаянно ища убежища в этой залитой солнцем равнине, потом неподвижно остановилась на дороге, заметив солдата, распростертого в пыли с нацеленной на нее винтовкой. Ее голова в ужасе откинулась назад как раз перед тем, как солдат с двадцати метров открыл огонь. Пули развели руки женщины, ребенок упал на землю, и она рухнула на него, все еще пытаясь прикрыть его от беды. Я вижу, как она подняла голову из дорожной пыли, уставившись на нас глазами. Пули вздымали перед ней пыль, наконец они ударили ей в голову и раздробили верхнюю часть черепа.
Я вижу солдата, повернувшегося ко мне с довольной улыбкой, перезаряжающего винтовку и снова повернувшегося в ожидании.
Я вижу здоровенного неуклюжего черного солдата, выходящего из деревни, неловко ковыляя на здоровой ноге и волоча другую. С каждым шагом все его тело кренилось набок. Несмотря на раненую ногу, он шел по дороге в страшном возбуждении, и несколько раз казалось, что солдат вот-вот свалится головой вперед на дорогу, но он сохранял равновесие и рвался вперед. Я вижу, как он приближается к мертвой женщине, свалившейся на ребенка, слышу, как он кричит: "Боже!" - потом, спотыкаясь, обходит ее и идет прямо на направленную на него винтовку солдата, который, обернувшись, растерянно смотрит на меня.
- Да это Верзила! Что это делается, черт возьми?
Я не мог с ним разговаривать. Я не отрывал глаз от черного солдата, идущего на нас, задыхающегося и втягивающего ртом воздух, с лицом, блестящим от пота. Наконец он шатаясь подошел к солдату, опустился на землю и вытянул раненую ногу. Его широкое, плоское лицо исказилось от боли. Я подполз к ним. Черный солдат что-то бормотал и тряс головой. Из раны на стопе сочилась кровь, смешанная с грязью.
Я вижу, как вздымается его широкая грудь, и слышу, как он всхлипывает, стараясь перевести дыхание, и бормочет:
- Они спятили, ребята. - И слезы текут ручьем из его черных глаз, смешиваются с потом на лице и пузырятся на губах.
Солдат хватает его за плечи и спрашивает испуганным, умоляющим голосом:
- В чем дело? Что случилось, Верзила?
А Верзила трясет головой и бормочет:
- Они спятили. Совсем спятили.
- Кто? Чарли? Он тебя ранил?
А Верзила плачет и трясет головой, потом зажимает руками уши, словно пытаясь заглушить какой-то звук в своей голове.
А солдат трясет его, пытаясь вывести из шока, и требует рассказать, как его ранили.
- Ты наступил на мину, Верзила?
И Верзила, закрыв глаза и выдавливая слезы, качая головой и заглатывая воздух, медленно успокаивается, но, открыв глаза, узнает солдата и кричит:
- Сволочи! Убийцы!
- Он спятил от боли, - сказал мне солдат. - Надо отправить его к медикам. Он не в себе.
Я вижу, как лицо Верзилы становится суровым. Нет больше слез и криков, только черные глаза еще полны гнева. Я слышу голос, сдерживающий гнев и выплескивающий слова, подобно реке, текущей медленно и ровно, пока не достигнет прилива и не вырвется из берегов.