- Сказали, еды брать на десять дней. Сваргань, ладно. Рюкзак у меня имеется. Пойду одеваться.
- Как? - мать, словно обиженный ребенок выпрямила шею, - Когда это?
- Два часа дали на прощание с родителями.
Сапоги были невероятно велики, шинель Ваня тоже примерил, обвернулся ею два раза. Шинель он сложил в трубу, как в кинотеатре видал, в фильме про Ленина. Сапоги тоже перекинул через плечо, пошел в сандалиях: подмышками по буханке хлеба, за плечами банки с вареньем, пироги, сало, яблоки и кусок копченого мяса. Сверху помидоры и огурцы. Пару консервных банок прикупил в магазине, когда спускался на улицу Радио, к Асе.
Мать и бабка, обе ослепшие от неудержимых слез по дитю, которого отдавали на войну, махали ему вслед. Вскоре, когда он скрылся за кустом ольшанника, мать вспорхнула в дом и стала собираться, побежала наперерез в военкомат, еще раз окинуть взором ненаглядного сына.
Ася и Вика сидели на высоких ступенях крыльца. Обсуждали положение на фронте. Ася вдруг смолкла, отшатнулась от чего-то, отмахнулась, ахнула.
- Ну, Ванюша, как я тебе завидую, - кричала через минуту Вика. восхищенно оглаживая братову гимнастерку, - Успеешь повоевать, а мы, клуни, вот пока соберемся, война кончится. Ну, ничего, скоро уже.
- Куда тебе, малява, сиди мать сторожи. Бабку на кого кинете, коли все разбежитесь.
Он целовал сестру в висок, не отрываясь взглядом от Аси, та стояла в сторонке, прислонившись к углу верандочки, дышала в кулачок. Так и не сказала ни слова, когда он подошел проститься.
- А то айда со мной! - полушутя предложил он, - До сборного пункта, там много наших портовых, и братва из вашей школы.
Ася наглухо замолкла, оттого, что много слов хотела сказать, а первого подобрать не могла. Да и не верила, что он не засмеется, не махнет рукою: "Глупости".
Ваня вжал нижнюю губу, хлопнул белыми ресницами, попросил воды и сам бросился в дом. Ася побежала за ним, послышался звук упавшей кружки.
Вика в это время уже собирала разложенные на ступеньках альбомы с репродукциями, решив при первом же удобном случае последовать за братом.
"Вот бы только узнать, как это делается", - говорила она себе, заходя в прихожую, где стояли припав друг к другу Ася и брат. Война пришла в Ходжок
Всю эту осень, зиму и следующее лето Ходжок жил в ожидании беды. Люди по-прежнему собирались у мегафона, под старым вновь темно-бурым дубом, но война, как хищная кошка залезая когтями в нору, выцарапала из семей ходжокцев все мужское население, да и женщины, теперь трудившиеся за ушедших мужей, все реже выходили днем на развилку.
Это лето выдалось дождливое. Ваня писал за себя и за отца, что сначала их привезли в город Горький, что потом они вышли живыми из Смоленской битвы, что теснят врага в верховьях Дона, того самого Дона, который течет к ним в дорогие сердцу степные края. Велел сестре ходить на речку и искать в волнах бутыль с записочкой от братца, может, доплывет. Передавал приветы Каменским.
С регулярностью раз в неделю поселок бомбили, глухие далекие звуки разрывов все чаще стеной окружали их тихое селение, все резче, все явственнее, но жизнь все равно побеждала: как ни клевали фашистские самолеты этот большой человеческий муравейник, а он восстанавливался и по протоптанным дорогам снова ползли колонны и проходили обозы с раненными и эвакуированными в глубь страны, на юг, на восток.
Теперь у Каменских жила семья из Ленинграда - приехали зимой - глава семьи, высокий пожилой человек с седой бородкой, в очках с тонкими металлическими ободками, в длинном заластившемся сюртуке, Павел Павлович Никодимов, говорили, был известным в своей области хирургом, светилой! Он работал вместе с Марком Семеновичем в больнице, ставшей теперь именоваться госпиталем. С Павлом Павловичем приехала его дочь с ребенком, внучке его было годиков пять, когда он держал ее на руках, она казалась совсем малюткой, здоров был светила.
Он рассказывал по вечерам, за чаепитием, про Ленинград, про блокаду и своих предков, жена Павла Павловича той зимой умерла от истощения, он обнаружил ее в подворотне уже окоченевшую, но понес, поволок тело домой на шестой этаж. Только когда дочь накричала на него, он отдал ей мертвую жену, позволил вывезти на кладбище.
Вике не верилось про истощение: Никодимов был пузат, живот у него был длинный выпуклый, сливающийся с грудью. Дочь его была женщиной энергичной, деятельной, в первые же дни устроилась на станции в буфет, она громко говорила, всегда всех перебивала и не стеснялась в выражениях. Вике она не нравилась, но Павел Павлович просил у всех снисходительного к ней отношения:
- После голода она такая, что-то повредилось в сознании. Я-то уж знаю.
Вика теперь все свободное время проводила за чаепитием у Каменских, сидя за обеденным столом, вокруг которого все еще хороводили черные стулья с резными спинками. Павел Павлович по вечерам вел с девочками благородные беседы, о дуэли Пушкина, о Зимнем дворце и Неве. Которая была изображена на той, полюбившейся Вике, картине.
- Ну, что девица! - хрипел Павел Павлович, самим тоном, самим голосом придавая Вике значимости, - Вот у тебя пальцы-то какие, длинные, тонкие! Вам бы, барышни, в художественное училище, в институт. Ну, ничего, вот войну закончим, у вас еще вся жизнь впереди будет! Знаменитыми живописцами у нас будете.
- А мне знаменитости не надо, - смущалась Вика.
- Вот какая особая девочка, - надувался Павел Павлович.
- Мы теперь с Асей заканчиваем курсы медсестер, и скоро вы не сможете отказать, - с упорством заявляла Вика, - Не к вам, так в Подол будем ходить, там тоже госпиталь.
- Скоро… Скоро! Кто знает, что будет завтра или через час. Вон включи репродуктор, все теснят и теснят нас. Как бы не заявились. Я вообще говорю, вообще…
- И я вообще, - кивала Вика, - буду, как вы, людей лечить.
- Знаешь, какая есть хорошая профессия, - Павел Павлович ссаживал свою маленькую внучку на пол, - Первоначальная для медицины: две - фармацевт, одна, а другая, биолог.
- Это все равно что геолог?
- Похоже. И даже остроумно. Только биолог не породы и металлы по странам и континентам ищет, а новые виды животных, новые формы жизни, болезни в лабораториях исследует - а что ты думаешь!
С того разговора стала Вика думать какую же из двух специальностей выбрать, по химии и биологии у нее в табеле за восьмой класс "хорошо" стояло.
Павел Павлович несколько раз заходил к Матрене Захаровне - Вика по знакомству ей такой консилиум устраивала. Павел Павлович Захаровну ощупывал, опрашивал, присылал фельдшерицу с уколами. На улице Елизавете Степановне клал огромную пятерню на плечо, говорил, что Матрена Захаровна мужественная женщина.
Вот уже год, как Ходжок наводнился перебинтованными солдатами, грузовиками с изувеченными человеческими телами, санитарами, военными врачами и хохотушками-медсестрами, привозившими своих искалеченных, разорванных, стонущих подопечных на санитарных поездах - "летучках" - на станцию.
Вика изменилась за это время. Она перестала рваться на фронт, дважды просила Марка Семеновича и Павла Павловича взять ее санитаркой или уборщицей в госпиталь, а когда те отговаривались ее возрастом, ее талантом, ходила напрямик к главврачу. Не брали. Ася в санитарки не рвалась, она все чаще болела, подолгу лежала в постели, хрипло кашляя в стоящий рядом тазик.
Елизавета Захаровна пошла работать в пошивочное ателье, что находилось там же, где и больница, на самой горе, за которой ничего не было видно, кроме далекого Кавказского хребта, высившегося и застилавшего сиреневой дымкой все небо. Там, на взгорье начиналась равнина, очень медленно сходившая вниз. Равнина была поделена на абрикосовые сады, томатные поля, кабачковые поля, снова сады - яблочные, грушевые, сливовые: Вика пять дней в неделю отрабатывала на сборе королевских абрикосов, имеющих вкус ананаса, объедалась ими, приносила матери в пришитом к изнанке юбки кармане, вскоре, перед самым отступлением советских войск, их перекинули на сбор картофеля.
Однажды, уже в октябре, когда она возвращалась домой, усталая, с грязными по локоть руками, пешком, так как ей было ближе всех из класса до дома, навстречу ей вылетел из кустов всадник, чернющий детина с папахой на голове, проскакал поперек дороги, врезался в заросли кустарника, поскакал вверх по склону взгорка, гикнул на прощание, скрывшись за деревьями. Все кругом было коричневых тонов, опавшая листва стелила в придорожных канавках и по склонам свои пестрые половицы, сосна устилала землю мягкими хвойными коврами. Через минут пять еще несколько верховых проехали в направлении гор, один даже перемахнул на лошади через плетень крайней хаты, за которой шел участок Сориных.
- Скаженные! - проворчала Вика.
И тут же где-то внизу многозвучными трещотками раздались автоматные очереди, взрыв, еще взрыв, хлопки новых выстрелов, снова автоматная очередь. Неожиданно она услышала небесный гул, как будто тысячи барабанов враз вступили в ход, тысячи машин взревели своими моторами: летели самолеты. Их было много, больше двадцати, они летели низко, не бомбя, но наводили ужас, от которого Вика застыла на месте. Ей захотелось мелькнуть в кусты, шмыгнуть под лепестковый ковер, укрыться с головой. Она, ненавидя эти черные гавкающие самолеты, сплюнула на землю и побежала было домой, но по дороге навстречу ей бежали люди, среди которых были и соседи.
Соседская бабка, годов пятидесяти замахала ей обеими руками высоко поднимая их над головой. Запыхавшаяся, она подбежала к Вике и закричала сиплым голосом:
- Немцы. Ой, девка, прячься.
Вика отступила вместе со всеми вверх по дороге. Там, где закончился последний плетень, они свернули в канавку, забежали за кусты, где оказалась большая выемка в земле, наполненная листвой. Несколько человек, да она прыгнули в то укрытие. Куст был великий, облохмоченый, почти голый, но чрезвычайно разросшийся своими серыми прутьями. Сбоку, от него отходила тропка, о которой Вика никогда не подозревала. Не успела она сообразить, что белая та тропка ведет к задкам их участков, как из-за куста, где-то на дороге послышалась немецкая речь. Она обтерла себе губы и глаза своей красной косынкой, вдавилась в сухую шуршащую листву, и ей совершенно не хотелось глянуть на немцев, идущих внизу по дороге.
Их было пятеро или больше. Вика прислушивалась к их шагам, но не сразу поняла, что шаги приближаются, а когда поняла, впервые глянула за куст. Немцы, рослые, в касках, свесив руки с коротких автоматов, болтавшийся у них на животах, ступали по склону, по кочкам, как по ступеням, их головы, как матово-блестящие мячи подпрыгивали и уже показывались из-за склона. Внизу живота похолодело.
Проехал по дороге мотоцикл. За ним еще один. Вика прижалась к животу соседской бабки, та обняла девочку своими коричневыми от загара крепкими руками, больно впилась пальцами в ее руку. Из-за куста наконец послышался голос немцев:
- Гуттен та-ак, фрау. Эз итс колд.
Виктория, свирепо сотрясаясь, поняла только, что зовут не ее, иначе бы галантные фашисты, эти гады наглые, сказали бы "фроляйн".
Немцам было весело. Один пустил очередь по соседним кустам, и Вика поняла, что им их власти позволили делать все, что угодно на советской земле: счет убитым никто не вел.
Она больше не смотрела на них. Под самым ее носом с той стороны корневища раздавался хруст ветвей, хруст осенней сухой листвы. Снова немец позвал:
- Комен цу мир.
Автоматная очередь срезала дальние кусты. У Вики свело живот и ноги, она не могла поднять головы, ждала следующих выстрелов, прямо в голову через эти заросли. "Куст, - молилась она, - ты такой старый, такой добрый куст. Ну, неужели ты ничего не можешь сделать, неужели не можешь скрыть нас в своей сердцевине, в самой куще, неужели не можешь поймать все пули".
Она еще надеялась, что немцы не заметят их, что они обращаются к другим людям, к тем, что спрятались за деревьями, в овражках, слились с пестрым рябым покровом осени. "Что за место такое". Вике казалось, что она никогда прежде не замечала этого склона, за самым последним двором.
Немцы стали раздраженно бегать по поляне, вытаскивая и подводя к ольшаннику мужчин и женщин. Те машинально поднимали руки, но угрюмо опускали их, уставясь себе под ноги. Один из автоматчиков заглянул за куст, раздраженно гаркнул.
Вика поднялась и увидела, что стоит за большой группой людей. Старая соседка, похожая лицом на широкоскулую медведицу, черноглазая, еще бойкая, с сеточкой белых незагорелых морщинок по уголкам глаз, отталкивала ее одной кистью, показывала, чтобы та бежала.
Вика оглянулась. Сзади, метрах в десяти рос еще один куст, там была канавка, внизу нее, она знала, должна быть тропинка. Высокие деревья звали ее к себе. Она попятилась, стараясь не выходить из коридора, который она себе определила. "Пусть стреляют, пусть убивают, - решила она, - Все равно убегу. В руки не дамся".
Листья трещали, оглашенно скрипели, брякали, на всю округу ломались под ее ступнями. Она свалилась в яму, не смея перевести дыхание. Перед ней была черная земляная берлога, вход в которую был завешен корневищами трав, кустов и деревьев. "Монашеский ход", - пронеслось в голове.
Она не помнила, как добралась до заднего угла крайнего на их улице двора, свой сад казался ей недостигаемым удовольствием, хотя был он в двух шагах - за двумя домами. Она не помнила, как перелезла через забор, как от яблони к яблоне, рыдая, обдирая себе руки и лицо, добралась до хаты.
Мать увидела ее в окошко, выбежала и приняла дочь, помогла ей дойти до порога.
- Доня моя, они ничего тебе не сделали.
- Убегла, - шептала Вика, - Что с остальными-то будет, мама? Они палят из автоматов во что ни попадя. Им все равно. Они убийцы, убийцы! - цедила она, размазывая немытыми после картохи руками обильные соленые слезы.
- Теперь ты мне скажи, в кого ты такая у меня дуреха? На тебе что? Что это? - загудела Елизавета Степановна, - Они ж тебе за этот красный платок, могли целую голову отрезать и зараз выбросить. Вот горе же мое!
- Правда, Вика, что же ты не додумалася! - вдруг обнаружила себя Матрена Захаровна, - Поди, поди ко мне.
Вика подошла к старухе, ответила:
- Я за красный этот цвет жизнь отдам, так и знайте! Ненавижу их, взорвалась снова, снова зашлась, закатилась, без слез, без всхлипов, только придыхания услышала Матрена Захаровна.
Она подняла руку и нащупала лицо Вики, легонько, но властно ударила ее по щеке:
- Еще раз такое скажешь, запру дома.
Вика поджала губы, но вдруг увидела под подушкой у бабки образок, поняла, что молились за нее родные, сердце себе рвали.
В тот день в Подол вступили немцы. После полудня всю округу сотрясали взрывы с затяжным разрывающим барабанные перепонки эхом. По улице Радио, вверх на гору, мимо их дома проезжали немецкие машины и грузовики, везущие солдат в касках. Матрена вышла на крыльцо:
- Вот и конец света настал. Антихристов чую.
Вика весь вечер после счастливого спасения смотрела в щели, припав к плетню: немцы были похожи на людей. Они пылили по дороге вольным шагом отряд за отрядом, потрепанные недавним боем. Вделеке небо покрывало зарево, чадящее в сторону Ходжока смоляным едким дымом.
Мать звала ее в дом, но та сидела на земле и наблюдала.
Темнело в октябре рано, но где-то над устьем реки зажигалась в ясном ночном небе огромная желтая дыра, словно выход из тоннеля. Луна отражалась в речке, освещала горные склоны и они сияли своими синими макушками.
Больше не бомбили округу. С сущности ничего в мире не изменилось, только поселок стал чужим. Советская власть была устранена, а Советская власть была сама жизнь, олицетворяла родину. Люди остались советскими, в сердцах у них горела коммунистическая правда бытия, надежды на светлую свободную жизнь у них еще не остыли, а там, за пределами их понимания, уже был иной строй, и имя ему было - рабство. За один день хозяева поменялись в ее родном доме. Она смотрела на дерево на той стороне дороги, на колодец в кустах, на скамейку возле него и понимала, что теперь даже до них добежать ей страшно - кто-то другой распоряжается ее волей и ее свободой.
Среди ночи, когда все улеглось, все стихло, как и не было вторжения немцев, она все еще таращила глаза в окошко, выходящее во двор. Ей казалось, что кто-то ходит по дороге, скрипит калиткой, пробирается в их сад, чтобы лишить их жизни.
После ухода Вани ширму собрали и Вика теперь ночевала одна в огромной темной комнате, холодной и бездонной. Постель казалась сегодня особенно зябкой, обдавала ознобом. Бабушка лежала в закутке у занавески, отделяющей кухню, мама в комнатке, вход в которую отец соорудил прямо в предбанник, другая дверь от матери выводила в тот закуток, где спала Матрена. Она тонко назойливо похрапывала в темноте, но Вике казалось, что она спит не здесь, не в этом измерении, а где-то за дверью, и случись что, никто ее не спасет.
Тяжкий сон навалился на Вику, она проваливалась все глубже и глубже, когда вдруг кто-то ударил ее и разбудил. Она вскочила от перебоя в собственном сердце, оно вырывалось. Но кругом стояла тишина. Вика захлопнула ушные раковины, тишина давила, мучила, испытывала ее. В дверь снова постучали. Вика широко распахнула ресницы, уставясь в одну точку прислушивалась. В горле пересохло.
Елизавета Степановна пошла открывать. У самой поджилки тряслись:
- Кто там?
- Откройте, - попросили за дверью с примесью вопроса в тоне, - Полиция.
Вике почему-то стало все безразлично при слове полиция. Она уже вставала, зажигала лампу на своей тумбе у окна.
Матрена Захаровна все также мирно похрапывала в укрытии. Теперь Вике не было страшно. Она слышала, как мать открывает запор, как в сени входят несколько человек, как открывается дверь в комнату и они входят. Молодой солдат несет в руках ковш с водой, их ковш, на ходу жадно глотает воду, дергая кадыком и посматривая на нее, Вику.
"Вот и смерть моя пришла. И на что я им сдалась?!"
Она сказала себе, что раз так суждено, значит, тому и быть, и только ругала себя за то, что не смогла устроить этим скотам какой-нибудь заварухи, как-нибудь отомстить за себя, за свою несчастную страну, за отца и брата, может быть раненных, может быть, проливающих кровь в борьбе с фашистскими варварами.
- Нашли все-таки, - прошептала она сама себе, - Если бы не мама, далась бы я вам.
Ей показалось, что в комнату залетела стая ворон: а их всего-то было двое. Немцы были в черных плащах, с эмблемами и нашивками, их было двое. Один помладше, лет тридцати, другой за сорок, младший внес в комнату вещи. В сторонке стоял скособочившийся мужик из местных, в домашних штиблетах, в домашних брюках и длинном полосатом сюртуке. Вид у него был диковинный, он улыбался немцам и заискивал перед Елизаветой Степановной, чтобы ни дай Бог, та не устроила сцену. Вика узнала его, это был возница, хозяин телеги, привезший Сориных с вокзала, когда они прибыли в Ходжок.
Тот немец, что постарше, белобрысый, лысеющий, с ровным приятным лицом, оглядел помещение и удрученно покачал головой.
- Ну, как вам? - спохватился мужичок, - Убогость, конечно. Но леса кругом навалом, можно трошки подмастерить.