Вика вспомнила, что старик тоже самое говорил и ее отцу, и ей стало обидно. Кулаки сами собой сжались. "Вот же ж гад! Нашел куда привести, нашел чей дом осквернять! Да чтоб ты с горы упал на колья!"
Немцы переглянулись, младший пошел ставить чемодан на стол. Они совершенно не обращали внимание на хозяек. Мужичок неожиданно подхватился и подбежал к Викиной кровати. Он закатал всю ее едва прикрытую постель в матрац и поднял его в воздух.
- Найн матрац, - скрипнул белобрысый, - найн.
Тогда мужик снова раскатал матрац и принялся снимать с него простыню и наволочку с подушки. Вика подскочила к нему - там - под подушкой лежала ее красная косынка. После минутной борьбы, мужик понял так, что Вике стыдно, что он копается в ее белье, и он отступил.
Вика облегченно вздохнула забежав в комнату матери с кулем своего постельного белья.
Немцы по-прежнему не обращали внимания на Елизавету Степановну, а суетливый маленький старик-возница все подпирал ее локтем к выходу, приговаривая:
- Шла ба ты, баба, утро вечера мудренее.
Елизавета Степавновна, еле сдерживая приливы злобы, ненависти, ожесточения, уходить не хотела, выжидательно смотрела за немцами, но вдруг старик шепнул ей:
- Мужик-то где? В Красной армии? А сынок-комсомолия?
Елизавета Степановна отпрянула от него, как от чумового, обратилась было к немцам, что, мол, могли бы с хозяйкой и словом обмолвиться, но немцы лишь перевели с нее взгляд на мужика и жестом показали ему, чтобы тот убрал женщину восвояси.
- У тебя есть каморка, вот и ступай, - еще пуще зашептал тот, - Иди, слышь! А то щас силой уведу, вона братва за дверью дожидается.
Елизавета не поверила, но тут в комнату вернулась Вика, и Еслизавета Степановна перехватила взгляды немцев: они заулыбались.
Она хотела было вывести дочь и уйти вместе с нею к себе, но сзади окликнули ее:
- Матка, хенде хох.
Она замерла, оглянулась. Молодой немец, ухмыляясь, показывал в сторону Матрениной лавки.
- Убирайтся, - проговорил он, обнажая большие красивые зубы, Митнехмен хин дьес алт (Возьмите с собой туда свою старуху). арбейтерин гут?
- По дому будешь помогать: что приготовить, постирать, - вмешался старик, которому, очевидно, было не впервой устраивать немцев на квартиры и объяснять хозяйкам, что теперь их жизнь висит на волоске, - тогда можешь жить, а не то на улицу выбросят, а то и того. У них с энтим сторого. Перемелють в муку!
- Нетт фроляйн, - донеслось до уха Елизаветы Степановны, она быстро глянув на немцев, пронеслась мимо Вики, ухватив ее за руку, выдернула ее из комнаты и затащила в свою спальню.
- Ты что вылупилась на них? - в сердцах закричала она, - Ты что не видишь, как они зыркают, али тебе нравится? Так иди - улыбься им!
Она еще что-то кричала, плакала, охала, как ночная сова, пока Вика не протянула к ней ладони, Елизавета Степановна припала к ее груди и закатилась: из них обоих выходил через слезы панический ужас. Опасность временно миновала.
Вика встала и разложила свои тряпочки на боковой скамье. Пока она переставляла ее поудобнее, отодвигая комод, в комнате тоже ворочали что-то, грузно охая и крякая.
Когда через полчаса в их дверь поскреблись, они уже тихо сидели на кровати, с распухшими лицами, но готовые жить дальше, выживать, что бы это им ни стоило.
Cтарик просунул коротко стриженую голову в дверь и быстро украдкой прошептал:
- Бабку-то заберет кто вконец? - и исчез.
Елизавету Степановну обдало жаром: забыла она про мать.
Она бросилась в сенцы, распахнула дверь в комнату. Немцы, покатываясь со смеха, водили Матрену Захаровну за руку вокруг стола, похлопывая то по груди, то по плоским, вдавленным ягодицам, дотрагивались до нее, чтобы она поворчаливалась и шла в другом направлении. Она ходила по комнате вытянув руки вперед, открыв рот и мутные свои глазницы, в мятой простой рубахе без рукавов, босая, простоволосая. Вид ее был страшен. Она явно была не в себе, изнемогая, она пыталась присесть, нащупывала табуретку, но немцы с грохотом отодвигали ее. Оба они были уже распакованные, в одних рубахах и штанах на подтяжках. Волосы их были неубраны, по всему было видно, что забавляются они уже нехотя - присытившись. Немцы передавали друг другу ее легкую руку, она цеплялась пальцами за их пальцы, и, как показалось Елизавете Степановне, не понимала, что с ней происходит, где она и кто это вокруг нее прикасается к ее измученному телу и беззвучно заходится в петушином, омерзительном смехе.
- Мама! - крикнула она утробным, разрывающим гортань, криком, Матынька! Что они с вами сделали?!
Ей почудилось самое страшное.
Она бросилась, растолкала немцев и, обхватив обессилевшую, шатающуюся старуху, повела ее к себе.
- Что они с нею сделали? - бросилась она в сенцах на старика, но тот, ни слова не говоря, выскользнул во двор.
Вика помогла матери уложить безмолвную Матрену Захаровну в кровать, пригладила ее волосы, Елизавета Степановна села на лавку и завыла в красный дочерин платок.
Матрена то и дело сглатывала слезы и металась, Вике приходилось удерживать ее за плечи, накрывать, целовать и шептать ей безнадежные, бесполезные утешения.
- У-у! А-а-а! - гудела Матрена.
До рассвета оставалось немного времени. Немцы за стенкой все ходили: то ли разбирали вещи, то ли искали еду, то ли совесть не давала им покоя.
- Я не буду здесь жить, мама, пойми. Ну, неужели нельзя просто уйти, в лес, в горы, в другое место, к нашим. Что скажет отец, брат? Зачем мы остались? Давай уйдем! - шептала Вика матери.
- Уйдем? Давай, - зло отвечала Елизавета Степановна, - а бабку ты на себе в горы потащишь? А вещи? А что ты в горах тех кушать станешь?
- Нет-нет, мама, мы пойдем дальше, не везде же они, не везде. Да, хоть бы в Африку! А Москва? Москву-то отбили еще той зимой, слышала, а теперь и по всей Волге бои. И наши наступают. Так неужели ж мы будем тут им подштанники стирать? Это же предательство!
- Ну-ну! - прикрикнула мать, и шепотом продолжила, - Куда я побегу? Кто меня пропустит? Кто тебя пропустит? Нет, и куда бабку, я спрашиваю. Вот ты, молодость бестолковая, наши скоро будут здесь, а ты убегать собралась. А кто же здесь останется, на нашей-то землице? в наших-то родных домах? Нет уж, нехай приживалами живут, пусть похлебку мою хлебают, да пусть она у них все кишки пообжигает! А я со своей земли никуда не уйду! Посмотрим: кто кого!
Вика, все еще в душе протестуя против вероломства чужих незнакомых мужчин, захвативших не только ее страну, но и ее дом, ее комнату, ее кровать и кровать ее брата, ее стол на котором она делала уроки, читала "Тамань" и "Я помню чудное мгновенье", писала сочинение на тему: "Советский народ строитель коммунизма", рисовала отца, Ваню, маму, праздновала первомай и октярьскую революцию, долго не могла уснуть, то и дело начинала рыдать беззвучно, но останавливалась, затихала, боясь разбудить Матрену, растянулась для сна только под утро со слипающимися глазами, придвинулась к Матрене Захаровне и уткнулась носом ей в спину. Матрена Захаровна спала, не слышно было даже ее дыхания, уставшее от жизни тело, как каменное лежало у окна.
Через несколько минут, почувствовав морозное дыхание смерти, идущее от спины бабушки, Вика открыла глаза, отодвинулась, скатилась на пол, отползла по половице к лавке матери и стала трясти ее, ударяясь затылком в ее бедро.
- Мама, мама! Она умерла!
Она выскользнула незаметно в окно, для этого ей пришлось перебираться через тело бабушки. Елизавета Степановна, оглаживала лицо матери ладонями и качалась над ним в забытьи.
Вика побежала вверх по саду, перелезла через ограждение, пошла, осматриваясь вправо, под гору, вышла к заднему входу в магазин. Улицы были пусты, кругом, как серая мука, лежала ласковая холодная пыль, дорога была взрыхлена гусеницами танка. Она долго не могла решиться перебежать площадь. Наконец, изучив все окрестные кусты и углы, окна дома, что стоял в глубине, на той стороне площади, она вышла из-за магазина и, обогнув площадь по окружности, под старыми потрескавшимися тополями пробралась на ту сторону, откуда спускалась лестница вниз, на другой ярус, там, на улице Радио жил большой добрый человек Павел Павлович. Он облегчит похороны, он придумает что-нибудь, да и Марк Семенович поможет проводить Матрену достойно.
Она спустилась на живописную, похожую на своды храма, природную площадку, высокие деревья шумно раскачивали кронами на головокружительной высоте. Вика запрокинула голову и вдруг подумала, что Матрена уже никогда не увидит этой красоты, никогда не услышит этой золотой листвы, никогда уже не обретет счастья присутствия на этой земле.
Это и есть горе - когда всем своим существом ощущаешь невозможность счастья для себя или для другого человека.
Она решила не рисковать и зайти к дому Каменских с огорода. Как такового огорода Софья Евгеньевна не держала, но сейчас весь участочек ее бал заполнен астрами и хризантемами.
Она подобрала ветку и постучала в окно Аси. Через некоторое время в окне показался Павел Павлович, и это удивило Вику. Она подсунула руки подмышки, только теперь ощутив утреннюю пробирающую свежесть, пошла к веранде, но услышала, как открывается то самое окно. Павел Павлович подал ей руки и поднял вверх, как пылинку.
- Что стряслось, девочка моя?
- Баба Мотя умерла, я… - она хотела рассказать, как спала в одной постели с мертвой бабушкой, что мама видела, как немцы издевались над ней, что немцы! немцы теперь живут у них, но вдруг увидела неразобранную постель Аси, - Павел Павлович, а где Ася, а где все?..
Он попытался удержать ее, но она - крепкая, пятнадцатилетняя барышня в белых носочках, уперлась в пол и поборола его, ворвалась в гостиную. Там сидела дочь Павла Павловича, держа на руках спящего ребенка.
- Нету никого, - рассеяно объяснила Лариса, обводя взглядом комнату, никого нету, всех увели.
Фашисты пришли к Каменским вчера в обед, хотели разместить в доме какого-то офицера, большую шишку. Да стукач-подлец опростоволосился.
Вика не понимала. В чем опростоволосился какой-то стукач и где, собственно, ее Ася?
- Увели их, дитя мое, - пробасил хирург, - Ты же знаешь, они еврейской национальности.
- Не понимаю, - замотала головой Вика, - Бабушка умерла. Она лежит там, - Вика махнула рукой и вдруг закричала, - Ну, и что же что они евреи?! И что?!
Она, действительно, не понимала, в чем конкретно состояла причина исчезновения Каменских, она не могла поверить, что ее слабенькой, грациозной, любимой Аси нет, и ее кто-то насильно увел отсюда!
- Лариса не договорила, - помявшись, продолжил обескураженный несчастьем девочки Павел Павлович, - Немцы обходили дома с целью, знаете ли, найти жилище, а всех евреев они уводили.
Он махнул рукой в направлении веранды, но тут же добавил:
- Впрочем никто не знает, куда их увели и зачем.
Это последнее "зачем" вызвало такие подозрения у Вики, он так понятно произнес это "зачем", что Вика не смогла больше стоять на ногах.
- Зачем? Что зачем? - повторила она с напором, - Их убьют?
- Я не думаю, - Павел Павлович стал совсем жалким, совсем робким, он словно бы боялся этой девочки, так требовательно смотрящей на него, - Нет, я не думаю, - произнес он, потом потупившись проговорил, - не уверен.
Вика вдруг именно сейчас вспомнила, что как-то в станице Темиргоевской, ее учитель Плахов сказал о ней при всех:
- Вот Виктория никогда не теряется: она в любых сложных ситуациях сразу действовать будет, сразу пробиваться к победе.
Что-то в этом роде сказал тогда Иван Петрович.
Она вспомнила о маме, о том, что та ждет их, что теперь на одного Никодимова надежда.
- Нужно узнать, где их держат, куда увезли, - строго сказала она. - Вы можете помочь нам с похоронами? Отмучилась моя бабушка.
Она по-бабьи, по-взрослому вздохнула, посмотрела на Ларису Павловну. Та потупилась, сказала, что, если бы ее спросили, она бы отца не пустила, опасно сейчас. Мало ли кто придет, Каменские вернутся или фашисты, а она одна в чужом доме с ребенком.
Павел Павлович суетливо собирал в это время свой медицинский чемоданчик.
- Ларочка, стыдно. У людей горе. Ты вспомни маму. Пожалуйста, вспомни хоть раз!
Он вывел девочку на улицу, и они пошли к Сориным.
Рано утром, пока немцы спали - было слышно их мерное сопение - Матрену Захаровну вынесли в сад. Елизавета Степановна ходила на разведку, им не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал их горю. Тело завернули в две простыни и настенный коврик, обвязали лентами. Втроем - Елизавета Степановна, Вика, Павел Павлович - тихо проносили этот длинный торжественно-пестрый свиток мимо дверей, вынесли Матрену Захаровну на белый свет и пошли по выпуклому, вздыбившемуся огороду, принесли в сад, к самому раскидистому, самому любимому Викой дереву. Его ветки были устроены так, что на них можно было сидеть, как в кресле.
- Вот там, мама, - попросила Вика, - Чтобы сидеть здесь у нее и думать.
- О чем же станешь думать? - спросил Павел Павлович.
И Вика ответила, не глядя ни на кого и не слыша никого:
- Как отомстить.
Елизавета Степановна, наконец, шепнула что-то на ухо Павлу Павловичу, и тот дернулся, затрясся и глаза его накалились. Он скинул пиджак, схватил лопату и принялся копать яму, и если бы Елизавета Степановна не окликнула его, так и копал бы до изнеможения, до исчезновения того жгучего желания калечить и убивать, которое впервые бушевало в нем, хирурге, спасшем сотни человеческих жизней.
Когда могила была вырыта, он, потный, в песке и листве, выбрался наружу и бережно положил тело на краю ямы. Он поднял голову, и лицо его исказилось. Вика не успела сообразить, что произошло, как он рванулся вперед, словно, споткнулся, они с матерью оглянулись, но было поздно. Павел Павлович наскочил всем своим корпусом на немчика, бегущего к ним по саду, залепил ему в ухо, тот упал навзничь.
Павел Павлович сплюнул на него, вернулся, но немчика уже поднял начальник, они вместе прыжками подлетели к телу и замерли. Вика ожидала, что сейчас они скрутят всех, Павла Павловича, ее, что достанут пистолеты и будут стрелять, но они застыли над телом.
Павел Павлович, который разве что не кричал от горя, развернулся и еще раз замахнулся, и скосил бы обоих, если бы не Елизавета Степановна, повисшая на нем:
- Не надо, Павел Павлович! Застрелють!
И правда, у старшего офицера чернел в ладони пистолет, он, раздувая ноздри и фыркая, наклонился и выпотрошил простынь в изголовье Матрены Захаровны. Вика смотрела на мать из-за низких ветвей яблони, боясь, что она не выдержит. Потому она боялась, что мать больше не плакала ни разу с самого того момента, она словно зажалась в себе, словно помутнение какое на нее нашло, и вот теперь каждую минуту мог случиться срыв.
Немец поднялся и, как показалось Вике, был обескуражен. Он пожал плечами, оглядываясь на всех. Елизавета Степановна, видя, как на лице офицера заиграла суетливая улыбка вины, подняла брови и расставила руки.
- А ты, собака, что думал: золото прячем? Али оружие? - пошла на него Елизавета Степановна, вдруг став страшной, лютой, какой никогда еще Вика не видела ее, мать стала подносить маленькие свои кулачки к носу немца, - Вот тебе золото. А то - оно и есть золото, то и есть мое оружие - то моя мать, которую вы изнасилили вчера, нехристи! Она и есть самое золото, родная моя мать. И через нее я теперь буду убивать вас, гадюки вы ползучие.
Она сникла, зарыдала, но и у непонявшего ее слов немца на лице появилась маска сочувствия, пока другой сидел в сторонке, опустив голову и потирая кулак.
- Гут, гут, фрау, - проскрипел старший, - Найн вайнен! Эншулдигунг! Ес тут мир лейд!
- Мне твоего мира не надо, - всхлипывая сказала женщина, - Чтоб тебя собаки разорвали. Чего тебе в моем доме понадобилось, чего вам нехватает, нехристи здурманенные?
Услышав слова матери о том, что над старухой ночью надругались, Вика сползла на землю и сидела теперь так же, как молодой немецкий солдат, в траве. С неба тягуче падали занесенные ветром ветхие серые листья, все кружилось: яблони, люди, могила, желтое лицо Матрены в прорези, сделанной немцем, облака…
Очнулась она в комнате, рядом была только мама, в глазах Вики застыли колкие большие кристаллики слез.
- Мама, а Ваня где? - спросила она, но мать почему-то испугалась, бросилась к ней с криком:
- Доча, что ты?!
Обыкновенный героизм
Их звали Вильгельм и Вернер. Вика умела понимать их немецкую речь: в школе у нее была пятерка по-немецкому.
Вернером звали молодого, зубастого парня, оказавшегося адьютантом второго. Представляясь Елизавете Степановне и Вике, Вернер усмехнулся и виновато сказал по-немецки:
- Когда я родился, Гете еще считали дозволенным поэтом.
- Тогда его еще считали гордостью немецкой нации, - более резко высказался капитан Клоссер, Вильгельм Клоссер.
Елизавета Степановна исподлобья смотрела на них, не понимая ни слова, кроме имен. Вика понимать не старалась, но насчет Гете и гения немецкой нации она поняла. Она помнила кадры киножурнала о том, как фашисты жгли книги. Она только не поняла, хвалят ли эти своего поэта или хулят.
- Пошли мы, что ли, - попросилась Елизавета Степановна, - готовить надо.
После смерти Матрены Захаровны прошло три дня. Павел Павлович больше не заходил, но Вика знала, что немцы ничего не сделают ему: не такие уж они сильные, эти фашисты. Отбери пистолет и можно косить косой.
- А здорово вы их, - говорила она Павлу Павловичу, забежав на следующий день, узнать про Каменских, - левой, правой.
- Бесстыдство, а не здорово! - проворчала обиженно Лариса, - Чужого отца не жалко, а если бы его убили?
- Не убили бы, Ляля, - самоуверенно отвечал Павел Павлович, хорохорясь перед Викой, - кишка, так сказать, тонка. Правильно я говорю?
- Правильно, Павел Павлович, - кивала Вика, - А про Асю ничего не известно?
Павел Павлович тряс подбородком, опускал взгляд.
Придя к ним еще через день, Вика наткнулась на немцев. Она, как обычно, по осторожности зашла с огорода, выюркнула из-за угла, хотела было вбежать на веранду, но перед ней на верхней ступени возник зевающий толстяк в форме эсэсовца. Он что-то вязкое крякнул ей, пошло улыбнулся, и Вика опрометью побежала домой.
Они с матерью остались вдвоем. Соседи редко общались друг с другом, у всех на поселении были офицеры комендатуры, расположившейся как раз в тех двух каменных домах, что стояли на спуске от развилки к улице Радио.
Началась бабья осень. Вика сидела в саду на толстой гладкой ветке яблони, с закаменевшей яблочной тянучкой, вспоминала бабу Мотю, станицу Темиргоевскую, еще ту, в раннем детстве, когда она гостила у бабушки и дедушки в большом срубе, где все пахло древесными запахами, баней, липовым чаем и пряниками одновременно. Она запомнила этот дом необитым доской, золотисто-рыжим внутри, с высокими потолками, такими высокими, что казалось, сам богатырь Илья Муромец уместился бы в том доме. Кругом еще лежали стружки да опилки, это дедушка Степан наносил на подошвах валенок из сарая, где он мастерил конька.