В тот холодный осенний день Вика пришла домой первая. У нее тоже выдалось настроение приподнятое: мать почувствовала - ликует дочка.
- Он сказал… - крикнула она от порога и подбросила портфель, - он назвал меня самой талантливой!
- Да кто он-то? - встревожилась мать, чувствуя еще не оправданную, нарастающую гордость за дочку, - Кто ж такое отчебучил про тебя?
Вика озорно посмотрела:
- Иван Петрович!
Учитель рисования, классный руководитель, приехавший в станицу этим летом, Иван Петрович Плахов закончил художественное училище в Киеве три года назад. Он был щупленьким, моложавым, но одновременно очень располагающим к себе, прямо-таки компанейским молодым человеком, особенно компанейской выглядела его бородка, сросшаяся с усами.
Вот такой вот обросший он и появился в один прекрасный день в станице. Он шел по выжженным солнцем полям, наблюдая, как ветер поднимает облака пыли и гонит их на него. Старые высокие абрикосовые деревья, изредка попадавшиеся на взгорье, спасали его от пекла на несколько минут, пока он обливал себя водой из арыка, построенного здесь еще до первой мировой.
У него был особый прищур, ленинский такой, с лукавинкой. Ванька долго смотрел, как городской идет по дороге вдоль арыка, хотел было побежать вперед, крикнуть, чтоб воду из канавы не пил, заразная, да потом передумал: разморило. А в той канаве во время голода мертвецы плавали. Воду-то меняли, арыки чистили, но не так, чтоб очень.
Теперь, когда бородач встал над ним, отдыхающим в теньке сарая и лениво перебирающим шелковицу, Ванька отметил этот самый прищур, хитрющий, веселый, как у парней под вечер.
- Вы воду зря… того, - только и прокряхтел Ванька, приоткрыв один глаз, - Уйдите сюда, дядько, на вас смотреть неудобно.
Плахов послушался.
- Познакомимся, что ли? Ты ведь с Темиргоевской?
- Ну, так. А вы к кому?
- Как зовут?
- Иван Сорин.
Незнакомец еще мягче сощурился, аж усы ощетинились. Довольный совпадению вымолвил:
- Тезки мы с тобой, Ваня. Меня тоже Иваном кличут. Петровичем. Ты в школе учишься?
- Нет, - ответил Ваня, отгоняя слепня, - У, пошел, паразит! Школа кончилась. Теперь к батьке перешел в подмастерья.
Он приврал, напуская на себя важность. Но незнакомец неожиданно испугался, лицо его распрямилось, и он огладил усы и бороду:
- А школа? Сгорела что ли? Ты говоришь - кончилась…
- Не, дядько. Для меня кончилась. Отучился все восемь классов. А сеструха еще только в восьмой перешла. Так вы в школу?
Он уже начал догадываться, что перед ним новый учитель рисования. Им его обещали с третьего класса. Как только сын Агафьи-хлебопеки уехал в художественное училище, так и обещать начали. Вообще-то учителей в школе было всего три. Русичка помимо литературы вела пение, физкультуру, трудовое воспитание и биологию с ботаникой, но в основном физкультуру; математик физику, химию, а еще географию. Ну, а директор, понятное дело, ничего не вел, он был по административной части и совмещал свое директорство с сельповской бухгалтерией.
Так и прибыл в станицу новый учитель. Станица была большая, до реки шла через несколько садов и футбольное поле, а у речки расходилась в обе стороны: и вверх и вниз по течению. Впереди за речкой, шли болота, туда никто не плавал: скучно, чего в зарослях-то камыша делать. А с этой стороны от перекрестка шла главная улица. Правда, Управа стояла не на главной, а за домами и за клубом. Ближе к бане и столовой для рабочих.
В тот день, когда Елизавета Степановна стала подозревать неладное с дочерью, Василий Никанорович и вовсе не приехал с работы: прислал сына сказать, что председатель заставил к завтрему поставить на ноги трактор: ему картошку собирать. трактор был в станице один, но в МТС чинились три колхоза, поэтому "папка" принял решение снять с имеющихся машин все рабочие части и выдать Председателю завтра сюрприз.
- Ой, чо будет! - ныл Ванька, неумело прикладывая ладошку к щеке, - Ка бы не арестовали за таки дела.
Пока Ванька, хватая не отмывшуюся при варке картофелину, чистил ее и рассказывал о трудовых буднях батьки, Елизавета Степановна, позабыв про духи, следила за дочкой. Та сидела в своей комнате перед зеркалом и расчесывала волосы. Она так близко пригибалась к зеркалу, что-то высматривая на своем детском веснушчатом личике, что мать подумала, что дочка не в себе.
- Вичка! Иди есть. Расскажи вон Ваньке про свои успехи. Та и я ни капельки не поняла, что ты тут набалагурила.
Вика деловито развернулась, посмотрела на брата сверху вниз:
- Он мне пять поставил за иллюстрацию к повести Гоголя про "Вия".
- Шо ж ты нарисовала? - поинтересовалась Елизавета Степановна.
Вика понимала, что мать все равно не оценит ее так, как могут оценить знающие люди, но стала рассказывать.
- А як же ж побачить хоть бы одним глазочком, доня?
- Выставку в школе устроят. Это я еще карандашом: никто так карандашом не умеет, особенно лица. А у меня похоже: я уже Нюру рисовала.
- Колдунью что ли с нее срисовывала, ведьму? - прыснул Ванька, и Вичка сорвалась с табурета и понеслась за ним вокруг стола.
Мать все присматривалась к дочери, видя, как изменилась ее хрупкое, нежное и наивное создание в последние дни. Ноздри девочки все время надувались, как у строптивой и неспокойной жеребицы, губы - полуоткрыты. Влюбилась девчонка. В этого своего учителя влюбилась.
В окно постучали.
- Батя! - крикнул Ванька, - Чой-то он стучится-то?
Елизавета Степановна вздохнула и пошла открывать дверь, встречать ночного гостя. Через секунду из сенцов раздалось ее истошное, пронзительное: "Мама!"
Слепая жестокость
- Ну и запах тут у тебя! - входя, заметила старуха в толстом ватнике и пуховом черном платке, - Проветрить не можете? Сними что ли с меня варежки, руки болят. Вот видишь.
Она поднесла к лицу Елизаветы Степановны, стянувшей с женщины варежки, свои негнущиеся, словно обглоданные, красные пальцы.
- Бабушка, - прошептал Иван и поднялся с пола, вытягивая шею.
Женщина устало улыбнулась детям и села на лавку, она вела себя так, словно отсутствовала дней пять.
Елизавета Степановна молча стала стягивать с женщины сапоги и телогрейку:
- Не жарко так идти вам было, мама? А шо ж не казал никто? Кто вас привез?
Женщина трещала пятками, разминая их после долгой ходьбы. Потом все замолчали. Елизавета Степановна только и сказала Вике:
- Доня, узнаешь бабулю?
Вика плотно-плотно прижалась к уху матери и спросила шепотом:
- А как ее зовут?
- Матрена Захаровна, - громко ответила бабушка. - Потомственная казачка, внучка атамана Веретенникова, жительница Тундры, раскулаченная семь лет назад в тридцать третьем… поесть бы с дороги.
Вика оторопела и отчаянно проговорила:
- А я думала вы умерли…
Елизавета Степановна засуетилась: пошла звенеть пустыми чугунками.
- Ванька - в подпол, там огурцов набери и грибов, и…Вика, поди цыпленка поймай, принеси, того с крылышком.
Теперь у них были свои куры.
Матрена Захаровна заболела спустя неделю: отказали конечности. Ее пару раз возили в баню, протопить косточки - не помогло. Знахарка Зозулина-старшая передала своей старой подруге настой: Матрена обожгла еще и желудок. Оказалось, надо было по три капли на стакан молока. Поместили ее на печку, и она смолкла.
В довершение ко всему Матрена стала слепнуть. Она уже не видела ничего, когда к Сориным впервые приехал оперуполномоченный из НКВД. Матрена по шагам узнала его. Вздрогнула всем своим ссохшимся, малюсеньким тельцем и села на печке, как была, в исподнем.
Страшной показалась она тогда Вике, которая подсматривала через щелку из своей комнаты. Старуха сидела, укутанная в одеяло, непричесанная, седые космы ее, оттеняли и без того синее лицо. Раньше она была полной и загорелой. Вика помнила это. Она помнила лицо бабушки и ее юбку, помнила дом, в который их водили по воскресеньям, он и теперь стоит на повороте, возле клуба, его отобрали еще перед отсылкой Матрены с мужем - в неизвестном направлении в сопровождении двух уполномоченных из района. Одним из них был вот этот дядька, который теперь сидел за их столом посреди комнаты.
- Ну, как жить думаем дальше? - насмешливо, по-домашнему, спрашивал он, оглядывая помещение.
В доме было пусто, голые белые стены, пара лавок у окна, пара у стола, здесь, возле печки. Родительская кровать в другой комнате, соседней с детской. Отец сам строил этот дом для молодой жены.
Бабушка молчала. Дядька обреченно задавал вопросы, показывая всем своим видом, что задает их по долгу службы, потому, что у него роль такая, а сам он понимает всю несуразность своей роли.
- Ну, расскажите гражданка Веретенникова, как вы исправлялись в Советской тундре все эти шесть лет и как осознали свою вину перед Советской властью.
Однако, роль свою он исполнял отменно, с наслаждением. Играл и не понимал, почему ему так хотелось найти себе оправдание. От этого и раздражался, напирал, повышал голос:
- Ты осознала, старая, что есть советская власть?!
Дверь приоткрылась и в комнату вошла Виктория. Она вошла, встала, заведя руки за спину, уставилась на уполномоченного. Мужчина оказался огромных размеров, она в щелочку не разглядела его. Вика с трудом перевела взгляд на бабушку, которая пару раз провела рукой в пространстве, ища кого-то, потом рот ее сам собой открылся, и при этом она вперила свои черные заполонившие все глазное яблоко зрачки в мглу, окружавшую ее.
- Осознала…
- А тебе чего, а ну руки покажи, что у тебя там, - мужик говорил тихо, но Вике казалось, что он орал, басовит был верзила.
- Ничего, вот, пожалуйста.
Вика быстро прошла мимо дядьки, сунув ему в нос растопыренные пальцы, и вскарабкалась на приставку, встала в рост с бабушкой и поправила ее космы. Она была уверена, что сделай она это, и мужик отвяжется, и бабушка перестанет глотать ртом воздух, как окунь воду. Она накинула на старуху одеяло и подсела к ней, на печку.
Мужик долго молчал, выжидая.
- Что ж Матрена Захаровна, вы свое отсидели, сомнений нет, - заметил он, - но учтите, что это не предел, предела не бывает…И если вы станете препятствовать и противодействовать, то учтите…
На прощание он велел старухе по первому же вызову являться в город на беседу, посещать политзанятия в клубе, а главное вступить в колхоз и зарабатывать трудодни, чтобы не быть обузой.
- Он что, слепой? - спросила Вика, выползшую из своей комнаты мать, когда дядька проехал мимо их окон на санях.
Сегодня после занятий учеников попросили остаться на классный час.
Иван Петрович, прохаживаясь между рядами, мимо Вики, просил принять активное участие и уже сегодня продумать, кто про что рисовать будет.
- Вика, на тебя вся надежда, конкурс между школами района - это очень важное событие, это шанс. Можно ого-го куда выйти: на всесоюзный уровень. Понимаете ребята? Шанс показать, на что мы способны и чего мы достигли. Это слава, успех, ну и общеполитическое значение туда же…
- А мы зачем, пускай Сорина и рисует. Вон у нее альбом в парте, весь разрисованный, - крикнул Юра Толстой.
- А у вас Толстой, наверное, иные таланты. Может быть, вы нам когда-нибудь сочините "Крейцерову сонату" к дню рождения Иосифа Виссарионовича Сталина или, на худой конец, "Хождение по мукам".
В классе послышались смешки, но никто слов учителя понять не старался. Все смотрели на Толстого, который из-под парты грозил кулаком Вике. Та поджимала губы, а когда Иван Петрович поворачивался к ней спиной, крутила пальцем у виска, строя Толстому злые гримасы.
После обсуждения тем политических плакатов, которые им завтра предстояло рисовать на скорость, разбившись на группы, по пять человек, восьмиклассники расходились по домам последними, Вику Иван Петрович попросил задержаться. Сам ушел, побежал почти, в учительскую. Вика блуждала по коридору одноэтажной деревянной школы, потом присела на подоконник, всматриваясь в снежную даль. Белый день заливал всю низину, пряча речку, болота, дальний лес. Уличная дверь хлопнула. Она только краем глаза успела заметить: мальчишки пробежали по коридору в направлении класса. Недоброе предчувствие шевельнулось в ее сердце. Что, она еще не поняла. Она осторожно подходила к двери, из-за которой раздавался чудовищный гогот Юрки Толстого. Она заглянула в класс: мальчишки - их было трое - сидели на партах, поставив ноги на сиденья. Юрка держал на коленях Викин портфель, на портфеле лежал ее альбом. Юрка зажатым в кулаке карандашом врезался в рисунки, словно консервы открывал. Вика растерянно стояла у доски, чувствуя, как на голове ее шевелятся волосы. Мальчик, казавшийся ей очень сильным, непобедимым, даже опасным свой физической неукротимостью, перелистывал рисунок за рисунком и малевал на них толстые линии, зачеркивал, обводил, подрисовывал рожки. Другой раз Вика бросилась бы на него, отобрала бы альбом, вырвала бы портфель, стукнула им паршивца по голове, но сейчас она вдруг испугалась показаться грубой. Смешались в ней разные чувство, образовали темный тяжелый клубок. Она боялась заступиться за свое художество, чтобы ее хвастунишкой не признали, она ненавидела этого негодяя, потому что он убивал ее творения, она желала тут же забыть и махнуть рукой, потому что…он ей нравился. Он вообще всем девчонкам в классе нравился, охламон. Ноги ее не слушались, она только тихо попросила:
- Отдай, - протянула руку, - Что ты делаешь?
Ей стало больно за рисунки, как будто это ее душу растоптали. Мальчик зло оглянулся на нее и принялся еще неистовей врезаться острием карандаша в бумагу, потом, глядя на Вику с ненавистью, выдрал с корнем все рисунки из альбома и начал разрывать их.
Тут она почувствовала спиной тепло. Она развернулась и уткнулась в грудь Ивана Петровича, вошедшего в класс и застывшего в расстерянности.
- Что это вы тут делаете…
- Она кулачка! - крикнул Юра.
Она задохнулась от испуга. Испуг этот - был само непонимание человеческой жестокости.
- За что? - только и выговорила она.
Мальчишки побросали обрывки листов и рванули из класса, ошалелые, разрумянившиеся. Они тоже были напуганы своим звериным проявлением, вырвавшимся вдруг наружу.
Она не плакала. Тускло смотрела перед собой, пока учитель собирал клочки рисунков: вот он подобрал глаз женщины, вот ухо старика, вот улыбку ребенка.
Виктория неожиданно для себя очень сурово, очень мужественно спросила его:
- Если я завтра нарисую плакат карандашом, простым мягким карандашом, это ничего?
Он остолбенел. Свет и тень ей особенно удавались, он и не заставлял ее никогда работать красками, зная, что графика - ее конек. Но чтобы так держаться. У него сердце кровью обливается, а она… словно на стойкость себя испытывает.
- Очень хорошо. А сумеешь? Что-нибудь уже придумала?
- Так вы же тему не дали, - все также тихо произнесла она.
- Тема… Да я же не знаю, но нужно продумать "Наше счастливое детство", "Мирное небо", "Родная партия". Вот что-то из этого…
- Тогда я нарисую тундру, о которой мне бабушка рассказывала, - пружиня слова, сказала она, потом крикнула, - Руки ее нарисую!
- Тихо, тихо, детка, - Иван Петрович подскочил к ней и зажал рот, - мы не одни здесь.
Она вырвала лицо из его ладони и добавила:
- А может, мне вас нарисовать, - и посмотрела ему прямо в глаза, так, что по нему прошел электрический ток.
- Ты извини, что так вышло, иди домой, я завтра разберусь.
- Не надо. Я сама разберусь. Я прошу вас.
Откуда в ней была эта повелительность, он не понимал. Она общалась с ним на равных, словно уже осознавала свою исключительность. Вона как зыркает: мороз по коже. Ресницы по щекам хлопают, как крылышки, веснушки на щеках-то, а ужо барышня. Он часто говорил себе, что в этой девочке заложена огромная созидающая сила, которая или вознесет ее, или… погубит.
- Смотри, - ответил он, пропуская ее вперед, - добро должно быть с кулаками.
- Неправда. Добро и есть сила. Кулаков ему не нужно, - ответила она.
Иван Петрович подал ей шубу, поднял руку, чтобы погладить ее по голове, но засмущался вдруг и руку положил ей на плечо. Вика почувствовала, как все тело ее задрожало от этого прикосновения, боялась пошевелиться, устремив все свое внимание на эту руку, держащую ее крепкое плечо.
- Не жалей рисунков, главное, что ты уже сделала однажды этот мир прекрасней, рисуя их. Нужно нарабатывать новые. Пусть это будет переходом на новый уровень. На следующей неделе начнем занятия акварелью. Попроси отца купить в городе новый альбом, краски и кисточки.
Вика радостно вспыхнула, подпрыгнула и захлопала в ладоши. Ей вдруг показалось, что Иван Петрович любит ее. Ужас собственной, ответной влюбленности стремительно охватил ее, она готова была припасть губами к этой руке, но кто-то выглянул из учительской, рука Плахова быстро соскользнула, он сказал свое фамильярно-городское "пока" и скрылся в темноте.
Вика вышла на крыльцо, яркий свет прыснул в глаза, постояла в растерянности минут пять, осмысливая произошедшее, прислушиваясь к себе.
Она, не зная, что ей теперь предпринять, побрела за школу, вдоль окон, обошла ее с торца, направилась домой, но не успев пройти и всей стены, услышала женский смех, доносившийся изнутри, из форточки.
"Учительская", - пронеслось в голове, она напрягла слух и остановилась, слегка поскрипывая калошами.
Смешки продолжались. Она поднялась на цыпочки, задрала голову, посмотрела в стекло. В учительской было темновато, она рисковала быть замеченной. Но глаз отметил в этой темноте некое шевеление, и она увидела спину Ивана Петровича. Он стоял на коленях перед кожаным диваном, упершись в грудь физкультурши, а та расставив ноги, прижимала его к себе, губы ее утопали в его взъерошенных волосах, Вика увидела ее белую ляжку в толстом вязанном чулке.
Калоши ее растопили снег и, ноги поехали назад по ледовой корке, она оттолкнулась от карниза, да так сильно, что упала на спину, в снег. Так и лежала несколько минут с распахнутыми ресницами, не мигая.
Весна в станицу Темиргоевскую вступала, как купальщица в воду: одним пальчиком на ноге пробуя то температуру, то дно - не колко ли. Уже по-другому пели петухи, уже снег со дворов смели, а того первого февральского дуновения земли, того вздоха от которого у природы трещат позвонки и рвутся почки не предвиделось еще, не наблюдалось. В довершение к этому массовому ожиданию позавчера зарядил снегопад, да такой обильный, щедрый, добрый снегопад, что сегодняшняя снеговая пыльца казалась чем-то вроде отголоска. Станичники переговаривались, совещались, хорошо это или плохо - такой снегопад напоследок. Кто говорил, что хорошо, раз без заморозков, кто обещал мороку с озимыми.
Так или иначе, все готовились к первой пахоте. Мужики с нетерпежу ходили на колхозное поле.
Общее собрание колхозников шло в клубе третий час. Все молчали, говорил один председатель. В сторонке сидел партактив, смотрел на народ по-хозяйски. Бабы крутили в руках платки. Мужики елозили, перебранивались, бурчали поправки к словам председателя, но тихо, воровато. Соседи кивали одобрительно, но на убийственный оклик: "Вопросы есть?" - никто вопросов вслух не обнаруживал.
- Теперь пятый вопрос на повестке дня, - заглянув в бумажку, вспомнил председатель, - Тихон пиши. Сорин, где твоя жена?
Все замолчали, как замолкает муха, которую прикрывают ладонью.