- Сорин, ты здесь, я не вижу?
- Да, здесь, - раздалось несколько голосов, - Здеся он.
- Вот, товарищи, нам уже это надоело, вот чего. Сколько раз тебе говорить, тунеядцам не место, понимаешь, в нашем обществе. Так наша страна далеко не уйдет.
Председатель, пружиня на длинных не по-мужски тесно поставленных ногах, озадаченно сдвигал мохнатые рыжие брови, потом резко поднимал их ровными длинными дугами.
Василий Никанорович еще тверже уселся, еще шире расставил ноги, еще дальше поставил на них локти.
- Оно тебе очень надо? - проскрипел себе под нос, - Я тебя трогаю?
Он абсолютно был уверен, что станичникам дела не было до его Елизаветы, противостояние у него было не со станичниками, а с Управой. Не желал он, не желала Елизавета глупой работой заниматься: колхоз шестой год, как из мора вылез, еле-еле сводил концы с концами, а по его личному наблюдению, станичникам от этого колхозу проку было мало, разве что даровая продукция райцентру. Так-то сами себя кормили, с огорода, да с наделов, у кого они еще остались.
- Весна на носу, нам рабочие руки нужны, - кричал председатель, Товарищи, да что же это за вредительство. Тихон, пиши: я буду ставить вопрос перед нужными органами. Пусть этому дадут значение!
В зале немного расшумелись задние ряды. Василий взмок, растянул ворот. Он давно ждал этого нападения. Давно ходил на собрания, стараясь не попадать на глаза председателю.
- Ну чего ты, Петруша, взъелся-то? - пробурчал он уже громче.
- Я тебе попрошу без того… без этого, не переходить на личности, растерянно проговорил председатель - Петр Савельевич Ярмошко, которого Василий в детстве за чуб таскал и плавать учил, - Ты многое себе позволяешь.
Зал шуршал смешками, но замолчал, когда Ярмошко сосредоточился и выпалил:
- А ты лучше сам скажи, где ты трактора собираешься доставать, которые разобрал по осени?
Василий вскочил, как ужаленный.
- Да ты сказився чи шо? Петро! Уж нашел к чему привязаться! Тем тракторам давно пора было в могилу, хиба ж ты не разумиешь, что запчастей к ним уже не делают?!
- Эвон куда ты забрался, - Ярмошко расходился, - Нет, ты ответ дай, кто тебя уполномачивал? Мне завтра людей в поле выводить! С чем? Пальцем пахать будем, чи шо?
Его продолговатое лицо с рыжими бровями и рыжей щетиной еще больше вытянулось, но он еще продолжал говорить:
- Вот счас к тебе из "Ленинской правды" приидут, из "Октября", ты им что наш трактор предложишь, али как?
Василий полез через ряды, трудно всасывая горячий воздух помещения. Ярмошко заступил за стол, взял зачем-то в руку колоколец.
- Да ты, Савелич, сам же одобрил, - искренне желая разобраться, но в то же время непроизвольно закипая и не желая себя сдерживать, напирал Василий, - Чего же тракторам стоять-простаивать, коли они все не работают. А так хош один пашет. Кто, в конце-то концов, начальник машинно-тракторной станции, ответь мне.
Он все еще лез через народ, подставляющий ему свои спины, а в президиуме образовалась перегруппировка.
Аккурат к подходу Василия на сцене вырос парторг местной партийной ячейки Владимир Кузьмич Жихарев. Василий уперся в его кирзачи, проехал взглядом по гимнастерке, поднял глаза и столкнулся с мягким вкрадчивым взглядом парторга.
- Так-так, Василий Никанорович, - улыбаясь, сказал он, ища поддержки у зала, - А шо ж ты на председателя лезешь, когда тебе ему в ножки надо кланяться…
Василий ожидал дальнейших слов парторга, не понимая, о чем он.
- Я чей-то не уразумею, что у вас тут творится. Ведать не ведаю, какие дела творятся: один с другим гутарят, а все мимо меня.
Он поднимал голубые свои глаза на публику, присмиревшую, любующуюся этим двухметровым жеребцом породистых казачьих кровей. Много девок попортил Жихарев в станице и окрестных хуторах, да прощали ему бабы, потому как расплывались все в его присутствии и немели, словно блаженные.
- Тут ведь саботаж, товарищи! - он повернулся к Ярмошко, - Да кто вам позволил государственным имуществом распоряжаться, как своим собственным!
Василий попытался вставить, что трактора безнадежные были, мол, лучше уж один, да ходовой, но Жихарев не слушал его.
- У тебя начальник МТС - враг, - Жихарев постучал себя по лбу, - Он и в партию оттого не идет, что враг. Он и жену, кулацкую дочь, в общественную жизнь не пускает. Товарищи! - он возвел руку вперед, - Сорин и такие, как он, ваше же светлое коммунистическое завтра поганят, а вы его тут пожурить решили? Да тут, дорогой Петр Савельич, во все колокола бить надобно! И я займусь! Я завтра же этим займусь! Вы за все ответите, Петр Никанорович.
- А ведь, правда, мужики, хиба ж вы не бачите? - вскричала из угла молодая Зозулиха, - его баба свои барские харчи жрала, пока Авдотья Селезнева - царство ей небесное - сваво ребетенка. Помните в тридцать третьем? А мой брательник повесился с жинкой от голодухи, а энти вона как жируют. Им трудодни не надобны. Он же чинить нам механику поставлен, а он палки в колеса…
Жихарев радостно воскликнул:
- Ну вот! Есть ведь здравые умы среди вас, так что ж вы.
Василий закусил ус, поймав его губами, обернулся на Зозулиху. Встретился глазами с Иваном Петровичем, пришедшим на собрание позднее других. Плахов внимательно следил за происходящим. Он долго смотрел на Сорина, желая, чтоб он понял всю его солидарность. Василий натянул картуз и, обматюкав Жихарева, выскочил из избы.
Взъерошенный, душа нараспашку, он ворвался в хату, напугал сына.
- Мать где?
- Да нет тебя и нет, она пошла встречь.
Вика, только что оторвавшаяся от уроков, вышла на громкий разговор, хотела помогать отцу стягивать сапоги, но он, запыхавшись, стал тараторить.
- Доча, собирай свои вещи. Все собирай. И братовы, и бабку собирай. Здеся пол чистый, можно не мыть, а в нашей мамка соберет. Теперча так, - он бросился к сундуку, - матери, коли разминемся, скажете, мол, уезжаем все мы. Насовсем.
- А мамка? - осоловелый Ваня уж было подумал на отца Бог весть что…
- Не дури, едем, говорю, дом запираем. Нагрянуть могут часов ужо через пять.
- Стряслось что? - тихо проговорила Вика, - Батя, куда?
- На поезд до Ростова. Там у брата остановимся. Потом подыщем работу. Я вот деньги возьму, - он достал из сундука ассигнации, завернутые в холстину, - надо кой кого умаслить в управе, открепление-то взять, ага. И Захаровну, Захаровну того…собирайте.
Он выскочил в темноту, вихрем промчался мимо окон.
Матрена Захаровна, не замеченная никем, стала поворачиваться на печи, нащупала позади себя желтой ссохшеюся рукой край, занесла левую ногу в шерстяном носке и опустила ее вниз, ища подставку. Она еще долго провозилась бы, а не то и рухнула бы наземь, если бы Ваня не подскочил, не подхватил на руки падающую легонькую старушку. Пришлось посадить ее на стол.
Матрена Захаровна за полгода после возвращения превратилась в скелет, обтянутый прозрачною кожицей, принимающей то положение, в какое ее разглаживали или собирали.
Она шатко слезла со стола, села, поддерживаемая внуками, на скамью, проскрипела:
- Собирайтесь. Мне душно здесь. Видать, спасаться нам надо, - с этими словами она впервые сама встала на ноги, и пошла на ощупь, держась за стенку, к выходу, - Я по нужде. Сама.
Поздно ночью, когда мать, ревмя ревя, сидела на большом мягком узле с постелью, в окошко тихонько постучали. Это был условный знак, мать отперла дверь. Василий Никанорович воротился не один, за ним вошел кто-то в темные сенцы, прошел по темну в комнаты. Вика пошла навстречу, учуяв Плахова всем своим нутром. Она даже по шагам в сенцах его определила, захолонуло сердце. Она прошла отца, подошла близко к Плахову, хотела что-то прошептать, но он опередил ее.
- Посыльный вернулся в контору. Жихарев туда прибег. Чего-то ждут.
- Не наче, НКВД приедет с часу на час, - подтвердил Сорин.
Мать завыла тихонько, и Виктория бросилась к ней, загородила ее, снова опустившуюся на узел. За спиной матери возникла призраком ночным Матрена Захаровна.
- Ну-ка, не вой, - властно приказала она, - Лошадь где?
- Сани на задках, - ответил Василий, - поторопиться бы, Лиза.
Елизавета Степановна взяла себя в руки, поцеловала запястье дочери, встала и одернула фартук. Опомнилась, сняла его и кинулась к печке:
- Загасить бы надо.
- Вот возьми, Вася, - сказала Матрена Захаровна и протянула к зятю руку, - Это я у вас в нужнике спрятала еще перед высылкой.
Василий, не разбирая, взял бренчащий кулек, взвесил его в руке, сунул во внутренний карман тулупа. Матрена Захаровна, слепая, измученная, едва переступая, стала лицом в красный угол - не ошиблась - и обмахнула себя крестным знамением. Ее повели в сани.
Чувство опасности не охватило только Ваню, резкими молодыми скачками подхватывающего вещи, относящего по второму разу в сани узлы.
Вика прошла мимо Плахова, волоча узел с одеждой и котомки, остановилась, вынула из-за пазухи альбом:
- Вот вам.
- Девонька, - ласково проговорил он.
Плахов заметил ее упрекающий саднящий взгляд, подхватил ее ношу, увернулся и подцепил еще и чемодан с пола.
Последними уходили отец и мать. Елизавета зажгла свечку, обошла все комнаты, погладила рукой комод, в то время Василий распахнул створки тумбы, стоявшей в узком простенке за печкой и хватил глоток самогону прямо из горла большой мутной бутыли, подняв ее вверх, облился, обжегся, сглотнул слезы и отставил бутыль в сторону. Она отразила белый резкий свет, непонятно откуда простиравшийся. Василий обернулся, взглянул на синие предметы, вдохнул родного домашнего запаху. Жена смотрела на него яркими светящимися зрачками, прислонившись к притолоке, подложив полные руки под щеку.
- Ну, хватит, слышь, неспокойно в селе.
Она еще хотела добавить, что у них будет время помечтать о прошлой молодой их жизни, уходящей вот так вот стремительно, как оползень, из-под ног, о том, что сгинули их молодые жизни неведомо куда, как и не было, но вспомнила о детях, о матери, ждущих в санях, подошла к мужу и, потеревшись о его плечо, молча подтолкнула его к дверям.
- Решено ужо.
Тихон, обрадованный отъездом Матрены, пришел их провожать, но в хату не входил. Стоял в конце околицы, наблюдая в две стороны: не едут ли жихаревцы и уезжают ли Сорины. Сразу после собрания, на котором еще полчаса честили Сориных, пока не вынесли постановления о передаче дела органам внутренних дел, он вернулся к себе, в бывший Матренин дом. Василий, пробравшийся задами, зашел в горницу без стука, к тому времени Тихон, поджидавший Сорина, уже обдумал свое решение: Сорина нужно было удалять из станицы, но при этом и самому поиметь выгоду. Он договорился с бледным, готовым его разорвать, Сориным на тридцать рублей, у Василия отлегло от сердца. Он выложил Тихону все деньги и остался ждать у него. Как уж пронырливому писаке удалось пробраться в контору, неизвестно, только справил тот Василию бланк с печатью, по которому отпускался Василь на волю вместе с семьей.
Вику одолевало ощущение азартной игры, погони, приключения. Она была серьезна, дрожала мелко, то ли от нервного озноба, то ли от близости Плахова, подсевшего на дровни, но и когда он спрыгнул и пошел за санями, она еще долго дрожала, пока не пригрелась.
Плахов отстал на спуске к реке. Переезжать реку решили по дальнему переезду, что за станицей верстах в трех, ближе к Устянской. Так было безопаснее и дальше от главного разъезда, ведущего в райцентр.
Заснеженная, освещенная Луной дорога вела вниз, к переезду. Речка здесь была мелкая, но никогда не замерзала: невдалеке бил ключ. В воду были сброшены две вязанки соломы, связанной так, чтобы не расползалась, вот и весь переезд. Вика летом бегала в Устянскую, подсматривать за Юркой Толстым. Тихон был его родителем, но жил все время здесь, в Темиргоевской. В небольшой драчливой станице Устянской жила его жинка с сыном, и Юрке приходилось ходить в школу по два часа в один конец.
Плахов давно исчез, так и не простившись с Сориными, помахал Вике, когда спрыгнул с саней, та аж переметнулась за ним всем корпусом, хотела дотронуться, удержать, а он мирно притормозил шаг, остался стоять на взгорке. Растворился, не успели они и двадцати шагов проехать. Теперь она перестала оглядываться, косилась на сугробы, заползающие в сани. Снег мягкой рассыпчатой мукой отворачивался из-под полозьев, а особо толстые пласты тут же ссыпались на подстилку.
- Давно тут не ездили, замело все, - проговорил отец, сидевший впереди, рядом с Тихоном.
Мать и Ваня скукожились у них за спинами, в ногах Вики и Матрены Захаровны. Захаровна, как щипаная ворона, пряталась в шкуру, протирала концом внутреннего платка глаза, слезившиеся, словно вытекавшие помаленьку из глазниц.
- А ты Сафрона-то, деда сваво помнишь? - толкнула она локтем Вику.
- Как вы все видите? - удивилась Вичка, - Вы ж не знали, что я тут по леву руку. Помню я деда Сафрона, помню. У вас еще тогда собака была, Трезор, что ли.
- Гляди ты, помнит, - ахнула старуха и призадумалась, проговорила только, - Помер в том году, не дожил. Голодно там было, всех собак съели. Возвращаться пешком пришлось. Почитай, сорок километров голой мерзлоты.
- Вечной? - спросила Виктория, вспомнив, как Плахов рассказывал им про Заполярье, - Это где же вы жили? Там разве можно жить?
- Вот там и жили, за полярным кругом. Жить нельзя, а жили. Живучий народ, скажу я тебе.
- Кто - советский?
Старуха подумала, нехотя пошевелила рукой, описав под шкурой круг:
- Вообще человеки! Земля там, скажу тебе, звенит, как камень, а в небе узоры. Только такая бесконечность и есть самая бесчеловечная тюрьма: пытка пустотой и безнадежностью, понятно?
Вика представила край Земли и кивнула:
- Все чужие, да?..
Плахов всматривался в темноту, тут еще запорошило, он загородил варежкой лицо, глаза.
"Все, решено, - говорил он себе на обратном пути, - Завтра с Марьей разговор устрою. Нечего бабе жизню коверкать. Пускай себе мужа ищет. Вот хоча Тихона подбирает". Он знал, что ему не дадут спокойно жить, Жихарев подбираться к нему не торопился, оно-то и было подозрительно. Иван Петрович уж стал, как волчок, крутиться на улице, ища слежку, спокойно спать не мог. Дошло до него, что пацанва к директору на доклад бегает, а тот уж в управе излагает все в красках, что сказал Плахов, как сострил, как Юрку Толстого великим советским реалистом нарек. Видать, собрали уж компромату возок и маленькую тележку.
Плахов давно собирался в Киев вернуться, в газету податься иллюстратором, может, и в школу примут учителем рисования, но что-то держало его здесь, что-то держало, но не Марья. У той одни страсти на уме, любила она его, но еще больше любила страдать, ревновать, плакать: нервозная баба, все у нее чрезмерное, как бег с препятствиями. Плахов в последний раз обернулся, запутался, не различив своих следов в метре, пошел не глядя вперед и все спрашивал себя, зачем это он Викторию с Толстым за одну парту посадил, что это ему тогда, зимою взбрело в голову. Вика с тех пор изменилась очень. Как каменная сидела она на уроках, руки не тянула, вызывал к доске - молчала. Да и Юрка боялся на нее смотреть, видно было, что у него шею заклинило, только вперед и глядел, а на самом деле - в себя.
Оно и верно, что по молодости в крови такие бурные потоки бурлят, что сам черт их не распутает, куда уж ему, старику двадцатипятилетнему.
Тихон в последний момент взялся забесплатно отвезти Сориных на их же лошади, с уговором, что заберет ее себе, в Устянскую. Проезжали станицу понизу, вдоль речки, да и домов видно не было: сплошь мгла.
Вскоре снова выехали наверх, перед ними простиралось голубое поле, а справа, откуда-то из-под обрыва, выполз и поджимал дорогу старый Устинский лес, дубровник.
Тишина вокруг стояла такая, что хруст снега под копытами лошади, толстоногой белобрысой водовозки, разлетался на десять верст вокруг, ударялся о стену леса, то чернеющего поодаль, то набрасывающегося на процессию всеми своими костлявостями, возвращался с примесью других звуков: лесных, вспархивающих, трескучих. Но все равно, это была мертвая бездонная тишина. И никакой шорох не нарушал этой тишины.
Скоро глаза начали уставать от темноты, надоело бесцельно приглядываться, стараясь различить, не стоит ли в кустах лихой человек, не бежит ли наперерез по полю матерый волк.
Вика перевязала платок, накинула на бабку Матрену шкуру повыше, под самый подбородок. Все молчали, Матрена Захаровна сопела по-стариковски. Вика покачивалась, рассматривала белую Луну, сверкающие редкие снежинки, словно пыль в солнечный день, освещенные ярким светом, горящие изнутри. Кое-где на склонах оврагов снег совсем сошел, оголил землю, проталины пугали ее своими причудливыми, неожиданно-одушевленными формами. Заледеневшая прошлогодняя полынь, багульник, высокий тростниковый камыш в канавках - все это звенело, мертво покачиваясь на ветру. Впрочем, ветра не было, только поземка, да и то теплая, весенняя. Чувствовалось, что весна не за горами - в воздухе даже ночью плавали волны, ручейки, струи тепла, целые пласты теплого дыхания, и Вика думала, что этот воздух, этот объем ласкового тепла пришел к ним на Кубань из далеких южных стран, например, из Африки или из Индии, она воображала себе диковинных папуасов, высокие голые стволы тропических пальм и замутненные коричневые воды Нила.
Странно, но о Плахове она больше не грустила, проверила себя "на физкультуршу", сердце не разорвалось от ревности, как это частенько случалось там, дома. Она припомнила, как на днях дала списать Юрке контрольную по математике, и как он улыбнулся ей, а у нее совсем по-новому, совсем как-то умиротворенно и мягко екнуло сердечко. Ей тогда мгновенно захотелось сладко зареветь, но она только прыснула в ответ на его благодарность, отмахнулась.
Она стала представлять себе новую школу, новых друзей, новый просторный городской дом с цветами в вазах и кошкой, стала представлять, какой будет новая жизнь, и наконец заснула, а заснув, проспала до самой станции, до самого райцентра.