Я кивнул и помахал, наблюдая, как его обтягивающие коповские шорты исчезают за холмом. Не знаю, играл ли он со мной - разглядел ли кровавые дорожки, которые я пытался скрыть, тесно прижимая к себе руки, или был столь простодушен, что хотел поделиться своей радостью от хорошего дня. Что поразительно, встречая раньше его достаточно часто, потом я больше его не видел. Насколько мне известно, его-таки прижучили за "непонятно кого". Или у него были собственные дорожки, которые надо скрывать.
Примерно в это время шел "Лунный свет". Благодаря моему старому товарищу Рондо Дикеру, с кем я дружил со времен "Пентхауса" и еще короче сошелся во время нашей взаимной попытки устроиться в "Реал-Уорлд", любопытный юмористический журнальчик, протежируемый Тони, сынком Элджера Хисса, из офисов "Ньюйоркера", меня позвали на до сих пор усиливающиеся праймтаймовые пытки. Рондо, один из двух или трех самых веселых - и добрых - людей, когда-либо мне встречавшихся, в какой-то момент сам ушел из печатной индустрии в мир "голубого экрана". Его пригласил легендарный здоровяк Гленн Гордон Кэрон, кто, собственно, и придумал шоу. Рондо был практически Мистер "Лунный свет". Интервью должно было проходить в Уэствуде в "Знаменитом гастрономе Джерри". Я провел время, показавшееся мне вечностью, промелькнувшее от первой встречи за день с рябым Гасом и дилаудидовой командой до второй с доктором Уормином в "Сенчури-Сити", стараясь, не без успеха, разобраться, в чем тут дело.
А оно состояло в том, что великим достоинством наркотиков являлась их способность сообщать убийственную привлекательность какого-либо действия, даже самого бессмысленного. Хотя бы временно. С правильными химикатами дневная работа ювелира покажется бесподобным кайфом. Реальный вопрос в том, почему вашему покорному слуге понадобился этот путь - стремиться, эмоционально и творчески к тому, к чему он не хотел стремиться; жить жизнью, до такой степени изначально отчужденной во всех аспектах, что только постоянная, одуряющая интоксикация делала ее наполовину терпимой.
Я волновался насчет своего карьерного шага, но осознавал, что волнующая меня карьера ни черта не имеет общего с ТВ… Каким образом лучше разобраться со всем этим, а не обмусоливать свои проблемы с доктором Уормином, мягким и приземистым мужичонкой с лицом цвета наждачной бумаги, кудрявой мальчишеской прической, в спортивной рубашке с короткими рукавами от "Penney’s", открывавшей тело, такое белое и похожее на рыбье, что можно было отстругивать куски от пухлых предплечий и ловить на них барракуду.
Именно его офис заставил меня подсесть на беседы с ним. Доктор У. являлся по образованию детским психиатром. Офис был заполнен игрушками для больных детей. Лежа на кушетке, мои глаза естественным образом остановились на игрушечном домике. Набитом маленькими пятидюймовыми фигурками мамы, папы, сестрицы и младшего пацана. Мать в домашнем платье, папа в костюме при галстуке и так далее, и тому подобное.
Каждый день, когда я приходил, куколки мамы и папы оказывались валяющимися в разных положениях. Иногда фигурка папы лежала лицом вниз в крошечной гостиной. Иногда сестра одиноко валялась в спальне. Я не мог заглушить желание встать и самому в них поиграть. Но вместо этого я заявлялся на пять минут пораньше, забирался в туалет лечебницы ширнуться и вваливался в приемную читать "Джека и Джил", пока не загорался красный свет и не наступала моя очередь тащиться в кабинет и снова созерцать поломанный домик в течение пятидесяти минут.
Наркота помогла мне раскрыться. В конце концов я уже бывал у психиатров. Фактически большую часть своей взрослой жизни. До тех пор, пока не перескочил из психотерапии младшего эшелона в Высшую Лигу психоанализа. По крайней мере, он реальная штука. Если даже злосчастный доктор Уормин был профессиональным аналитиком, я с теми же основаниями шел к званию профессионального джанки.
Я даже не заикался о наркотиках или несчастливом браке. Я относился к тем пациентам, кто из кожи вон лезут, пытаясь убедить своего психиатра, насколько им хорошо живется.
И я был настолько полностью убедителен, что на третью неделю врач выписал мне рецепт на прозак и сообщил, что тот мне абсолютно необходим.
- Вы считаете, у меня депрессия? - спросил я, с умилением рассматривая домик, мечтая расставить крошечных маму с папой так, как мне хочется. - Не знаю, стоит ли кормить свой организм всякими непонятными лекарствами.
- Нам следует над этим тщательно поразмыслить. У нас определенно есть много проблем, - доктор Уормин всегда говорил от первого лица множественного числа, употреблял королевское "мы", типа, мои сложности - это и его сложности.
- Но что, - помню, сказал я, за что до сих пор краснею, - но что если у нас они вызовут привыкание?
- Синдром отнятия отсутствует. Никаких побочных эффектов, насколько нам известно. Почему бы нам не попить их недельку-другую, посмотрим, как мы себя станем чувствовать, и тогда примем решение…
Нечего и говорить, у меня была депрессия. Сокрушительная. Но она была у меня так долго - и, к слову, взращена в условиях семьи, где все страдали насчет абсолютно всего все время, - что ощущение несчастности было естественно, как земное притяжение. Я даже сомневаюсь, вообще знал ли я счастливых людей, за исключением моей жены. И ее эмоциональный склад, умение ежесекундно наслаждаться жизнью были мне настолько непонятны, настолько чужды, что я полагаю, частично мое изначальное влечение строилось на поганеньком любопытстве, стремлении приблизиться к индивидам, кто дышит совершенно другим воздухом, нежели я. Надеялся я, мне кажется, что это пройдет. Однако, случилось так, что влияние пошло совсем в другую сторону. Она заразилась несчастностью, а я зациклился на том же скольжении вниз, начавшимся с моим выходом из материнской утробы.
- То есть вы хотите сказать, что вас не смущает ваша депрессия?
- Ну, дело в том, что я к ней привык. Я не пытаюсь орать с балкона: "Слава богу, я страдаю!", если вы имеете в виду это.
- Мы ничего не имеем в виду. Мы просто пытаемся разобраться в вас. Вы помните что-нибудь о нашем плавающем пенисе?
- Простите?
- Вашего отца… вы меня понимаете.
- Ах, да. Правильно.
Я прекрасно понимал, о чем он. Он напоминал про мой первый в жизни сон. Также первый, мной ему пересказанный. Я сказал о нем на своем самом первом визите. Сон - мне, наверно, было два с половиной, три года, когда он мне приснился - где я проснулся в своей кроватке, перелез через деревянные брусья, потом пошел через наш верхний холл в ванную. Стены ванной, до сих пор помню, пылали желтым цветом. Но в желтизне виднелись красные прожилки, словно кто-то сперва покрасил комнату в красный, потом положил слой желтого, а потом вроде как взяли нож и аккуратно, надрезами, содрали куски верхнего желтого слоя так, что можно рассмотреть начальный нижний слой.
Только недавно до меня дошло, что тогда я впервые увидел красный цвет на стенах: лейтмотив моего существования с тех пор, как я вступил в шприцевую команду. Но это случилось раньше. И как я помнил, рассказывая своему на вид заинтересованному аналитику - готов утверждать, что его действительно увлекло, поскольку его нервное покашливание, такое раздражающее, когда события происходили медленно, прекратилось, когда мы дошли до пикантного эпизода - я помнил своего отца, без рубашки, склонившегося над туалетом, с бранью бьющего себя кулаками по бедрам: "Черт подери! Черт подери!"
Моя сестра стояла по другую сторону унитаза лицом к нему. И, осторожно войдя в своей пижаме с улыбающимися часами, я тоже встал у стульчака и, опустив глаза, понял причину его ярости. Его собственный член. Его гигантский красный член с разбухшими яйцами плавал в воде. Словно длинное тело утопленника, наполовину всплывшее на поверхность.
- Черт подери! Черт подери!
Вот такая штука: блестящая ванная, цвет кровавого яичного желтка. Мой отец извергал из себя приглушенные ругательства. Моя сестра в своем платье с бабочками хранила полное молчание. А я уставился за обод. Боясь смотреть и боясь отвернуться.
- Вообще-то, - сказал я, - я уже размышлял на сей счет. Подчас я только об этом и размышляю. Чем бы я ни занимался, внутри я слышу свистящий шепот отца, вижу отблески на очках сестры. Ощущаю свою панику пополам со стыдом, боюсь, что каким-то образом оказался причиной случившегося, и дрожу, что это как-то произойдет и со мной.
- Конечно, конечно, - отвечал он, и я слышал, как он чирк-чирк ручкой в блокноте.
Чем больше я посещал тяжкие сеансы, тем острее сознавал, что в них нет ничего общего с моей жизнью. Я жахался безбожными дозняками наркоты по пять раз на дню. Я просыпался в токсической луже. Ноги у меня распухали до размера лап Снежного Человека. Я не занимался сексом с женой с тех пор, как Майклу Джексону подправили нос. Я вынул чертов шприц из вены за пять минут до того, как влетел в его ебучий кабинет - еще бы мне не пересказывать сны!
Я обсуждал заказ в "Лунном свете" с Уормином до того, как на самом деле подписал контракт. Однажды, с тех пор как оказался в его офисе, я сказал "да" заказу, которого в реальности не желал. Я-то полагал, что будет здорово, если его просто сделать, понимаете, вместо того, чтобы он на тебе висел. Док У. сообщил мне, как говорится в мире самосовершенствования, что "нормально" отказаться от контракта, если он тебя не привлекает. К чему я в итоге и пришел. Он, другими словами, завоевал себе репутацию психоаналитика по карьерным вопросам. Отчего обсуждать с ним "Лунный свет" было нормально.
- Сколько вам будут платить? - спросил он, когда я изложил суть вопроса.
- Около трех с половиной тысяч в неделю.
- Соглашайтесь, - сказан он, несомненно вложив в решение десятилетиями нажитые познания в области психологии.
Именно так я и поступил. Но не до жуткого ланча в Уэствуде с легендарным Рондо и молодым Скипом Брэдли, ставшим исполнительным продюсером шоу "Сибилл и Брюс". Немногих моих знакомых зовут Скип. Считайте, что мне не повезло. Скипы, Чипы и Маффи не попадались - хотя меня даже засылали на пару лет в епископальную подготовительную школу, и я все же никогда не принимал до конца потенциально денежные истинно-американские ценности. В школе "Хилл" я как-то случайно сжег чьи-то тряпки за цену ненатурального мескалина, но на этом все.
И вот я здесь, сто лет спустя, за прилавком с бэгелями и "паундкэйком" в своих лучших шмотках с длинными рукавами джанки: черная рубашка, черные брюки, черные туфли, зеленая кожа, жду встречи с этим самым "Скипом". Ошарашить его своей способностью развлекать за ланчем. Абсолютно необходимое предварительное условие, чтобы занять место в подъемнике в небеса шоу-бизнеса.
Случилось так, что я сидел в сортире "Знаменитого гастронома Джерри", когда властители моей судьбы появились со стороны бульвара Уэствуд занять столик и заказать хавку, поджидая моего прихода. В точности это я и сделал. Я уже побывал на пау-вау в своей забегаловке, зарядил лишние полдюжины дилаудидов в честь интервью, половину употребив в офисе специалиста по мозгам, еще парочку, когда заскочил домой, и в приступе нервного ожидания использовал остаток в сортире пропахшего копченой лососиной и халвой заведения.
Когда я выполз, миновав подозрительно косящегося рябого помощника официанта, которого прислали гневные посетители с переполненными кишечниками, несомненно развонявшимися, что чертов сортир кто-то монополизировал, миновав остальных поджидающих едоков, теперь показавшихся такими же счастливыми, как и я сам, я бы запростно отобедал со Збигневом Бжезинским и Хэнком Киссинджером, травя анекдоты времен "холодной войны", а не то что со своим старым корешом Рондо и коннектикутским Скипом.
- Джерри, - услышал я, как прозвенел знакомый высокий голос, когда я ввалился в основной зал.
- Здорово! - крикнул я в ответ, размахивая руками, будто нас разделял Большой Каньон, а не два столика.
- В чем дело? - спросил Рондо, когда я сумел-таки пропетлять между столами, выдвинуть виниловый стул и посадить на него себя. - С тебя градом льет.
- Ах, льет, - сказал я, подмигивая, словно нет в мире ничего естественнее. - Я прямо сейчас из спортзала.
Рондо со Скипом, напоминавшим взрослого Дэнниса-Разрушителя в своих обязательных "рибоках", отутюженных синих джинсах и наглухо застегнутой синей оксфордской рубашке, удивленно переглянулись. Возможно, их обескуражило скорее именно подмигивание, а не чрезмерное потоотделение. Почему-то на приходе я всегда начинал мигать. Типа между мной и объектом, на который я нацелил свой глаз, существует некий глубокий, ужасно личный юмор. Всю жизнь терпеть не мог людей, которые подмигивают. Еще они душатся одеколоном и называют официантов "кореш". Но что я мог поделать? Попав под воздействие, мой глаз тут же начинал жить собственной пошлой и безостановочной жизнью.
Потому первым пунктом повестки стояло зарекомендовать себя "Своим в доску". Что означало, помимо прочего, доказать свое умение слопать ланч и не превратить пиджак в произведение Джексона Поллока. Понимаете, я всегда испытывал врожденный страх перед встречами за едой. Не знаю, откуда это пошло. Проведенные полжизни за хавкой, стоя над раковиной в тараканьих гадюшниках, должно быть имеют к этому какое-то отношение.
И в то время как Дикер со Скипом застряли на перепутье "копченая лососина или бургер", ваш покорный слуга сделал свой решительный шаг в сторону салата. Блюда, которое сообщает: "Смотрите, я слежу за собой". Оно подставило меня под огонь всевозможных дружеских подколок. Так, как это случается с вегетарианцами, вступившими во вселенную мясоедов. Что мне прекрасно подходило. Лучше пусть меня обольют говном из-за брокколи, чем из-за кровоточащих вен.
Молодой Скип резко ухватился за возможность подколоть травоядного. И Рондо Д. от него не отставал. Мы с Рондо, немного предались воспоминаниям. Фактически, когда мы с ним последний раз встречались много-много лет назад в Манхэттене, это происходило в стрип-баре на Таймс-Сквер после попсовой литературной тусовки из "Ньюйоркера". Не в том смысле, что кто-то из нас испытывал большую любовь к подобного рода заведениям, нам просто требовалось промыть мозги после перебора светского общения.
- Опа, чувак, по-моему, любителей растительности у нас в штате раньше не было. Я думаю, это мораль такая? Типа, опа! Я не ем то, у чего есть лицо!
- Хуйня, - сказал я, - Я убью корову только ради того, чтобы посмотреть, как она сдохнет. Просто не желаю ее есть.
- Сурово, - произнес он.
- Ладно, мужик, сейчас будешь смеяться. Как-то я делал материал для журнала о гормонах, которыми пичкают говядину и курицу. В коров закачивают столько эстрогена, чтобы они жирели, что в конце концов от употребления чизбургеров у тебя вырастет до размера D. То же самое, что с индейками "баттербол". Треская "баттербол", ты трескаешь гигантскую опухоль.
Конечно, я врал. Я совсем не делал материал о стимуляторе роста у коров. Я писал аннотацию для "Хастлера" примерно десятью годами раньше - когда впервые попал в Лос-Анджелес и вел рубрику "Обо всем понемногу" - о новой породе кур, откладывающих пахнувшие чесноком яйца. Но к черту. Я достаточно пробыл в Голливуде, чтобы знать, что никого телевизионщики и киношники не уважают больше, чем "серьезных писателей". Разношерстная категория, включающая всех от газетно-журнальных борзописцев до реальных подвижников сесть и родить из себя роман.
- Итак, - сказал энергичный Скип, набивая свой изнеженный англо-саксонский и протестантский ротик, как их этому учат в коннектикутской глуши. - Что ты думаешь о шоу?
Должен признаться, что на одно кошмарное мгновение я забыл, о каком шоу идет речь. Я был занят потенциальным кровотечением в области локтя, воображал густую кровавую каплю, крадущуюся по предплечью, по запястью и прямо на ладонь, этаким неожиданным стигматом, чье появление мне придется объяснять тем, что утром я обнаружил обретение святости.
- В смысле, - продолжал Скип, ошибочно приняв мое смущенное молчание за стратегические раздумья, - как ты считаешь, была ли в прошлом сезоне свежесть первоначального года? Я имею в виду, некоторые из команды Рондо любят шоу по Шекспиру, которое они делали, правильно? Та команда проявила такую креативность, типа, люди каждый день включали канал посмотреть, что мы будем делать дальше.
- Точно, - сказал я.
Когда сомневаешься, соглашайся. Ассоциация творческих работников Лос-Анджелеса присылала несколько записей "Лунного света". Я посмотрел часть первой - не принимайте это, пожалуйста, даже близко за проявление снобизма или мании величия - то был полный пиздец. Я не мог даже взглянуть на Брюса Уиллиса без того, чтобы не потянуться за алказельцером. Все эти подмигивания-в-камеру, типа, дивитесь-какой-я-офигенный. Сибилле Шипгерт, которая, по крайней мере, казалась абсолютно несчастной, полностью не в своей тарелке, словно она попала в капкан телеэкрана и ждет не дождется, чтобы пойти домой и принять душ, я немного сочувствовал.
- По-моему, - произнес я, надеясь, что действие наркотика изменится, как иногда бывало, в сторону чего-то напоминающего интеллект, когда выдавил из себя эти слова, - по-моему, людям хочется любить шоу. Понимаешь? Им нравятся персонажи. Они сопереживают им.
- Но каким образом сопереживают?
- В смысле? - сиденье становилось скользким, но я изобразил нахмуренные брови и сосредоточенный взгляд, как всегда делал на интервью для журнала, когда укуривался на стоянке и от меня требовалось просто появиться. Чтобы потом вернуться домой, прокрутить пленку и выяснить, где я побывал.
- Понимаешь, - сказал Скип, - больше всего у нас поднялись рейтинги, когда у них были постельные сцены.
- Точно, - почему-то я не мог отвязаться от этого словечка.
- Надо нам - развивал мысль Скип, - найти способ возродить это внимание. Насчет начнут-они-это-или-нет.
- Точно!
Я видел, что Скип косится на моего покровителя Рондо.
- В смысле, - вдруг выпалил я, - я не считаю, что нам следует плясать от того, что они принимали их отношения, как своего рода проблему. Я думаю, нам стоит увидеть в них шанс.
- Предлагаешь показать аудитории, откуда это идет?
- Точно.
- Предлагаешь, - не отставал мой хозяин, - дать людям у себя дома почувствовать его участниками?
- Точно.
И, конечно, меня взяли.
Как обычно на телевидении автор должен строчить длиннющие диалоги, чтобы другие, более опытные и уважаемые труженики пера взяли каждое слово и переделали в соответствии с собственными высокими стандартами. Что очень меня радовало. Единственное, чего я желал, закрывшись в ярко-зеленой, закрытой изнутри каморке под названием офис, это остаться в одиночестве и ввести себе мозговой тоник, убирающий стыд за собственное существование в пристойной и ненапряжной манере, и к тому же получать деньги.
К этому времени разрыв между ежедневными утренними походами в Уэстерн и Венис и окончательной студийной судьбой стал просто каким-то кошмаром.