- Не понимаю я Скипа. Знаешь, мы с ним знакомы с прошлого сезона, в смысле, когда он был рядовым автором, так? До того, как его сделали главным! В смысле, он не строил из себя типа что называется своего парня. Похож на Джорджа Буша, вечно изображает "своего парня", но неубедительно. Я имею в виду, он из Коннектикута… Но это не напрягало. Хотя бы не был полным мудозвоном. Теперь - сливайте воду! Он словно совсем другой человек. Теперь он начальник, сечешь? Всем известно, что его взяли, поскольку Рондо отказался, ну и что? Теперь он отправляет назад ланч, если на сэндвиче слишком много майонеза. Меня бесит таскать ему завтраки. Типа он делает мне одолжение и разрешает сходить принести ему покушать. Типа мы раньше друг друга не знали. Заморочка в том, что он мне по большому счету симпатичен…
Я никогда не пускал возможность изобразить псевдосочувствие и произнес банальное: "Возможно, он не очень уверен в себе…"
Томми поднял голову, спрятанную между ладонями, словно отгоняя образ мира денежных текстов, отравлявшего его существование.
- Ну, у тебя раньше не было такой работы, так ведь? В смысле, ты сильно изменился по сравнению с тем, каким был раньше?
- Я другое дело, - ответил я. - Я с самого начала был полным отстоем. Теперь я всего-навсего отстой при бабле. Отстой, у которого стобаксовые купюры из кармана сыплются.
- Бог ты мой, - сказал он, рассматривая меня одновременно с жалостью и недоумением, которое обычно вызывают подобные сентенции. - Джерри, бог ты мой, зачем ты всегда говоришь такое говно? Ты, блядь, не отстой. Тебя же просто заебало по самое не могу, когда ты пришел сюда с такой хреновней. Но все же, ты же никогда не требовал, чтобы я тебе завтраки таскал…
В памяти у меня осталось в основном то, как выглядит окружающий мир сразу после укола, как я нажимаю поршень, когда иногда приход наступает так быстро, что я не успеваю извлечь иглу из вены. Я просто разваливаюсь на стуле, голова болтается на плечах, как воздушный шарик на ниточке, и все - стены, ковер, диванные подушки, мои собственные руки - рассыпается на кружащиеся молекулы, рассеянные среди миллиона других предметов, и пляшут у меня перед глазами, а потом складываются обратно в вещи реального мира. Бесконечный круг, танец молекул и их возвращение в нечто твердое выжимал из меня все соки, будто я облетел вокруг солнца на венах вместо крыльев.
* * *
Однажды утром я вывалился из своего офиса, закинутый тридцатимиллиграммовыми колесами морфина. Когда я открыл дверь, за ней стояла она, воплощенное Дарование. Театральная примадонна Коллин Дьюхарст в бесформенном домашнем платье и стоптанных коричневых туфлях без каблуков, и стояла она с таким видом, будто недавно овдовела. Ее волосы были туго зачесаны назад. Без макияжа, морщины выдавали оставшиеся позади годы. Но ее "гусиные лапки" в уголках глаз показались мне несказанно прекрасными. Что-то вроде почетной тяжести. Наличия духа.
Я ничего о ней не знал. Однако немедленно ощутил нечто общее. Словно ее присутствие само по себе доказывало, что человек способен выжить и обрести благородную чистоту, раз уж не довелось с ней родиться.
Глаза актрисы выглядели наполовину налитыми кровью, наполовину вываренными в арахисовом масле. Но настолько пронзительными, настолько за ними чувствовался весь ее жизненный опыт, все что ей довелось пережить… Встретившись с моими, они застыли на лишнюю секунду, и я испытал странное ощущение узнавания. Она побывала там, где сейчас я… Она знает…
Не в смысле, что у нее на лбу было это написано. Она разговаривала со Скипом. Его не особо удивило, что я на нее уставился. Они обсуждали ее участие как второй ведущей актрисы. "Мне кажется, вам очень понравится роль, - блеял он. - Остроумно, но без зауми. Очень выгодная…"
Рассказывая, он плясал вокруг нее, словно выпрашивающий печенье терьер. Если бы он еще и затявкал, по-моему, никто бы не удивился.
Когда я наконец улизнул в сортир, я понял, что показавшееся мне духовным родством вполне может оказаться чем-то иным. Г-жа Дьюхарст пристально меня изучала, это так. Но оглядев себя перед пыльным туалетным зеркалом, я понял, что могло ее заинтересовать.
Целую минуту я стоял и таращился на себя точно так же, как несколько секунд назад стоял и таращился на нее. Меня пришибло от страшной догадки, что вполне вероятно она смотрела не мне в глаза. Скорее всего она заметила расцветающий алый цветок на локтевом сгибе рукавов. В тот день я не планировал шмыгаться и не стал надевать свою обычную черную рубашку. На мне была бледно-голубая "джерси", не настолько темная, чтобы спрятать улики.
Когда я покидал мужскую комнату, то снова столкнулся с ней. На сей раз легенда заговорила первой.
- Мальчик мой, чем вы тут занимаетесь? - ее голос звучал с размеренностью потягивания виски, словно тихая мелодия саксофона, сочащаяся через гравий.
- Я тут работаю, - пролепетал я. - Сценарист.
- Знаю, знаю, - проговорила она, - Вы, мой мальчик, зарабатываете здесь деньги. Но вы тут чужой.
- Ну знаете, как получается…
- О, про это я знаю, - снова ее глаза впились в меня. Они, казалось, говорили о том, что она тоже кое-что повидала. Будто ей тоже пришлось некогда побороться. Даже когда она произносила слова, ее взгляд говорил другое: "Я знаю тебя, сынок Джим. Я знаю, где ты живешь…"
- Надо быть поаккуратнее с тем, что ты делаешь, - произнесла она с самой усталой на свете улыбкой. - Вы понимаете, о чем я?
- Ну да.
И я, по-моему, понял. Странные вещи случаются на приходе. Натыкаешься на людей, вступаешь в беседы и даже не уверен, что они настоящие. Не уверен, что кажущееся тебе происходит на самом деле. И хотя от ее слов мне почему-то стало неловко, в ее глазах я увидел удивившую меня поддержку. Может, в этом и состоял истинный талант актрисы. Говорить на скользкие темы на двух уровнях одновременно. Произносить убедительные слова и без слов доносить их до сердца.
Прежде чем отвернуться и начать медленно спускаться по лестнице, она протянула свою старческую руку и пожала мне запястье. То, как она посмотрела на меня на темном лестничном пролете, вселило в меня и дрожь, и надежду.
Что-то должно было случиться.
Вот так я узнал новость. Суббота как суббота. Я захожу в комнату после вмазки, а Сандра вскакивает с дивана, размахивая голубой тестовой трубкой в руке. Она кричит: "Смотри! Смотри!" Но я не понимаю, что это такое. Даже не глядя в ее сторону, я думаю про себя: "Блин, она нашла очередной шприц!" Мучимый чувством вины, своим извечным ощущением вселенского позора, я бросаюсь в объяснения, даже не выслушав ее.
- Послушай, - начинаю я, уже составив четкий план. Джанки врут, как остальные люди дышат. Даже не думаешь, что сказать. - Я, наверно, как-то давно его там оставил. Убирался и забыл выбросить…
- Джерри!
- Подожди! Меня что-то прихватило. По-моему диарея или что-то в этом роде…
- Джерри, я купила этот самый тест. Он положительный!
- Еб твою мать, Сандра! - Я остановился и обернулся в ее сторону. Она тихо стояла, мне пришлось дать задний ход. - Ладно, молчу. Что за тест?
- Я беременна, - произнесла она почти шепотом.
- Чего?
- Я… Я купила эту самую спиральку, - она говорила, и плечи ее ссутулились, а голова наполовину повернулась. Словно в ожидании удара.
- Домашний тест на беременность. Чтобы дома провериться.
У меня застонало на сердце. Не оттого, что я не желал ее беременности. Нет, убивало меня чувство, что я разрушил счастье этой женщины. Потому что, убей меня бог, даже после услышанного моя потребность пересиливала реакцию. Ты беременна, замечательно, а мне надо, блядь, вмазаться, хорошо? А теперь отьебись от меня…
- Прости, - пробормотал я. Теперь я просто не мог не вмазаться. Придумать лучшую иллюстрацию моих предпочтений, вызванных болезненным влечением, сложно. Я неловко погладил ее по плечу. Она даже глаз не подняла, тихо стояла, ее вид, разрывающий мне сердце, заставил меня поторопиться. Убить все ощущения, которые я даже не мог испытывать, тупые эмоции, чьих названий я не знал. Справиться со стремительно растущей паникой, от которой сердце колотилось о ребра, словно животное, внезапно осознавшее, что надо было бежать из клетки, пока ту не закрыли. Внезапно осознавшее, что теперь она захлопнулась навсегда.
Я старался подавить все мысли у себя в голове, пока наркотики не сделали это за меня. Но мне пришлось подождать. Слишком дрожали руки. Мне оставалось лишь сидеть на крышке унитаза, пытаясь заставить глаза ослепнуть и не видеть грядущего.
Из гостиной доносились приглушенные всхлипывания Сандры. Я заткнул уши. Плач усилился. Каждый всхлип, вырывавшийся из нее, впивался клешней мне в мозг.
Мне хотелось разрыдаться. Голос застрял в горле.
Я поднялся, игла торчала в вене, ложка торчала из кармана. Глаза застыли на собственном отражении в зеркале. Но без узнавания.
Некто, глядевший на меня не без сострадания, успел стать совершенно чужим.
Начиная с того момента, каждая ширка стала моральным преступлением. Ощущение избавления перестало быть поводом. Мое спасение несло страдания другому. Этому неродившемуся существу. Этому созданию моих нечистых чресел. Я продолжал торчать, чтобы убить свой позор от того, что торчу.
Несомненно, мое семя проело бы краску на "Бьюике". Я не хотел даже представлять, что там внутри: ядовитое месиво из метадона, героина, дилаудида, кокаина, марихуаны, морфина и алкоголя. Но все же она оплодотворила яйцеклетку. И отравила, и оплодотворила… Если мне повезет, плод родится наполовину нормальным. Вопреки себе я поставил в известность мать. Скрючившись на диване в своей норе на "Лунном свете", кое-как намотав ремень на руку и удобно откинув голову назад, словно удерживая ее на изрядно потрепанной липучке, я решил, что стоит немножко пообщаться с родней.
В ее голосе звучало то же наркотическое раздражение, что и в моем. Одному богу известно, какой тайной фармакологией она балуется. Позвоните кому угодно в три часа утра, и они, скорее всего, будут разговаривать именно так. Правда; там, где она находится, уже близится к полудню… Впрочем, на хрен… "Просто у парочки профессионалов, - подумал я, - наступил прекрасный момент…"
После обычного резкого выпада в начале болтовни - "Что стряслось?" - вечно ревет она вместо "привет" - я делаю первый шаг, невзирая на подсказки инстинкта и прошлых прецедентов, и стремительно перехожу в наступление.
- Ничего не стряслось, - сообщаю я со всем возможным оптимизмом. - Абсолютно ничего. Вообще-то у меня для тебя приятная новость. Ты скоро станешь бабушкой.
На что она отвечает: "Ты собрался усыновить ребенка?"
- Чего? - На секунду я офонарел. Хотя не знаю почему. Это вполне в духе мамочки. Однако мне потребовалось собрать все самообладание, чтобы не разразиться бурлящим во мне потоком. "Нет, нет… МАМА, Я МОГУ ДЕЛАТЬ ЭТО!.. У меня есть член, хочешь ты того или нет… ЭТО, БЛИН, В КАКОМ СМЫСЛЕ Я СОБРАЛСЯ УСЫНОВЛЯТЬ? Что ты, черт возьми, имеешь под этим в виду?"
Удивительно, чего можно добиться, мило пообщавшись со своими близкими по телефону. В итоге мы договорились считать возможным, что "твой сын способен жить половой жизнью", и перешли к обсуждению последних известий насчет рака и катаракты, мне выдали список родственников и соседей, о которых я слыхом не слыхивал, и кто в последнее время почил от Нехороших Болезней. Таков мамин стиль общения.
(Насколько мне известно, с самого рождения Нина определенно испытывала симпатию к родственникам с моей стороны. Своим нахмуренным лобиком и вечно мрачноватым расположением духа она демонстрировала две черты племени Сталов, свойственных им еще до того, как они покинули Литву и приплыли третьим классом на Эллис-Айленд.)
Итак, у меня зазвонил телефон в шесть пятнадцать утра. Я пишу, сидя за письменным столом. Обычно я не беру трубку, обычно она даже не лежит на рычаге, но сегодня, сегодня я слышу звонок. Поднимаю трубку. Слышу мать, она беспокойно бормочет: "Национальный Банк? Первый Национальный Банк? Я не могу найти свои деньги… Вы потеряли все мои деньги. Мне надо с кем-нибудь поговорить… С кем я говорю? Мне надо с кем-нибудь поговорить…"
- Мам, - произношу я как можно мягче, - мам, это не банк. Это твой сын Джерри, я в Калифорнии. Ты позвонила мне, мам.
- Я тебе не звонила. Я позвонила в банк. Зачем ты все время врешь?
Теперь старые чудовищные кошмары рвутся наружу. Раны, которые вернут такое далекое прошлое, что они снова начнут пульсировать!
- Мам, - говорю я, но спокойно. - Ты позвонила мне в шесть утра, чтоб обозвать лжецом?
- Я тебе не звонила! - кричит она, сдерживая в себе обиду. - Зачем тебе хочется про все врать? Ты думаешь, отец покончил с собой? Зачем твоему отцу кончать с собой? Он был самым счастливым человеком на свете. Произошел несчастный случай. Машина была неисправна. Все окна были открыты. Дверь была открыта.
- Мам…
Происходит ли это вообще на самом деле. Был день после Дня Матери. Я не желаю вести этот разговор. Спорить о странной смерти ее мужа. Но темперамент, по-моему, у меня не такой, чтобы колотится о прутья своей клетки.
- Мам, смерть наступила от отравления углекислым газом, - слышу я, как бурля, тихо произносит мой голос. - Моя собака, ждавшая, когда он выйдет из машины, моя собака, Самсон, тоже погибла. Помнишь? Говорили, что пес, наверно, пролез в гараж через расщелину в стене. Разве не помнишь? По-твоему, мам, он умер от свежего воздуха?
- Ты ВРЕШЬ! - вопит она. Плачет, губы дрожат. Какие-то лекарства, которые она пьет, оказывают побочное действие на ее память и речевой центр. - Ты вечно ВРЕШЬ… Ты… Ты… Ты…
Ее голос тонет в болезненных хрипах. Мне хочется завизжать. Мне хочется кусать трубку. Я чувствую, у меня вздуваются вены на горле. "Мама, - говорю я, вдыхая весь на свете воздух и медленно выдыхая. - Мама, вот что я думаю: Память субъективна. Она меняется. Твои рассказы меняются. Вот во что ты сейчас играешь. Вот во что сейчас играю я: я хочу писать".
На линии воцаряется молчание. Далекие приглушенные всхлипывания. "Он был счастлив, - говорит она умоляюще. Но кому? - Он был счастлив. Зачем ты вечно говоришь такие ужасные вещи? Как ты смеешь звонить мне и говорить такие ужасные вещи?"
- Мам, - произношу я, но осторожно. Мне хочется сказать, что я из-за нее охуеваю. Из-за нее мне хочется вырвать себе глаза, жевать телефонный провод. Мне было хорошо до ее звонка. "Мама, послушай меня…" Но мне нечего сказать. Она довела себя до отчаянных причитаний. И виноват я. (Я виноват? Я уже больше не знаю…) Почему бы ей просто не прокричать "Караул!" и на том покончить? Ничего другого не остается…
Пиздец, какой-то, говорю я, но про себя. Только про себя. Я хватаю себя за волосы и дергаю. Мне хочется сделать себе больно. Мне хочется подобно отцу протаранить головой стену. Разбить до крови лоб. Расфигачить кулаком штукатурку. Обдирать и крушить костяшки на сжатых кулаках. В доме, где я вырос, было полно раздолбанных дверей.
Господи, кошмар какой. "Но… мам, - говорю я, - мам…"
Только теперь я не могу достучаться. Теперь она безостановочно повторяет одно и то же. "Зачем, - словно выпевает, преклонив колена, молитву. - О Господи, зачем зачем зачем зачем зачем… ЗАЧЕМ ты не забрал меня? ЗАЧЕМ ГОСПОДИ ЗАЧЕМ О ЗАЧЕМ…?"
Мне уже доводилось это слышать. На папиных похоронах. Когда она бросилась на землю перед гробом. Мазала себе лицо грязью. Вопила на глазах у всех: "Дэвид, он хочет, чтоб это была я…"
Речь шла обо мне, ее сыне, ее жутком сыне, на глазах у сотни друзей и родственников. "Он ненавидит меня, Дэвид… Он хочет, чтобы это была я… Почему это не я?.."
Мне было шестнадцать. И я говорил себе, как повторял себе с самого детства, и как говорю сейчас: "Я СТАЛЬ… СТАЛЬ НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЕТ… ОЧЕНЬ СКОРО ВСЕ ЗАКОНЧИТСЯ". Мои мантры для выживания. Те, что я повторяю со времен бледной и страшной зари воспоминаний. Повторял, когда опустился рядом с ней на жесткую грязную землю и достал нюхательную соль из кармана пиджака. Поднес бутыль с зелеными кристалликами к ее носу. Придержал ей голову. Ее вялый рот прижался к моей ладони, будто в пьяном поцелуе, и пусть бог поджарит меня на своей священной сковороде, ощущение ее мокрых губ до смерти возмутило меня.
"Господи Иисусе, - думаю я, - Господи Иисусе". Держу трубку и слушаю ее всхлипывания аж с самого Питтсбурга. Эта книжка убьет ее. Эта книжка столкнет ее с края. Я не знаю, как мне еще остается поступить. Не писать убьет меня.
Вот так вот. Либо я совершу матереубийство, либо совершу самоубийство.
Либо то, либо другое…
- Слышь, мам, - произношу я, и раз уж я не способен изобразить искренность, в моих силах, по крайней мере, избежать прекратить выслушивать тон висельника и оскорбления. - Слышь, мам, извиняюсь, если позвонил не вовремя… И, пожалуйста, постарайся хорошо провести день, ладно? Постарайся, приятного тебе дня.
И тут я поступаю нехорошо. Я не жду ее реакции. Она невыносима мне, в какой бы форме обид и обвинений она ни выразилась. В меня больше не лезет. Я вешаю трубку. Роняю голову на аппарат. Думаю: "Прости меня… прости меня… прости меня… прости меня…"
Ни к кому конкретно не обращаясь. Или же обращаясь ко всем, кого я знаю. Что мне делать? Я продолжаю сидеть. Ничего не остается. Я перевожу дыхание. Я ударяю по костяшкам. Гляжу в окно на грязно-серое небо над водохранилищем Сильвер-лейк. 6:23 утра.
Ладно, говорю я себе, теперь будем писать. Будем-будем. Надо просто еще раз перевести дыхание. Вдох, выдох.
Вот что я думаю: "Сохраняй спокойствие". Пока, словно перекипевший котел, не взрываюсь. Слова вылетают из меня металлическими ошметками. Пошла на хуй! ПОШЛА НА ХУЙ, МАМАША… ПОШЛА НА ХУЙ, ЖЕНУШКА… ПОШЛИ НА ХУЙ ОНИ ВСЕ…!
Плотину прорывает. Несомненно, в этот странный и дикий час, тревожа моих злосчастных соседей.
Но ничем не могу помочь. Я не могу хранить молчание, не могу больше кого-то защищать. В том числе себя. В основном себя. Я человеческая особь мужского пола тридцати девяти лет от роду и вот именно это я чувствую - пусть даже мне стыдно за свое чувство и стыдно также признавать это. Именно позор, насколько я понимаю, меня научили чувствовать, именно этого от меня ждут… Вот почему я так хорошо следую этим ожиданиям.
Но меня тошнит так тщательно следовать полученным урокам. Тошнит быть хорошим маленьким мальчиком… Я сделал все, начиная от полосования запястий, кончая героиновыми ширками, чтобы оставаться хорошим маленьким мальчиком. Потому что я сейчас сознаю, достигнув определенного уровня конформизма, что как раз это и значит - быть джанки.
Не будь крутым, не уходи в подполье. Это был путь сохранения своего позора - попыткой никогда не произнести слова, кои, как раз сейчас, вырвались из меня…