* * *
Юрий Петрович приехал в Тарханы в самом начале 1817 года, за день до смерти Маши. О болезни жены он узнал из письма и сразу выехал из Москвы, где находился по делам; чахотка развивалась так быстро, что Юрий едва сумел опередить ее.
Марья Михайловна лежала в постели, у окна, очень бледная и очень спокойная. Завидев мужа, улыбнулась.
Сперва он растерялся - так же, как обычно терялся при виде младенцев: не зная, как подойти, как коснуться, чтобы не повредить столь хрупкому созданию.
- Ступай к ней, - прошипела у него за спиной Елизавета Алексеевна.
Он неловко шагнул вперед, неуклюже опустится на заранее подготовленный для него стул.
Дворня тенями клубилась по углам, готовая бежать с поручениями. Барышню ужасно жалели. Фортепиано замолчало, и отсутствие музыки в доме даже яснее окровавленных платков говорило о том, что дни Машеньки сочтены.
Юрий Петрович протянул руку, взял Машины пальцы. Она ответила слабым пожатием.
- Как я счастлива, Юрочка… - сказала Марья Михайловна.
Машу похоронили рядом с ее отцом. Юрий Петрович уехал из Тархан, отметив девятины. Оба мальчика остались при Елизавете Алексеевне.
Разлуке предшествовал долгий - прощальный - разговор зятя с тещей. Говорили открыто, не стесняясь в выражениях, в манере века осьмнадцатого. И именно тогда в последний раз минувшее столетие оживилось в душе Елизаветы Алексеевны. В те минуты, когда зять ее - чувствительный, мужественный и в то же время слабовольный человек, каких много породила эпоха бонапартовских войн, - поддержал тон фонвизинского Стародума, столь присущий вдове Арсеньевой, - именно тогда Елизавета Алексеевна ощутила: конец. Время ушло окончательно - точно последний золотой лист отвалился от ветки.
- Куда ты заберешь Мишеньку? - спросила Елизавета Алексеевна. - К себе, в Кропотовку?
- Почему же нет? - Юрий Петрович чуть пожал плечами. - Дела вроде бы пошли получше.
- С моей помощью, - напомнила теща.
- Да хоть бы и так, - не стал отпираться Юрий Петрович. - Разве я в чем-нибудь ему откажу? Вырастет дворянин и слуга Отечества, не хуже прочих.
Елизавета Алексеевна хлопнула ладонью по руке зятя:
- А Юрка? С ним как поступишь?
Юрий Петрович чуть замялся, отвел глаза. И прежде чем решился на что-либо, теща сомкнула пальцы на его ладони.
- Попался, Юрий Петрович! Ты про себя Юру ублюдком считаешь…
Он молчал. Долго не решался встретиться с тещей взглядом. Затем все-таки осмелился:
- Да, считаю.
- Переломить себя не сможешь? - Она чуть наклонилась, пытливо засматривая ему в лицо. И, безошибочно прочитав утвердительный ответ в этом красивом, огорченном лице, выпустила руку зятя. - Никогда ты Машу не простил, Юрий Петрович.
- Я не знаю… - Он выглядел немного растерянным. - Поначалу я думал, она от женской глупости. С бабами такое случается, соскучатся и начинают дурить. Но она ведь всерьез… Да и как с Юрой быть, в самом деле, ведь мать не в себе была - вдруг и дитя дурковатое?
- Стало быть, хочешь разделить их, - подытожила Елизавета Алексеевна. - Законного своего себе забрать да и уморить в голодранной Кропотовке, а ублюдка мне оставить…
- Да, - прямо сказал Юрий Петрович.
- Не отдам, - объявила Елизавета Алексеевна.
- Матушка! - взмолился он. - Да я ведь и не говорил никому о втором-то ребенке. Никто и не знает о Юре. Как я его теперь предъявлю? Дескать, вот - год назад народился и только теперь объявился…
- Хотя бы и так, - фыркнула Елизавета Алексеевна.
- Я… - Он опустил ресницы. - Я его не люблю, Елизавета Алексеевна. Противен он мне.
- Свыкнешься, - безжалостно сказала она.
- Нет!
С такой горячностью он это выкрикнул, что даже вдова Арсеньева вздрогнула.
- Да что с тобой, Юрий Петрович? Как можно младенца невинного ненавидеть?
- Не знаю… Грех это, а все-таки видеть его не могу. В нем - Машино безумие, вся беда моя в нем… Как вспомню, что из-за него на Машеньку руку тогда поднял…
- Ты не из-за младенца на нее руку поднял, - беспощадно отрезала теща. И замолчала. Надолго, тяжко замолчала.
Безмолвствовал и Юрий Петрович. Сгущалась вокруг них темнота, свечи не зажигали, и люди в доме все затихли. Какой-то зверь на мягких лапах ходил в ночи, таясь в подъездной аллее, - кошка, быть может.
Потом Елизавета Алексеевна сказала:
- Это для тебя Юрочка - ублюдок, а для меня - такой же внук, как и Мишенька. Я обоих деток у себя оставлю, Юрий Петрович, не обессудь. Мишенька здоровьем слаб, если помрет - другой мою старость утешит.
Юрий Петрович опустил голову еще ниже. Теща погладила его по виску тыльной стороной ладони:
- Ты не плачь, Юра. Не убивайся так. Машеньки нет - ты еще молод, женишься вторично. Будут у тебя другие детки. Кавалер ты смазливый, Маша признавалась - ласковый, а наше бабье племя слабое, легко к тебе прилипнет. Оставь мальчиков мне. Я их выращу.
Он взглянул на Елизавету Алексеевну:
- Нет, голубушка, другой жены, кроме Машеньки, у меня больше не будет… Оставляйте обоих мальчиков себе да следите за ними хорошенько. Я только об одном попрошу: пусть никто не знает о Юрии… Если Миша… если Миша умрет, отдайте его имя Юре, а если жив останется… спрячьте Юрия, никому его не показывайте.
- В монастырь, что ли, отдать его прикажешь? - Елизавета Алексеевна нахмурилась. - Ты видел, как они друг друга любят?
Юрий Петрович медленно покачал головой.
Елизавете Алексеевне вдруг невыносимо тягостен сделался их разговор, и она решила оборвать его. Встала.
- Ступай сейчас прочь, Юрий Петрович, и о детях не беспокойся. Машин секрет никто не узнает, и внуков у меня будет считаться - один. Но Юрку я не брошу, выращу, как положено. И образование ему дать сумею, не беспокойся. Иди, простись с могилой - завтра уже не хочу тебя встретить.
Она протянула зятю руку для поцелуя, но он взял ее за локоть, приблизился и приложился к холодным, чуть дряблым щекам тещи.
- Прощайте, Елизавета Алексеевна… Простите меня.
Часть третья
Глава шестая
ГЕРЦОГ ЛЕРМА, ФОМА ЛЕРМОНТ И КУЗИНЫ
В восьмом часу вечера, когда уже стемнело, у Чертова моста, незаметно для прочих обитателей имения, встретились двое…
Бог знает, отчего этот красивый, надежный мост, в духе римских акведуков, переброшенный через незначительную большее время года речку, именовался "Чертовым". Его украшали мраморные барельефы в виде гирлянд, обозначавших, должно быть, изобилие; романтическое воображение видело в них погребальные венки. По местному преданию, когда-то светлейший князь Потемкин бывал в этих местах и, оступившись на мосту, гневно воскликнул: "Чертов мост!" Так это название за мостом и закрепилось. Имелись и другие варианты, один другого фантастичнее.
Усадьба называлась Середниково и принадлежала тетушке Катерине Аркадьевне Столыпиной, и здесь проводили лето бабушка Арсеньева с Мишелем после того, как перебрались в Москву.
Округа кишела кузинами подходящего (или, точнее сказать, совершенно неподходящего возраста, сплошь лет семнадцати-восемнадцати): в четырех верстах - одна, в трех - другая, а в полутора - их подруга. В иных усадьбах вместо одного цветка имелся целый букет, и все они задались единой целью - сладостно мучить Мишеля.
В Москве эти цветники также находились все очень близко к Мишелю; то, что в Москве - жить за две улицы, в подмосковных - жить за четыре версты; а если учесть, что в обширном отечестве нашем и сто верст за расстояние не считается, то компания не бывала рассеяна ни на миг и вечно клубилась где- нибудь неподалеку от Середникова.
- Наконец-то ты! - проговорила темная тень у Чертова моста, поднимаясь из густых зарослей лопуха. - Я уже заждался - и ноги онемели.
- Как будто ты можешь скучать в одиночестве, - возразила другая тень, тихо посмеиваясь.
- Положим, я и не скучал… Почему ты опоздал?
- Я не опоздал.
Молодые люди наконец сблизились, один подтолкнул другого, а луна, появившись в виде огромного колеса над краем леса, осветила их лица.
Любопытный наблюдатель (которого здесь не имелось) увидел бы двух юношей лет шестнадцати, один чуть повыше, другой чуть пониже. Когда они стояли рядом, в глаза бросались различия между ними. Тот, что был пониже, сутулился и в иные мгновения напоминал злого карлу, поверенного тайн и скрытого врага какой-нибудь прелестной инфанты; другой представлял собой симпатичного мальчика с открытым лицом и ясными глазами, совершенно обыкновенного, но вместе с тем милого, как бывают милы почти все мальчики в этом возрасте.
Но стоило им разойтись хотя бы на несколько шагов, как явственным делалось сходство: одинаковые темные глаза, задумчивый рот - и, что самое примечательное, оба прихрамывали на левую ногу. Низкорослый был таким от рождения: он страдал худосочием и золотухой, и бабушка прилагала титанические усилия, чтобы хоть как-то исправить изъяны его кривых ног. Второй в возрасте четырнадцати лет неудачно упал с лошади и - вот удача! - повредил ту же самую ногу. По этому поводу он, человек счастливого характера, немало шутил.
Мишель сорвал травинку, сунул в угол рта и уставился на брата искоса.
- О твоем приезде никто не знает?
- Бабушка, во всяком случае, пока не знает.
- Ей бы лучше оставаться так, потому что если до нее дойдут слухи…
- Ты писал, что дело важное, вот я и приехал, - сказал Юрий, весело улыбаясь.
- Важнее не бывает, - подтвердил Мишель. - Слушай, Юрка: здесь полно девиц, одна другой лучше, и во всех я влюблен.
- Для поэта такое весьма полезно, - вполне серьезно отозвался Юрий. - Необходимо тренировать душу, как бы возлагая на нее различные ноши. Чем тяжелее ноша, тем мощнее душа и тем мелодичнее вопли, которые она испускает из себя при этих упражнениях.
- Ты становишься теоретиком, - заявил, смеясь, Мишель.
* * *
Два года, с четырнадцати до шестнадцати лет, Мишель обучался в Благородном университетском пансионе в Москве, где бабушка Арсеньева сняла квартиру и тем самым поместила внука в тот самый цветник кузин, о котором только что шла речь между братьями. Юрий Петрович время от времени появлялся в Первопрестольной - Мишель проводил с ним время, гулял, показывал свои рисунки и сочинения, чему бабушка не препятствовала. С зятем она предпочитала в таких случаях не встречаться: как бы ни были тесно они связаны деньгами и заговором, но подобные встречи обоим стали бы в тягость.
Единственный разговор произошел между ними на шестнадцатом году Мишеля, весной 1830 года, когда по приказанию государя был закрыт Благородный пансион, переименованный отныне в гимназию. Юрий Петрович желал бы, чтобы его сын продолжал образование - хоть за границей; но тут уперлась бабушка.
- У меня два внука, Юрий Петрович, не забыл ты этого?
- У вас, многочтимая Марфа Посадница, два внука, и этого я не забыл, - ответил Лермонтов, пожалуй, резковато, - да у меня всего один сын.
"Марфа Посадница" поджала губы. Юрий Петрович глядел на нее неприязненно и вдруг поймал себя на том, что менее всего нравится ему в теще ее неожиданный расцвет. До пятидесяти лет рослая, грубоватая с виду госпожа Арсеньева все ходила в дурнушках: некрасивой была невестой, неприятной супругой, властной, несимпатичной, увядшей матерью… и вдруг, сделавшись бабушкой, достигла своего настоящего призвания. Она превратилась в красивую, величественную старуху.
Прежний белокурый красавчик Юрий Лермонтов, напротив, изрядно растерял свое обаяние. Утрата жены оставила на его лице отпечаток вечной растерянности, бедность проложила под глазами морщинки озабоченности, густые белокурые волосы поредели, отступили со лба, но и лоб, открытый таким образом, не выглядел умудренным - всего-навсего плешь заядлого неудачника.
Он еще пытался настаивать на своем.
- Разве не можете вы взять за границу обоих внуков, коль скоро вам необходим запасной вариант - на случай смерти Мишеньки?
Коснулся больного. "Марфа Посадница" крепче стиснула губы - точно кровавая нитка пробежала по ее напудренному лицу.
- Вот что, Юрий Петрович, ты особо не рассуждай. С Мишей видишься - что тебе еще надобно? Юра желает послужить отечеству, его мечта - стать военным; а тут и пансион как назло закрыли. Поедем в Петербург, Юрку определим в школу гвардейских подпрапорщиков, а Мишель пусть пока поправляет здоровье… В Москве только девок на выданье откармливать, а настоящая служба - в Петербурге.
Так и не переспорил ее Юрий Петрович. Расстались в худом мире, который лучше доброй ссоры.
Еще одно обстоятельство, которое ставило Юрия Петровича в тупик, была глубокая, сердечная привязанность между сводными братьями. Сам Лермонтов, подобно многим другим дворянским отпрыскам, рос в окружении множества братьев и сестер, но никогда не встречал он подобной дружбы. Началась она с самого появления на свет Юрочки. И хоть Мишеля все обожали, и хоть нянчились с больным мальчиком, как только могли, и баловали его, и тискали, и потакали во всем, а все-таки никто не полюбил кривоногое золотушное дитя с красными веками так искренне, такой всеобъемлющей любовью, как этот несмышленый младенец, неведомо как зачатый. Юра потянулся к нему сразу, всем своим существом, и Мишель - чуткий, как его мать, в младенческие годы словно бы состоящий из одной только музыки, - отозвался на этот призыв.
За минувшие годы ничего не изменилось. У Юрки оказался на редкость счастливый нрав, все его любили, стоило только с ним познакомиться. Разумеется, бабушке было обидно прятать от мира такого чудесного внука. И вместо того, чтобы скрыть второго Машиного мальчика в Тарханах, не выдавая тайны его существования никому, даже родне, вдова Арсеньева начала опасную игру: время от времени вывозила с собой Юрочку, называя его прилюдно "Мишелем".
Мальчишки скоро привыкли и к этой игре, находя ее замечательной. Их простодушно путали - люди, как не без удивления установили братья, совершенно не наблюдательны. Даже родня. Они не замечали даже того, что у братиков разный цвет волос.
Довольно было светлого клока на лбу темноволосого Мишеля, чтобы тот сошел за белокурого в глазах постороннего наблюдателя.
У Юрия Петровича хватило сдержанности не спросить Мишеля - не завидует ли он красавцу-брату. Возможно, думал Лермонтов, Мишель лучше многих, если так умеет любить.
Лермонтов расстался с сыном весной 1830 года, и больше они не виделись: холера разлучила их навек.
Бабушка не хотела отпускать Мишу на похороны в Кропотово - и опасно ехать из-за болезни, да и родня там не слишком жалует отпрыска Арсеньевой. Считают Мишу "неблагодарным", "неудачным сыном". Но тут Юра вступился, и братья наперебой стали умолять бабушку позволить Мише проститься с отцом. На несколько дней Юрий заменил Мишеля в Москве, усердно появлялся повсюду с бабушкой, а вечерами зевал над любимым Мишиным Байроном.
Мишель вернулся из Кропотова печальный, сдержанный и в глубине души - разъяренный. Перешептывания родни: "тот самый" - "где?" - "вон там стоит" - "неприятный" - "небось в мать уродился - до чего некрасив…".
- Разве что пальцем не показывали, - признался он Юре, ежась при одном только воспоминании. - Бабушка, конечно, была права…
- Нет, - возразил Юра. - Ты ведь не мог не проститься с ним.
Мишель скрипел зубами и целый день ходил мрачный - сочинял стихи. Потом успокоился.
Потеря отца еще больше сблизила братьев: теперь они остались в равном положении, оба были отныне только внуками Великой Бабушки - и никем более. Вот тогда-то Юра и заговорил о своем желании сделаться офицером.
Мишель скривил физиономию, когда брат поделился с ним мечтой.
- У тебя замечательная наружность, Юрий: ты как будто рожден для того, чтобы сделаться офицером, носить некрасивый мундир какого-нибудь заштатного полка и являться единственным его украшением.
- Скажешь! - засмеялся Юрий.
- Я буду поэтом, - объявил Мишель. - Наша словесность так бедна, что нет ничего проще, чем сделаться в ней светилом первой величины…
- А Пушкин? - возразил Юрий.
Мишель чуть раздвинул брови, и от этого движения лицо мрачного карлы озарилось улыбкой.
- Пушкин-то один, и превзойти его я не намерен, а все прочие мне, разумеется, и в подметки не годятся… Возьму за образец Байрона и Шиллера, переделаю их на русских лад, добавлю от себя - вот и готов великий российский стихотворец Мишель Лермонтов! Гляди, еще и тебя прославлю…
Бабушка дала себя уговорить и согласилась продолжить обучение внука - теперь уже не Мишеля, а Юрия - при условии: Юрий будет называться "Михаил Юрьевич" и никогда, даже намеком, не раскроет своей тайны.
- Держись, Петербург! - сказал Мишель, хохоча и тиская брата. - Ты с саблей, я со стихами - вдвоем мы будем несокрушимы! Другие в одиночку мучаются, а мы будем грызть карьеру вдвоем, авось успеем быстрее прочих.
Юрий сказал озабоченно:
- Мне тоже придется кое-что сочинять… вдруг попросят экспромт написать?
- Любой подпрапорщик в состоянии состряпать вполне приличный мадригальчик, - сказал Мишель. - Не вижу трудностей.
Юрий фыркнул, чрезвычайно похоже подражая Мальчику - терпеливой старой лошади, при помощи которой мальчиков учили ездить верхом, когда они были малы.
- А ты к тому же не "любой", - добавил Мишель, подталкивая брата кулаком. - Ты особенный.