Он зажмурился, и слезы беспомощно побежали из-под сморщенных век. Отвернувшись от Мартынова, Зельмиц выскочил из комнат и бросился прочь. Николай Соломонович слышал, как хлопнула входная дверь, как отрывисто прозвучали голоса; затем все стихло.
Мартынов пересел к окну. Воцарилась удивительная тишина. На ночное небо поднялась уже полная луна, и было светло, почти как днем. "Какой странный день, - подумал он. - Огромный. Нет ему конца, и не будет. Только в детстве, на Рождество, такое бывало. Думалось: все, отныне все пойдет теперь иначе. Стану другим, буду хорошо учиться, во всем угождать матушке, сестер лелеять… А после забывалось за суетой. Но этот день - этот не забудется".
* * *
Князь Александр Васильчиков перехватил корнета Глебова уже на подходах к комендантскому дому - и мысленно поздравил себя с везением.
- Глебов! - крикнул он, подъезжая и резко останавливая коня.
Глебов замер.
- Вы? - спросил он. - Где дрожки? Я прождал больше часа… Миша кровью истекает…
- Он жив? - быстро спросил Васильчиков.
- Когда я уезжал, был жив, - сказал Глебов. - Я думал, вы уж там, с врачом и экипажем…
- Вышла задержка, - сморщился Васильчиков. - Никто ехать не хочет - погода канальская, колеса вязнут, доктора как один отказывают. Говорят - тащите на квартиру, там и посмотрим.
- Миша, - повторил Глебов. Он опустил веки, тяжело перевел дыхание, а затем поднял взгляд на Васильчикова.
Князь Александр выдержал этот взгляд не дрогнув.
- Я сейчас к Мурлыкину, помещику здешнему, - сообщил он. - У него и лошади есть, и телеги. Насчет денег не беспокойтесь, заплачу.
- Я насчет денег совершенно не беспокоюсь, - сказал Глебов ровным тоном.
- Вы к коменданту, как я вижу? - сменил тему Васильчиков.
- Ваши наблюдения соответствуют действительности, - ответил Глебов. - Я намерен сообщить коменданту о случившемся.
- Погодите, Михаил Павлович. - Васильчиков чуть надвинулся на корнета лошадью. - Да погодите же! Минутка у вас есть?
- У меня - вся жизнь, - сказал Глебов. - Это у Миши минутка осталась. Если еще осталась.
- Вы его бросили? - спросил Васильчиков.
Глебов чуть помолчал, а затем вскинулся:
- Я ждал вас, ждал… Дождь перестал, вас все нет… Я укрыл его шинелью и поехал.
- Скоро заберем, - проговорил Васильчиков.
- Пора бы. - Глебов опустил голову, посмотрел на грязь у себя под ногами. Тихо перевел дыхание.
- Как вы намерены доложить коменданту? - осведомился Васильчиков.
- Да уж как есть, - не поднимая головы, отозвался Глебов. - По всем пунктам.
- Погодите вы! - Васильчиков еще немного передвинул коня, загораживая своему собеседнику дорогу. - Да погодите!
Глебов уставился на него с удивлением.
- Не надо, чтобы все пострадали. Скажем, что один секундант был - у обоих, - предложил Васильчиков. - К чему впутывать в дело всех? У Столыпина неприятности будут, да и у остальных…
- Что вы предлагаете?
- Кинем монетку, - быстро продолжал Васильчиков. - Орел - мне идти и во всем сознаваться и на себя дело брать; решетка - вам, и вся ответственность - тоже ваша. Нам-то с вами бояться нечего: мой отец приближен к государю, вы - заслуженный офицер, герой…
Глебов неприятно скривился, как будто вдруг надкусил что-то тухлое, но тем не менее кивнул.
Васильчиков извлек кошелек, который уже не в первый раз за вечер получал удовольствие искупаться под таинственными лучами заката и явившейся ему на смену полной луны. Монетка взлетела вверх, сверкнула и на миг пропала, а затем вновь явилась на раскрытой ладони.
- Решетка, - молвил Глебов. - Мне идти.
На миг Васильчиков представил себе, как таким же тоном Глебов объявляет о своей решимости выйти на опасное дело первым; но затем все эти мысли отошли назад. Глебов махнул ему рукой и коснулся двери комендантова дома.
- Увидимся, Александр Илларионович! - сказал Мишка Глебов, скрываясь за дверью.
- Увидимся, - сквозь зубы сказал Васильчиков и тронул коня.
Дом помещика Мурлыкина находился неподалеку - как, впрочем, и все в Пятигорске, городе маленьком и только совсем недавно благоустроенном, лет пятнадцать назад.
У Мурлыкиных сразу согласились дать дрожки - коли случилось такое дело и нужно срочно отвезти в город раненого. Старший кучер, Кузьма Чухнин, к повелению немедля ехать из города и забирать от подошвы Машука подстреленного офицера отнесся, разумеется, без всякой охоты, однако спорить не стал. Лошади покидать стойло не хотели, воротили морды и разными способами показывали свое полное нежелание трудиться: приваливались боком к стенке и норовили придавить и самого кучера, посягнувшего на их законный покой. Однако совладали и с нравной скотиной, запрягли…
- Из господ-то кто поедет? - спросил Чухнин, разбирая волоки. - Вы, ваше высокоблагородие?
- Не знаю, в силах ли я, - сказал Васильчиков, адресуясь Мурлыкину, который тоже вышел на крыльцо и захотел знать, что в точности происходит.
Голос его прервался.
Стало тихо и неловко. Чухнин чмокнул губами, лошади равнодушно тронулись с места. Дрожки покатили к дому Чилаева, где квартировал князь Александр Васильчиков.
Дорогой Чухнин помалкивал. Васильчиков гарцевал с левой стороны, изящный и стройный. Казалось, он в точности знает, как поступать и что надлежит делать, потому и Чухнин решил в случае недоразумений обращаться по преимуществу к нему.
А недоразумения непременно возникнут, это Чухнин чувствовал всей своей многоопытной душой. Что за подстреленный офицер? Почему извозчик за ним не поехал - ведь почтовая станция вроде как ближе? Где врач? Или за врачом уже послали?
Помалкивает кучер; молчит и красивый барчук на холеном коне.
Неожиданно растрепанная тень выскочила из темноты, странно, кривовато подпрыгнула и повисла, ухватившись за узду. Васильчиков отпрянул, конь захрапел, мотнув головой. Пришелец вскрикнул:
- Александр Илларионович!
- Фу-ты, - проговорил Васильчиков, успокаиваясь и поглаживая разозленного коня по шее. Лоснящаяся шкура подергивалась под ладонью, фырканье постепенно становилось тише. - Антон Карлович! Напугали… Да на вас лица нет!
Тень действительно оказалась полковником Антоном Карловичем Зельмицем, и на нем точно лица не было: седые волосы дыбом, белесые глаза блуждают, губы мокры.
- Боже мой! Правда ли то, что сказал Николай Соломонович?
- Да не напирайте вы, коня пугаете… Большая беда, Антон Карлович, это правда, - произнес довольно ровным тоном Васильчиков и неожиданно сам заплакал. - Дуэль, несчастный выстрел - и Миша убит! Нужно тело забрать… Он там лежит, на месте… С ним корнет Глебов оставался, но дождь шел, и Глебов больше сидеть один, с покойником, под ливнем, не мог - накрыл его шинелью и уехал…
- О чем речь! - промолвил Зельмиц тихо. - Я поеду. Вы только укажите место.
- Я с вами, - сказал Васильчиков. - Только коня отведу. И грузина лермонтовского позову, пусть поможет.
Зельмиц уселся на дрожки и заплакал.
* * *
Проезжали мимо горящих окон в доме генеральши Верзилиной. Самого генерала Верзилина в ту пору в Пятигорске не было - дела службы прочно удерживали в Варшаве; но Мария Ивановна с тремя прекрасными дочками оставались на Кавказе и составляли одну из главных приманок водяного общества.
Стукнул ставень; показалась хорошенькая головка, гладко причесанная, с посверкивающим украшением на волосах. Знакомый голос окликнул:
- Александр Илларионович! Ждать заставляете…
- Эмилия Александровна, - шепнул Васильчиков своему спутнику. - Боже мой, ведь ждут! Скажите им - я не в силах больше… - И обратился к возчику: - Стой пока! Погоди…
Зельмиц медленно спустился с дрожек, приблизился к окну, но Эмилия уже скрылась в глубине комнат, уверенная в том, что сейчас к ним войдут. Антон Карлович постоял мгновение, а затем решился - дернул дверь, широким шагом миновал сени и оказался в комнате, где душно было от букетов, от грозы благоухавших крепче обыкновенного.
Шум девических платьев оглушал. Обширные туалеты генеральши располагались на креслах. Яркий свет делал выпуклой каждую складку. Глаза почтенной дамы удивительно засияли при виде входящего.
- Антон Карлович! Где вы бродите? - укоризненно молвила было она - и вдруг застыла при виде его лица: выпученные глаза, растрепанные, стоящие дыбом седые волосы. - Что?.. - шепнула Мария Ивановна. - Что случилось? - Губы ее немели от страха, и, спеша донести свое вопрошание до вошедшего, она тонко, нехорошо выкрикнула: - Да что же?.. Говорите!
- Наповал, ваше превосходительство! - Зельмиц схватился ладонями за свои худые щеки, надавил, словно пытаясь таким способом сделаться еще худее, еще меньше. - Ох… Наповал! - повторил он еще раз, с отчаянием водя по сторонам водянистыми, почти белыми глазами.
- Кто? - шевельнулись накрашенные, красиво сложенные бантиком губы генеральши. Бантик расплылся, расползся, слез на сторону, сделался просто пятном.
Зачарованно глядя в середину этого пятна, Зельмиц проговорил - неожиданно спокойным, громким, уверенным тоном:
- Мишель… Лермонтов.
Шум шелков оглушил его, болезненно резанул по слуху. Не прибавив больше ни слова, не сделав ни единого жеста, Мария Ивановна сползла с кресел и повалилась на пол: гора блестящей шумливой ткани, оковы корсета, светящееся колье на увядающей, но все еще дерзкой груди, волны выпавших из прически волос - все это простерлось на полу, сорвало с насестов девиц. Поднялись крики, легонько затопотали маленькие ножки - из рук в руки перелетел флакон с нюхательной солью, хлопнул снова ставень - душный букет полетел в ночную тьму и там пропал.
Эмилия Александровна остановилась возле открытого окна, подставила лицо ветру. Затем обратила к Зельмицу сухие глаза:
- Не верю.
- Голубушка, я сам… не верю. - Зельмиц махнул рукой и неловко, боком, заспешил к выходу.
- Не верю, - повторила Эмилия, глядя на то место, откуда скрылся старый полковник. - Этого не может быть. Мишель. Ми-шель… - Она несколько раз произнесла имя, как будто оно могло помочь ей ближе осознать действительность.
Затем вздохнула и обернулась к маменьке. Младшие сестры - насмерть перепуганная шестнадцатилетняя Надя и растерянная Аграфена - тащили тяжелую Марию Ивановну под руки, а она мотала головой и низко, бессмысленно подвывала, словно умоляла оставить ее в покое.
"Гости смотрят, стыдно, - подумала Эмилия. - Боже, как стыдно! Как… странно. И бала теперь не будет. Никогда".
* * *
Зельмиц выбежал на улицу, вскочил в дрожки.
- Сказали им? - зачем-то спросил Васильчиков, хотя и без того по расстроенному виду Антона Карловича все было ясно.
Зельмиц безнадежно махнул рукой - перед глазами Васильчикова мелькнули костлявые пальцы.
- Заварил там кашу… Генеральша в обмороке…
- А девицы?
- Не знаю, - признался Зельмиц. - Мои-то барыни еще не знают, а проведают, так заплачут - подумать страшно!
Васильчиков промолчал.
Ночь становилась все глубже, но и луна светила все ярче, так что дорога расстилалась ясная, почти как днем. В сером свете одни горы казались плоскими, точно вырезанными из картона, другие же обрели невиданный объем и явили совершенно новые тени и провалы, каких нельзя заметить было днем.
Васильчиков уверенно направлял коня… и вдруг остановился. Навстречу ему шагнул какой-то человек. Только что его здесь не было, в этом Васильчиков мог бы поклясться, и однако же в следующее мгновение он отделился от скалы и метнулся навстречу дрожкам.
- Тпру! - проговорил Чухнин, натягивая вожжи.
Лошади с видом полного безразличия стали.
Было тихо, гроза миновала, и ни одна из барских затей не могла смутить безмятежного спокойствия сих бессловесных исполнителей человечьей воли.
Незнакомец вышел на лунный свет и тотчас перестал быть незнакомцем. Васильчиков недовольным тоном проговорил:
- Умеете вы напугать, Дорохов!
- Ой, - отозвался Дорохов, морща нос. - Уж не мне вас пугать! А с вами кто?
Он подошел ближе к дрожкам и довольно бесцеремонно заглянул прямо в лицо седоку. Затем выражение его лица изменилось, смягчилось, углы рта под резко очерченными усами опустились.
- Сказал бы вам "доброй ночи", Антон Карлович, но больно уж недобра ночь…
Дорохову, сыну прославленного генерала, было лет тридцать пять. Разжалованный за очередную "историю", он недавно - во второй или третий раз за свою бурную карьеру - выслужился до поручика, однако до сих пор таскал солдатскую шинель и поправлял на водах здоровье в ожидании лучшей доли. Один глаз у него после контузии головы плохо видел, и Дорохов имел обыкновение, вглядываясь, прищуривать здоровый, причем вся правая половина его лица сморщивалась. Зельмиц не слишком жаловал его: человек "отъявленной репутации", Дорохов вечно оказывался в гуще самых тяжелых и неприятных событий. Только личная храбрость да отцовские заслуги удерживали этого человека где-то на самом краю хорошего общества, откуда он то и дело срывался, повисая одной ногой в прямом смысле слова над пропастью.
Васильчиков подал коня немного назад.
- Вы все время здесь оставались?
Дорохов повернул голову на голос, усы на бледном лице шевельнулись, как живые, глаза темно блеснули:
- Вас дожидался.
- Что Мишель? - спросил Васильчиков.
Дорохов не ответил. Криво махнул рукой. Теперь
Антон Карлович заметил тело, лежащее на краю поляны, и сошел на землю. После дождя под ногами хлюпало, от свежего, напитанного озоном воздуха чуть кружилась голова.
- Погодите, я шинель дам, - сказал Дорохов, сбрасывая шинель с плеча и приближаясь к Зельмицу. - Мою не жалко…
Васильчиков спешился, подошел - словно бы для того, чтобы помочь, однако ничего делать не стал, просто остановился рядом с убитым и стал смотреть, как Дорохов с Зельмицем укладывают его на солдатскую шинель и тащат к дрожкам. Потом посмотрел еще на то место, где лежал все это время убитый. Вздохнул еле слышно и вернулся к своему коню.
- Трогай, - сказал Зельмиц, обращаясь к возчику. Затем повернулся в сторону Дорохова: - А вы, Руфин Иванович, с нами поедете?
- Нет уж, - сказал Дорохов. - Про меня и так… слухи ходят. Я после. Найдете меня, если что.
- Если - что? - спросил Васильчиков, опять в седле.
Дорохов задрал голову, глянул на всадника.
- А мало ли что, - сказал он. - Мишеля ведь застрелили. Дело будет. Может, что потребуется. Никогда не знаешь заранее. Ну, пойду я.
И скрылася в темноте - беззвучный и неуловимый будто тень.
- Хуже всякого татарина, - сказал Васильчиков вполголоса. - Вот уж человек неприятный!
- Непоседливый, это точно, - согласился Зельмиц. - Я думаю, это нрав у него такой, - против собственного нрава человеку трудно бывает идти. Так вот и какой-нибудь здешний горский дикарь: он бы и рад дружбу свести, и выгоду понимает, и торговать готов… но потом все равно натура верх возьмет. Против этого человек почти бессилен.
- А вы натурфилософ, Антон Карлович, - сказал Васильчиков и погнал коня по дороге обратно к городу.
Дрожки покатили следом. Чухнин на козлах то и дело крестился и бормотал под нос разные обрывки, какие приходили на ум из погребальной службы. Больше всего почему-то в голове его пели тонкие старушечьи голоса: "Упокой, Господи, душу рабы Твоея…". ("Рабы" - потому что последнее погребение, на котором присутствовал Чухнин, было пето по старушке Мурлыкиной, совсем дряхлой барыне, господской маменьке. Пели долго, с великим тщанием, вот и засело в памяти.)
Зельмиц придерживал голову мертвого Лермонтова, чтобы не моталась. Пальцы машинально гладили висок убитого. "Миша, - подумал Антон Карлович, - вот ведь угораздило… Миша…"
Дорога тихо влилась в город, побежали по обе ее стороны домики, беленькие, крытые соломой, в ярком лунном свете синеватые. Васильчиков проговорил, неожиданно приблизившись к дрожкам и разрушая тишину:
- Велено было доставить на гауптвахту.
- Какая гауптвахта! - сказал Зельмиц. - Он ведь мертв…
Миновали здание гауптвахты, выросла впереди Скорбященская церковь. "И сюда опоздали", - шепнул Зельмиц убитому Мишелю. Чухнин чуть натянул вожжи, привстал, осенил себя крестом, затем обернулся на господ. Зельмиц покачал головой:
- Вези на квартиру, в чилаевский дом.
Дрожки пробежали еще немного - и стали перед знакомым крыльцом.