Могилу на пятигорском кладбище уже выкопали и приготовили камень с написанным именем - "Михаил"; предполагалось, что впоследствии тело Мишеля отправят в родовое имение, где оно и найдет свое последнее упокоение. Гора, видевшая, как он умирал, смотрела теперь на погребение: отстраненно, спокойно - как показалось впечатлительной Эмилии, с легким сожалением.
Гроб поставили. Отец Павел наклонился, поцеловал Мишеля в лоб и выпрямился, оглядывая собравшихся.
- Молитесь! - сказал он. - Господь своих знает!
И с тем оставил кладбище. Диакон ушел с ним и кадило унес, а старенький отец Афанасий остался в толпе как частное лицо. Ему жалко было Мишеньку; жалко и заплаканных девушек, и хмурых офицеров, и даже какую-то зареванную бабу, которая явно убивалась по кому-то совсем другому, кто вдруг пришел ей на память и разбередил давнишнюю сердечную рану.
* * *
Начальник штаба командующего Линией Траскин смотрел на происходящее немного шире, чем утопленный в бумагах Ильяшенков, и мыслил несколько масштабнее. Впрочем, к стремлению коменданта завершить дело как можно скорее и по возможности без лишних разбирательств Траскин отнесся с полным пониманием.
- Что трое наших арестованных между собой сообщаются - это пусть, - одобрил Траскин. - Быстрее договорятся и нагородят меньше глупостей в показаниях. А вот еще о чем следовало бы подумать - из-за чего вся ссора вышла…
А ссора, приведшая к смертельному поединку, вышла в доме ее превосходительства генеральши Верзилиной. Сам генерал находился сейчас по служебным делам в Польше. Мария же Ивановна и три ее девицы-дочери вполне могут сделаться объектами пересудов. Вот чему надлежит положить предел, раз и навсегда.
Траскин вызвал генеральшу к себе - для приватного разговора.
Генеральша явилась - заполнив юбками, духами и прической все скучное казенное помещение и самим своим присутствием придав ему совершенно другой облик. Траскин поневоле вспомнил, как покойный Мишель говорил: "Красивая полька - и к тому же полька, которая желает понравиться русскому офицеру, - сия есть страшная сила…"
Мария Ивановна как раз и была такой полькой - и весьма в свое время понравилась русскому офицеру, так что теперь была превосходительством, особой важной и чиновной, но вместе с тем по-прежнему, несмотря на лета и достигнутые цели, опасной для слабого мужского пола. Должно быть, прежде, в юности, ее красота имела наступательный характер; но и в зрелые лета не приобрела наружность Марии Ивановны характера оборонительного; скорее у нее был вид торжествующий, почивающий на лаврах победителя.
Искры этой красоты горели и в дочерях генеральши, и в юной Наденьке, и в перезрелой Эмилии; обе они сильно отличались от невзрачной Аграфены, дочери Верзилина от первого брака. "У меня две дочки, да у Марьи Ивановны - две; а всего у нас дочерей с нею три грации", - говаривал генерал всякий раз, когда собиралось дружеское общество, и сам же весело хохотал над собственной загадкой. Смеялись обычно и гости - из дружеского расположения к генералу да и от удовольствия тоже: должны ведь оставаться в жизни вещи, которые не переменяются!
Большого траура по убиенном Мишеле Мария Ивановна не учиняла и даже настаивала на том, чтобы участвовать через день в бале, устраиваемом в городе. Было совершенно очевидно, что генеральша сердилась на Лермонтова за сделанную глупость.
Свой гнев Мария Ивановна отчасти перенесла на Траскина и уставилась на него очень строго, обмахивая себя платком.
- Секунданты и сам убийца показывают, - начал Траскин, - что ссора, которая имела такое печальное завершение, произошла в вашем доме.
Мария Ивановна устремила на него пронзительный взгляд.
- А я вот никакой ссоры не помню.
Траскин придвинул к ней листок, и генеральша снизошла прочесть ровные канцелярские строки с круглыми буковками и осторожненькими росчерками:
"Ваше Высокоблагородие, в отзыве своем, на наш к Вам запрос от 17-го сего Июля номер 57, между прочего в 6-м пункте прописывается, что на вечере в одном доме, за два дня до Дуели, Поручик Лермонтов вывел Вас из терпения, привязываясь к каждому Вашему слову, на каждом шагу показывая явное желание Вам досадить. Вы решились положить этому конец. Покорнейше просим Вашего Высокоблагородия уведомить нас о сем же: чем именно этот частный дом, где Вы находились с покойным Лермонтовым на вечере?"
И внизу, другим почерком, острым и крупным: "Это случилось в доме у Генеральши Верзилиной".
Сильными пальцами в кольцах - точно маленькими крепкими рыцарями в блестящих золотых и самоцветных доспехах - генеральша оттолкнула от себя листок.
- Я не упомню никакой ссоры, - сказала она.
- Расскажите подробнее, - попросил Траскин.
Мария Ивановна посмотрела на него пристально, помолчала. Она с Эмилией уже не раз возвращалась в разговорах к тому вечеру, пытаясь понять: что же такого случилось, после чего не стало иного пути, кроме дуэли? Смеялись и пели, как обычно. Был жених Аграфены, Василий Николаевич Диков, которого покойный Миша звал "Диким человеком". Братик Дикова, мальчик Митя, все выбегал на двор и там скакал, не внимая увещаниям и не желая уходить окончательно к себе домой. Лермонтов с Левушкой Пушкиным смешили Эмилию, рассказывая ей всякий вздор и попутно чертя карикатуры мелом на ломберном столе.
Надя разговаривала с Мартыновым. Тот, в своей черкеске с засученными рукавами, с ужасными кинжалами на поясе, был дивно хорош: белокурый, статный, с правильным лицом. И стоял удивительно - "на красе", чуть изогнув талию. Мария Ивановна, разумеется, такой картиной любовалась. И Николай воинственно хорош, и Надежда, розовенькая, в локончиках, - акварелька, а не девушка.
Все здешние офицеры ухаживали за верзилинскими дочками - за всеми, кроме Аграфены, которая была просватана и держалась скучновато. Диков, конечно, не блестящий человек, но положительный и хороший. Другое дело, что с ним не так весело; но и Груша не такая попрыгунья, как остальные.
Мартынов, разумеется, старательно производил впечатление на Надю. Надя ахала, покрывалась нежным румянцем и восторгалась. И каждая новая изысканная поза Николая вызывала свежий взрыв хохота с того диванчика, где восседала Эмилия, фланкированная обоими поклонниками-острословами. Мишель быстро рисовал, поглядывая на Николая. Боже мой, да он всегда рисовал! Что тут особенного? И так ловко выучился: проведет кривую линию с характерным зубцом, обозначающим кинжал, - и готов Николай: изогнутая спина, страшное оружие, горделивая посадка головы.
Генеральша была уверена, что и на нее какие-то комические портреты бывали рисованы; а что их она не видела, говорит лишь об осторожности Мишеля. Но Эмилию он тоже не щадил.
И Мария Ивановна сказала Траскину:
- Да если всех припоминать, кому досадили Мишины шутки, - дня не хватит. Хоть моя дочь, Эмилия Александровна… - Помедлив, генеральша все же допустила легкую улыбку на свои пухлые уста. - Помните - хотя откуда вы можете это помнить? - словом, ей подарили прехорошенький кинжальчик для украшения, носить на поясе. Эмилия, разумеется, показала его Мишелю, принялась хвастаться и вертеть перед его глазами. Мишель объявил, что эдакою штукой хорошо колоть детей, - каков негодник? Эмилия на это сказала, что когда-нибудь соберется с духом и застрелит его из-за угла… "Я не стала бы вас вызывать, - тут Мария Ивановна немного переменила позу, повернула голову и неожиданно на глазах Траскина преобразилась в свою дочь, да так ловко, что на мгновение он действительно увидел перед собой на креслах Эмилию, - нет, Михаил Юрьевич, я бы вас застрелила из-за угла!" - Заключив эту тираду, генеральша вновь грузновато осела и стала сама собой. - Каков огонь девица? Но тем не менее Эмилия Александровна никого из-за угла не застрелила, потому что пустая шутка - еще не повод для смертоубийства.
- Но ведь что-то произошло, - настаивал Траскин.
- Я не знаю, - сказала Мария Ивановна. - При мне они не ссорились. Мартынов ни слова Лермонтову не говорил. Уверяю вас, когда они выходили из моего дома, оба были спокойны и не сердились.
- А на крыльце? - сказал Траскин. - Возможно, самое важное произошло на крыльце.
- Меня с ними на крыльце не было, это и из показаний господина Мартынова явствует, - надменно обронила генеральша. - Впрочем, если вы настаиваете, могу сообщить вам следующее. Митенька, разбойник, - Дикова братик, - он в то время точно лазил по кустам и кое-что подслушивал. Его Эмилия Александровна наутро с пристрастием допрашивала - о чем говорили, когда выходили из дома.
- Для чего? - уточнил Траскин.
Мария Ивановна удостоила его величавым взором.
- Ни вам, господин полковник, ни мне никогда не постичь тех таинственных путей, коими блуждают соображения Эмилии Александровны… Впрочем, я полагаю, ей просто было любопытно: не говорили ли чего-нибудь о ней. Не знаю уж, в кого она влюблена - да и влюблена ли… И кто из господ офицеров неравнодушен к ней - для меня также загадка. Словом, истинный генерал нашего дома - я разумею Эмилию Александровну - поймал Митеньку и учинил ему допрос с пристрастием. Митенька охотно рассказал, что о барышнях не говорено не было ни слова…
Траскин представил себе Эмилию в гневе и улыбнулся. Представил себе и кинжальчик ее, которым хорошо колоть детей…
- Так что он открыл под пытками, этот Митенька?
Генеральша пожала плечами:
- На крыльце Николай сказал Мишелю, чтобы тот прекратил свои шутки при дамах, потому что ему, Николаю, это уже обидно. А Мишель на это сказал: "На дуэль ты меня за это вызовешь, что ли?" Николай якобы ответил: "А и вызову!"
- И что же Мишель? - подсказал Траскин, потому что генеральша на миг замолчала.
Кое-что сходилось. Мартынов приблизительно так и описывал этот диалог. И князь Васильчиков, его сиятельство, тоже на этом настаивал. Более того, на основании слов "на дуэль меня за это вызови", предлагал считать зачинщиком дуэли именно покойного Мишеля, поскольку эта фраза формально и по духу является именно вызовом.
Но генеральша, помолчав, добавила:
- А после Мишель засмеялся и предложил: "Лучше ты, Мартышка, зайди на гауптвахту и возьми там вместо пистолета орудие… Послушай, оно куда вернее и промаху не даст; а сил поднять пушку у тебя уж точно хватит".
Траскин остолбенел. "Формально и по духу вызов"? Предложение - взять вместо пистолета пушку и пальнуть в насмешника, разнеся его в клочки за глупую карикатуру?
Пушечки эти, очень старые, за негодностью служили лишь украшением гауптвахты, и здешние офицеры часто избирали их предметом своих острот…
Мария Ивановна уставилась на Траскина с хорошо продуманным и тщательно отрепетированным холодным негодованием.
- Полагаю, вас удовлетворил мой ответ, господин полковник?
Траскин молчал. Никакого вызова со стороны Лермонтова не было… Никакого оскорбления, сверх обычных шуток, коим подвергались решительно все члены верзилинского кружка, не было… Вообще ничего не было… кроме убийства.
- Я должен привести вас к присяге, ваше превосходительство, - сказал наконец Траскин, - и записать ваше показание.
- Показание о чем? - осведомилась Мария Ивановна.
- О том, что вы никакой ссоры у себя в доме не слышали.
Генеральша повела плечом:
- Разумеется.
Когда она удалилась, оставив после себя небольшой листок бумаги с подписью, из комнат как будто ушел большой, пышный праздник, и начальник штаба вновь оказался брошен на растерзание пыльным будничным дням.
Глава третья
В ПОЛДНЕВНЫЙ ЖАР В ДОЛИНЕ ДАГЕСТАНА
Вечером того же дня к подполковнику Унтилову явился человек, назвавшийся московским книготорговцем Петром Семеновичем Глазуновым, и так настойчиво просил принять его, что требование было уважено.
Частная квартира пятигорского плац-майора мало чем отличалась от казенного помещения, где он проводил дневные часы. Темно-зеленый цвет стен словно нарочно для того был создан, чтобы являть полный отказ от роскошного, пламенного сияния здешних дней; сквозь приспущенные шторы мало лучей пробивалось. Два портрета кисти крепостного живописца прошлого столетия являли унтиловских пращуров; во всей красе были выписаны украшения их одежд, а также ожерелья, кольца и портрет государыни Екатерины, зажатый в пальцах у Унтилова-деда; что до ручек, то они на портретах были кукольно-маленькими, как будто ненастоящими. Впрочем, по семейному преданию, сохранилась дедовская перчатка - и, судя по ее размерам, живописец уклонился от истины совсем ненамного.
Других украшений в комнате не было; спальня была обставлена еще проще.
Московский книготорговец был введен в гостиную и оставлен наедине с портретами, которые и созерцали некоторое время сюртук посетителя, его немного растерянное и вместе с тем огорченное лицо.
Унтилов вышел в домашней куртке со шнурами; по всему его виду было ясно, что за день он утомлен, однако готов уделить гостю пару минут и даже угостить его чаем.
От чая, впрочем, москвич отказался - едва ли не с ужасом: должно быть, воспитанный в традициях московского хлебосольства, он мгновенно вспомнил о том, каким обязан быть истинный московский чай - и как далеки от сего идеала все прочие чаи, подаваемые в иных уголках необъятной России,
- Прошу простить вторжение, - сказал книготорговец Глазунов. - Впрочем, оно будет кратким…
- Располагайтесь, - проговорил Унтилов. - Вы меня должны извинить - я за день утомился и потому непременно должен буду сесть; так что и вы садитесь - так будет приличнее разговаривать.
Глазунов тотчас пристроился на край стула и уставился на плац-майора расширенными, немигающими глазами.
- Собственно, только один вопрос… Отчего до сих пор не предали его земле?
Унтилов закаменел. Потом очень осторожно осведомился:
- Кого, если позволите?..
Брови на лице гостя разъехались к вискам, глаза округлились, рот сложился трубочкой - как будто Глазунов намеревался произнести: "О!"
Затем он сказал:
- Поручика Лермонтова…
Унтилов молча смотрел на него. Длинные узкие морщины, тянувшиеся вдоль его носа и рта, превратились в настоящие ущелья, - как будто к кончикам усов привесили по тяжелому грузу и оттянули с их помощью щеки.
Затем Унтилов осторожно спросил:
- Однако откуда такая уверенность, что это именно поручик Лермонтов?
- Позвольте! - сказал Глазунов, пытаясь привстать и снова усаживаясь - видимо, вспомнив о предыдущих словах плац-майора. - Но я ведь его хорошо знал в Москве… Он ведь был поэт, Мишель Лермонтов, стихи сочинял - вы, верно, знали… Ими, говорят, и государь интересовался… - При назывании государя Глазунов опять привскочил и на миг выкатил глаза, после же опять опустился на сиденье. - В моей лавке виделись, да и вообще - в Москве… - Он сделал широкий неопределенный жест, характеризовавший как нельзя лучше Первопрестольную с ее неизбежными хождениями в гости по кузинам, подругам кузин, кузинам кузин, тетушкам подруг, подругам тетушек - и так далее, до бесконечности… На мгновение Унтилову представились моря чая и горы пышных кулебяк, выпекаемых в виде румяных поросят с лимончиком в пятачке. Затем видение растворилось.
Постетитель глядел на плац-майора с горестным удивлением.
- Каково же было мое огорчение, когда я увидел, что Мишель мертв!
Унтилов ухватился за последнюю фразу:
- Вы узнали, что поручик Лермонтов убит?
- Я не узнал это, - возразил Глазунов, - я увидел это.
- Вы, позвольте, визионер?
Глазунов вспыхнул, вскочил, забегал по комнате, а затем подбежал к портретам пращуров и как-то сник под их пристальным взором.
- Я не визионер! Не понимаю, отчего вы надо мной насмешничаете… Мишель лежал на обочине дороги, в десяти верстах от Пятигорска…
- В десяти? Не в четырех?
- Полагаю, я не мог бы так сильно ошибиться в расстоянии, - сказал москвич. - Я давний путешественник и хорошо знаю своих лошадей.
- И как давно вы его там видели? - очень тихо спросил Унтилов.
- Вчера! - ответил книготорговец Глазунов. - Я видел его на пути сюда. Говорю вам, так и было… Но для чего казак? Собственно, я хотел узнать, совершилось ли уже погребение, потому что сперва я поехал в Железноводск и здесь оказался только сегодня… Но сердце, - тут он осторожно коснулся своего сюртука с левой стороны, - сердце болит…
Унтилов встал, приблизился и взял его за руки. Все преграды, все барьеры между этими незнакомыми людьми вдруг оказались сломлены, сметены в единое мгновение, и в тот миг они как будто читали друг в друге: Глазунов ощущал глухое отчаяние своего собеседника, а Унтилов - недоумение и острую печаль заезжего москвича.
- Расскажите, - шепотом попросил Унтилов. - Сядьте и расскажите все… все, что вы видели.
Глазунов пожал плечами и скорее отошел от плац-майора, торопясь разрушить неприятное, болезненное их единство.
- Извольте. Я ехал сюда, чтобы поправить здоровье, - у меня есть предписание врачей, если вас это интересует…
Унтилов махнул рукой, решительно отказываясь от подробностей.
- Верстах в десяти от города… Возможно, в восьми, не ближе… Я увидел казака. Он стоял на обочине дороги, чуть в стороне, и охранял нечто. Когда я приблизился, движимый вполне естественным в подобных случаях любопытством, казак велел мне отойти. - Тут Глазунов слегка надул щеки и более низким, чем его естественный, голосом проговорил: "Проезжайте, господин, не дозволено!"
Глазунов остановился, покусал губы. Затем встретился глазами с Унтиловым и очень просто, почти по-детски добавил:
- Я ведь узнал его. Это он был, Мишель. И как лежал! Как будто летел и пал с небес, сраженный внезапным выстрелом! Руки раскинуты, лицо, одежда - все в грязи.
- Может, вы обознались? - тихо спросил Унтилов. - Лицо-то было в грязи!
- Her, - москвич горестно шлепнул губами, - не обознался. Мишель. Этот меня стал отгонять - "не положено, барин, проезжайте-ка…", но я не мог и шевельнуться.
- Вы верхом изволили приехать? - спросил Унтилов.
- Нет, в собственном экипаже… Я вышел, когда заметил казака, - пояснил книготорговец. - Он так лежал… Укоризной, - и Глазунов чуть покраснел.
Унтилов постукивал пальцами по ручке кресла.
- И каковы были ваши действия?
- Я стал говорить казаку: "Как тебе не стыдно, братец, это ведь русский офицер лежит убитый, а у него лицо грязное и не покрыто. Возьми хоть мой платок, сотри грязь!"
С этими словами Глазунов полез в карман и извлек измурзанный белый карманный платок.
- Вот, - предъявил он. - Казак меня начал отгонять, сердился, потом стал несчастный - ясное дело, боялся, что от начальства нагорит. Я и уехал прочь… Так он до сих пор там лежит?
Унтилов встал, забрал платок, навис над сидящим Глазуновым, который вдруг завертелся на стуле.
- Я вас попрошу, господин Глазунов, - медленно проговорил Унтилов, - этого происшествия никому не рассказывать… Поручик Лермонтов, погибший при печальных обстоятельствах, был достойно предан земле. Платок ваш я сохраню в память о незабвенном Мишеле. Благодарю вас… и прощайте.
Глазунов неловко откланялся и вышел.