Унтилов остался один. Платок, скомканный и грязный, лежал перед ним на столике, рядом с тонкошеим графином, на котором была искусно нарисована взлетающая цапля. Предки, с портретом покойной государыни и с тоненьким кружевным платочком в кукольных пальчиках, созерцали друг друга и одновременно с тем оглядывали испытующими глазами комнату. Потомок их схватился за седеющие волосы у висков и сильно дернул. Застонал.
- Как мог он узнать поручика Лермонтова, если Лермонтов уже погребен? - спросил сам себя Унтилов. - Обознался? Почему казак? Отчего лицо в грязи? Дождь был, не могло быть никакой грязи… Да нет, что я говорю, какая грязь, какая обочина дороги, если его тем же вечером доставили в дом Чилаева и гам обмыли… И похоронили.
Но мятый платок оставался и упорно, с московской настырностью, твердил совершенно обратное.
В комнатах совершенно стемнело, свеча угрожающе трещала, предрекая свой близкий конец, и сумрак надвигался неизбежно. Унтилов сидел не шевелясь. Белое пятно на столе не исчезало - даже когда стало совсем темно, оно сделалось бледно-серым и, как казалось, едва заметно шевелилось.
Наконец Унтилов поднялся из кресла и ушел спать.
* * *
Утром следующего дня Петр Семенович Глазунов, уже успокоенный, с приличной на лице печалью, возлагал цветы к простому камню с надписью "Михаил", установленному на кладбище.
Филипп Федорович Унтилов, напротив того, совершенно взъерошенный, после дурно проведенной ночи, седлал лошадь, намереваясь отправиться по дороге из Пятигорска и поискать загадочного казака, охранявшего загадочное тело. В одном Унтилов не сомневался: тот покойник никак не мог являться поручиком Лермонтовым, поскольку поручика Лермонтова видело множество народу в те два дня, что протекли с момента его смерти. Даже портрет остался.
Нервное состояние всадника передалось и коню; он тонко ржал, мотал головой и грыз удила - хотя обычно радовался предстоящей прогулке.
Унтилов сел в седло. До настоящей жары оставалось еще несколько часов, и если поводить лицом, то можно поймать несколько мимолетных поцелуев прохлады, залетевшей с горных вершин на краткий утренний миг.
Городок был маленький, но чистенький, беленький. Десятка два прихотливо прорезанных в различных направлениях улиц составлялись деревянными, одноэтажными домиками, погруженными в пышные зеленые садики, - должно быть, пролетающим в вышине птицам они казались похожими на взбитые с кремом пирожные… разумеется, в том случае, если бы птицы имели понятие о такой деликатной материи, как пирожные…
Впрочем, здешними каменными постройками вполне можно и гордиться: галереи и ванны, гостиницы, несколько частных домов - все как на европейских курортах, вроде Баденского, только поменьше и как-то более по-домашнему. Почти у самых минеральных источников - липовая аллея, на которую выходит двухэтажное здание канцелярии коменданта, а чуть подальше, если пройти прямо между молоденькими липками, будет большой дом Реброва, с колоннами и мезонином, - там останавливаются проходящие курс лечения. Камень - теплого золотистого цвета, как будто нарочно подобран был оттенок, чтобы гармонировать с цветом небес.
Унтилов ехал, стараясь избегать серного запаха, который блуждал по причудливым изгибам улиц и время от времени накатывал на пешехода или конного. Впрочем, нос от этого запаха никто не морщил, поскольку он был спутником исцеления.
Уже на выезде из Пятигорска Унтилов приметил всадника, едущего шагом, и, поравнявшись с ним, признал Дорохова. Поначалу Филипп Федорович хотел миновать этого неудобного и неприятного человека, но затем другая мысль его посетила.
- Руфин Иванович, стойте! - крикнул Унтилов, нагоняя того.
Дорохов остановился, лениво повернулся в седле.
- Доброе утро, ваше превосходительство, - молвил он равнодушным тоном. - Нынче я еще ничего натворить не успел, и все мои злодейства еще дремлют в ожидании.
- Хотел вас попросить - составьте мне компанию, - сказал Унтилов. - Заодно кое о чем расскажете…
Не спрашивая больше ни слова, Дорохов присоединился к плац-майору, и они двинулись по дороге бок о бок.
- Вчера у меня был забавный посетитель, - заговорил Унтилов, когда они проехали первую версту. - Московский книготорговец. Уверяет, будто знавал покойного Мишеля.
Дорохов сделал короткий, чуть презрительный жест рукой.
- Должно быть, знавал, - согласился он. - Мишель, небось, захаживал к нему в лавку.
- Утверждал также, что видел убитого Мишеля на обочине дороги, - продолжал Унтилов.
Дорохов насторожился.
- Когда?
- В том-то и дело…
Они проехали четыре версты почти в полном молчании, затем остановились возле той поляны, где происходил поединок. Дорохов спешился, прошел несколько шагов. Место было пустынным, спокойным, чуть колебались ветки кустов, опять запыленных. Следы от колес и копыт еще сохранялись на поляне, но уже расплылись и потеряли очертания.
- Вот здесь, - сказал Дорохов. И посмотрел на своего спутника. - Он здесь его видел?
Унтилов молчал.
Дорохов походил еще немного вдоль кустов, наклонился над тем местом, где лежало тело Мишеля, повздыхал, выпрямился.
- Здесь он лежал. Секунданты ведь то же показывали? Здесь! Я хорошо помню. Я ведь помогал, когда его перевозили.
- Да? - сказал Унтилов. - Ах, ну да…
- Да, - продолжал Дорохов. - Еще помог князю Васильчикову накрыть его. Васильчиков уж не знаю, чем хотел укрывать, - а я дал мою шинель, потому что мою не жалко, она дурного сукна…
Унтилов вздрогнул.
Дорохов заметил это и подошел поближе.
- Что с вами? Вы не здоровы?
- Не знаю, - пробормотал Унтилов. - Должно быть, нездоров… Или кто-то врет больше, чем это ожидалось.
Дорохов оскорбился:
- В кого вы изволите целить?
- Да уж не в вас, Руфин Иванович… Вам уж скоро сорок, а вы все из себя строите индейского петуха. С чего вы взяли, что я о вас говорю?
Дорохов отмолчался.
Филипп Федорович вздохнул. Он чувствовал, как с каждым мгновением делается все более старым. Помедлив, чтобы собраться с силами, он прибег к испытанному средству - перешел на казенный язык:
- Вы, стало быть, утверждаете, что помогали князю Васильчикову перевозить тело убитого поручика Лермонтова?
- Именно, что утверждаю, - сердито ответил Дорохов. - И тайны из этого не делал.
- И дали ему для этого свою шинель.
- Точно так, дал ему для этого свою шинель, потому что она дурного сукна и ее не так жалко было бы испортить.
- А черкески мартыновской вы здесь поблизости не видели?
- Когда? - Дорохов прищурился.
"Все еще подозревает, что я из него дурака пытаюсь сделать, - подумал Унтилов. - Вопрос еще, кто из кого делает дурака… И как дураку впоследствии жить с этим фактом…"
- Я спрашиваю: когда вы забирали отсюда тело, не видели ли вы поблизости мартыновской белой черкески? - повторил Унтилов.
- Никакой мартыновской черкески тут и в помине не было, - объявил Дорохов. - Во-первых, я бы заметил - светло было, а она, как вы говорите, белая… Во-вторых… - Он махнул рукой, понимая, что "во-вторых" не существует. - Словом, нет, ее здесь не было.
- А вот господин Мартынов утверждал, что была. Да и потом ее отсюда забирали, - сказал Унтилов. И добавил очень задумчиво, как бы между прочим: - Ужасно он пекся о том, чтобы черкеску забрали.
- Он ведь у нас большой франт, - сказал Дорохов чуть презрительно. - Правду ли говорят, кстати, что он и из полка потому уволился, что форма некрасивая?
Унтилов криво дернул плечом:
- С него станется… Достойный повод для выхода в отставку, не находите, Руфин Иванович?
- Люди бывают различны, и побуждения их для нас по большей части тайна, - философски высказался Дорохов. - Так что с черкеской?
- А то, что господин Мартынов страдал по ней почти сутки. Не могу, говорит, без формы к коменданту явиться. Срочно, говорит, желаю ее видеть у себя.
- Да-а… - сказал Дорохов. - Разве у него другой не было?
- К тому же эта грязная, - добавил Унтилов. - Вот именно. А тут еще ваша шинель.
- Да что вы привязались к моей шинели! - взорвался Дорохов. - Далась она вам! По-вашему, застреленного офицера нельзя на солдатской шинели принести? Обида для его благородия?
- Будет вам, Руфин Иванович, - сказал Унтилов. - Что вы так кипятитесь? Я про шинель так подробно спрашиваю, потому что, как известно следствию, корнет Глебов накрыл убитого поручика своей шинелью - после чего помчался в город поторопить помощь.
- Глебов? - удивился Руфин Иванович. - Не было здесь никакой глебовской шинели.
- Стало быть, господин корнет Глебов врет.
И все кругом затихло. Даже ветер как будто не решался трогать листья и озоровать в траве. Потом где-то очень далеко крикнула птица.
Дорохов сказал:
- Глебов не будет врать.
- Однако же, кто-то из вас говорит неправду.
- Глебов врать не станет, - чуть повысив голос, повторил Дорохов. - Он честный человек, любил Мишеля… Да и вообще, такой человек не будет врать. Если Мишка Глебов сказал, что накрыл покойного своей шинелью, значит, так оно и было.
- Да? - сказал Унтилов. - А вы, Руфин Иванович, кому свою шинель пожертвовали?
Они опять замолчали. Дорохов подошел к унтиловской лошади вплотную, оттолкнул от себя мягкую лошадиную морду, которая полезла было обнюхивать его руки и ласкаться, и заглянул плац-майору прямо в глаза.
- А что еще вам странным показалось, Филипп Федорович?
- Я вам отвечу, пожалуй, - медленно проговорил Унтилов, взвешивая каждое слово. - Но только это останется между нами… Согласно заключению, которое вынес доктор, Лермонтов помер от своей раны на месте. Пуля пробила оба легкого, он даже вздохнуть толком не смог - тотчас испустил дух.
- А Мишка Глебов говорил, будто он еще жив был, когда поехали за помощью… - Дорохов побледнел, отступил на шаг, словно испугался подцепить опасную и заразную болезнь. - Мишка говорит, он был еще жив! - крикнул Дорохов. Эхо прокатилось, невнятно повторилось несколько раз и пропало в расселинах. - Как же он мог умереть мгновенно?
Унтилов тоже слез с коня. Вытянул руку, тронул Дорохова под ребром.
- Вот сюда вошла пуля, - сказал он. - А вышла, - он обошел своего собеседника кругом и коснулся его плеча сзади, - вот отсюда.
- Невозможно, - сразу сказал Дорохов, резко оборачиваясь. - Это же невозможно! На корточках он сидел, что ли, этот Мартынов?
- Или Мишель сидел на лошади, - продолжал Унтилов, - а его сняли выстрелом, подойдя близко.
- Так горцы делают, - мрачно сообщил Дорохов. - Обычное у них. Подойдут, еще и поболтают - а после пальнут. Азиаты.
- Если Мишеля убили горцы, для чего представлять все это в виде дуэли? - продолжал Унтилов. - Чтобы насолить коменданту?
Дорохов энергично замотал головой:
- Вот уж нет! Зачем это? Нет!
Они помолчали немного, после чего Унтилов предложил:
- Давайте, в самом деле, отъедем на восемь миль и поищем то место, о котором рассказывал москвич. Авось еще что-нибудь найдем… интересное. Вы еще не испуганы - а, Руфин Иванович?
Дорохов посмотрел на него мрачно и не ответил.
* * *
Они проехали еще немного, и Дорохов вдруг начал говорить: он рассказывал много, неостановимо, как иногда случается рассказывать людям, при других обстоятельствах молчаливым, - иногда лишь единственный раз в жизни такое с ними и бывает, что они размыкают уста и пускаются в воспоминания.
- Мишель с первого взгляда не нравился, - говорил Руфин, глядя перед собой на дорогу, - вот и мне он не понравился. Я до стихов не охотник, да и вообще книг не читаю… А этот приехал - холодный, нос дерет, и половина начальства пила чай у его бабушки…
Унтилов призакрыл глаза, слушая - и дивясь тому, как странным образом тон произносимого может противоречить словам. Словно женщина, тонко чувствующая и хорошо отдающая себе отчет в каждом движении своего сердца, Дорохов открывал свое отношение к погибшему Мишелю.
- Да еще наружность его, - продолжал Руфин Иванович, - ну хоть бы что оригинальное или красивое! Просто круглая приятная физиономия, усики, куделяшки надо лбом… Каждый второй офицерик с лица таков. Но что больше всего меня выводило из себя - так это то, что он не пьянел. Мне все казалось, что, пока мы пьянствуем, он сидит трезвее всех и смотрит с насмешкой… И вот что забавно! Что он был всегда трезвее меня - сущая правда, но только он вовсе не глядел косо и пил, сколько следует, просто вино на него не оказывало никакого действия… После уж мы сблизились. Он, знаете, всегда таскал эту рубашку канаусовую красную, в которой его и убили, - вечно грязная… Говорили, будто он никогда ее не стирает, такая она вечно чумазая, но это, конечно, пустые слухи, - раз или два она точно бывала стирана…
Филипп Федорович выдвинул вперед коня и загородил Дорохову дорогу. Тот стал.
- Что?..
Унтилов смотрел на него непонятно, скучным, мертвым взглядом. Дорохов чуть попятил коня.
- Да что такое?
- Что вы насчет рубашки сказали?
- То, что она у него бывала грязной. Ах, Филипп Федорович, вы меня и в самом деле пугаете! Что такого, что в походе рубашка загрязнилась? Такое со всеми бывает, и в этом ничего зазорного для памяти Мишеля нет.
- Привычки такого сорта не изживаются, - сказал Унтилов задумчиво. - Человек либо чистюля, либо грязнуля. Никакой поход, никакие обстоятельства, ни даже дюжина магометанских пророков, навроде того разбойника, что сейчас сидит в горах, - ничто этого не изменит.
- Это точно, - охотно согласился Дорохов, радуясь тому, что лицо его собеседника чуть смягчилось и сделалось живее.
"В самом деле, странный человек!" - подумалось ему.
А вслух Дорохов сказал:
- Вот у нас был один корнет, как раз страшный чистюля… Его фамилия была Смоковников. Мало, что он требовал всего чистого каждый день - так он ведь еще ухитрялся и не пачкаться! Все по уши уж в грязи, а он как будто над землей ходит… Правда, потом его убили, - добавил Дорохов с чуть виноватым видом. - И ведь как это подло получилось! Должно быть, те разбойники давно за нами следили. Шли, как шакалы, по следу, справа и слева - ждали, когда им лучше напасть. Стали мы лагерем. Хорошо. Вот стоим, готовимся на ночлег. Этот наш Саша Смоковников посылает денщика - чтоб постирал ему рубашку и портки. Не могу, говорит, ходить неаккуратным и стращать здешних дам, ежели таковые случатся. Мы сперва даже обижались: что это, получается, мы, значит, из себя страшилищ являем, а он, Саша Смоковников, один лучше всех? Но он такой простой был, добрый. Говорит: вы все - заслуженные, мол, люди, побывали в деле и показали свою удаль, а я, бедный корнет Смоковников, еще никто - так пусть хоть чистотой мундира буду отличаться. А те-то, разбойники, они все следили. Как спустился денщик к ручью - не выдержали и убили. Они, говорят, если долго не убивают, начинают болеть. Саша пождал-пождал и сам пошел к ручью. Видит - денщик убитый, рубахи в мутной воде плавают. Выдернул шашку и бросился на врага…
Дорохов помолчал немного, ожидая от слушателя реакции, но, не дождавшись, заключил:
- И побил в одиночку всех четверых. Точнее, одного зарубил, а прочие отошли… Очень храбрый был корнет. Потом, правда, все равно погиб.
Унтилов пропустил эту историю мимо ушей. Думал о своем - более важном. Молвил задумчиво:
- А Мишеля в Пятигорске никто и никогда не видел в несвежем… Кого ни спроси: он едва с дороги - и уже в белоснежной рубашке.
- Едемте дальше, - сказал Дорохов. - Похоже, ваше высокоблагородие, вам это наконец удалось - нагнать на меня страху.
Когда, по их подсчетам, они миновали восьмую версту, то начали смотреть по сторонам внимательнее, выискивая - если не таинственного казака возле таинственного трупа, то хотя бы следы их, и в конце концов старания были вознаграждены: Дорохов отыскал примятую, изломанную траву и, покопавшись в ней пальцами, извлек помятую пуговицу.
Сидя на корточках, показал находку полковнику. Тот принял, повертел, сжал в кулаке со вздохом.
- Одна пуговица, в любом случае, ничего не доказывает.
- Кроме того, что москвич прав: здесь кто-то был, - возразил Дорохов.
- Стало быть, можно утешить господина Глазунова: он не визионер и ему не почудилось… - задумчиво проговорил Унтилов. - Но для меня, Руфин Иванович, этого очень мало.
- Должно быть, судьба москвича несильно вас занимала, - сказал Дорохов с таким серьезным видом, что Унтилов на мгновение поверил в его серьезность.
- Кто-то здесь определенно был, - повторил Унтилов, оглядываясь. - В восьми верстах от города. Не в четырех… И готов поклясться, что в белоснежной рубашке.
Дорохов встал, поймал коня за узду, притянул к себе, словно хотел в большом, полном жизни теле животного почерпнуть сил и для себя.
- Что вы хотите сказать, ваше высокоблагородие?
- Только то, что убитых было двое… Одного Глебов накрыл шинелью, другого - вы. Один - в красной канаусовой рубашке, другой - в белой. Один умер на месте, застреленный из "кухенройтера", причем стреляли снизу вверх. Другой умирал почти час и истек кровью… Это если свести воедино все неувязки, которые я успел уловить, пока расспрашивал самовидцев. Впрочем, есть еще одно, самое для меня непонятное.
Дорохов молча смотрел и ждал продолжения. Он догадывался, что это будет, и у него все сжималось в груди от предчувствия.
Унтилов встретился с ним глазами.
- Мишель не хотел стреляться… Он вообще не предполагал, что это серьезная дуэль.
- Но ведь Мишель сам предложил решить все споры в поединке, когда Мартышка потребовал от него прекратить шутки, - напомнил Дорохов.
- Это они так говорят, - вздохнул Унтилов. - Мол, этот потребовал, а тот - предложил. А знаете, что на самом деле предложил Николаю Мишель? Расстрелять его из пушек - из тех, что декорируют гауптвахту… Он думал, все происходящее - только очередная выходка. Он ведь считал Николая Соломоновича своим другом, давним товарищем. До последнего удивлялся… И так и не выстрелил.
Помолчали - горестно. Затем Дорохов осторожно сказал:
- Разумеется, я не вправе вмешиваться или советовать, но… вы же оба пистолета проверили?
Унтилов махнул рукой безнадежно:
- Завтра я закрываю дело и отправляю его в штаб армии, а государю - рапорт. Обо всем, что между нами сегодня было говорено, - прошу вас, никому не рассказывайте.
Дорохов сел в седло, подождал, пока Унтилов последует его примеру. Огляделся по сторонам. Было очень тихо, как будто никогда человеческая злая воля не нарушала покой этих мест. Затем Руфин Иванович вполголоса проговорил:
- Но если убитых было двое… то кто был тот, второй?
Ветер подхватил его слова и унес их, рассеивая вместе с пылью и тонкими солнечными лучиками, так что спустя миг от них не осталось и следа…