Эльзе удалось достать пропуск в зал суда. Разовый, на утреннее заседание. Она услышала Димитрова - его голос, лишенный намека на страх. Димитров оперировал фактами. Он приводил их один за другим в железной, беспощадной последовательности. Было приказание Геринга чинам полиции уйти из рейхстага до 20.00 и - впервые! - оставить здание без охраны? Да, было. Связан ли рейхстаг подземным ходом с дворцом прусского министра-президента - того же Германа Геринга? Да, связан. Известно ли суду, что в подвале обнаружены следы пребывания поджигателей? Да. А как же тогда расценивать то, что в подвал нельзя проникнуть иначе, чем по подземному ходу из дворца? И кто же, по мнению суда, стоял за спиной поджигателей, кто направлял их, кто устранял все препятствия на их пути?!
Судьями были нацисты. И следователи были нацистами, и обвинители; в приверженности НСДАП распинались и адвокаты, отобранные судом для защиты Торглера, и ван дер Люббе… И все же в феврале тридцать третьего приговор удостоверил бессилие наци перед лицом несгибаемого мужества и правды - Георгий Димитров, коммунист, смертельный противник гитлеровского режима, был оправдан!
Эльзе была счастлива. Такой легкости она не чувствовала давно. Из Швейцарии, куда ее послал концерн Моссе, она следила за известиями с родины, все ждала, что следующий процесс - над Тельманом - процесс, о назревании которого писали в газетах, станет сокрушительным ударом по наци и явится сигналом к борьбе. В том, что Тельман выиграет бой, она не сомневалась. Лишь бы он, как Димитров, получил трибуну, лишь бы Моабитская тюрьма отверзла двери камеры…
Она ждала. В сумочке, чтобы был под рукой, носила пролонгированный авиабилет, приобретенный в агентстве Кука. Он давал возможность в любой нужный день - через Париж, Брюссель и Мюнхен - вылететь в Берлин.
Но суд не состоялся.
Второй этап был связан с 30 июня тридцать четвертого. В этот день по всей Германии казармы СА были внезапно блокированы войсками, полицией и отрядами СС. Главарей штурмовиков вылавливали повсеместно. Захваченных расстреливали немедленно или свозили в специальные пункты, где казнили без допросов и следствия. Заодно были уничтожены бывший канцлер генерал Шлейхер, старый соперник Гитлера по НСДАП Грегор Штрассер, начальник канцелярии вице-канцлера, главный правительственный советник фон Бозе - личный друг вице-канцлера в правительстве Гитлера Франца фон Папена. Самого фон Папена - на его глазах были пристрелены фон Бозе и два адъютанта - от смерти спасло не положение члена кабинета министров, а секретное распоряжение фюрера, имевшего на "прекрасного Франци", связанного с магнатами Рура, далеко идущие виды… Предпоследним 30 июня был казнен всемогущий Рём. Он так ничего не понял до конца. Ни тогда, когда Гитлер разбудил его во время послеобеденного отдыха; ни в камере, куда ему в виде особой милости принесли пистолет. Рём впал в буйство. Отбросил парабеллум. Крикнул: "Дайте мне черного кофе! Дайте мне порядочного кофе, а не этого…" Двое из СС подняли его, прислонили к стене. Содрали коричневую униформу. "Готовьтесь, господин Рём!" Выстрелили одновременно. Рём упал навзничь, прохрипел: "Мой фюрер!" Один из эсэсовцев сказал назидательно: "Надо было думать раньше, господин Рём!" Завершил бесконечно длинный список казненных Карл Эрнст.
События 30 июня "Фёлькишер беобахтер" объяснила как ответную меру НСДАП на подготовленный штурмовиками путч. Газета прославляла мудрость фюрера, беспощадно подавившего мятеж.
Эльзе, читая "Фёлькишер беобахтер", терялась в догадках. Какой путч, если Рём спал, а СА сидели в казармах? Объяснение она нашла в "Трибюн де Лозанн". В газете указывалось, что Рём сам подписал свой смертный приговор, выдвинув программу слияния штурмовых отрядов и армии под эгидой СА и с предоставлением ему самому поста главнокомандующего. Такого Гитлер допустить не мог; программа рыла пропасть между ним и генералами; фюреру грозила опасность быть сброшенным штыками рейхсвера.
Значит, в лагере наци раздоры? Волк пожирает волков. Не знаменует ли это начала падения режима? Эльзе казалось, что настает миг выйти из подполья и, пока наци ослаблены раздорами, разгромить их.
Билет на Берлин все еще имел силу, и Эльзе ждала…
Ожиданием, долгим и бесплодным, завершился для нее второй этап.
Третий, начавшись без перехода, был исполнен спокойствия, понимания и внутреннего возмужания. Все оказалось не таким простым, как она считала. Гитлер не только уцелел, но и утвердился в качестве главы государства. Уже не республики, а Третьей империи; этот термин, пущенный в ход десять лет назад любимым писателем фюрера Меллером ван ден Бруком, стал официальным.
Но ведь КПГ жила. А значит, идет упорная, тяжелая борьба.
Где ее место в этой борьбе? Почему никто не приходит, почему Курт не подает о себе вестей? Вернувшись из Праги, Эльзе со всеми необходимыми предосторожностями попыталась отыскать тех, кого знала до переворота. Тщетно! Телефоны товарищей не отзывались; друзья по молодежной ячейке были либо арестованы, либо сменили адреса. Не помог и "канал", данный Фрешнером перед отъездом: Берлин, Панков, почтамт, до востребования - предъявителю выигрышного билета саксонской лотереи серии АА. Она написала, дав понять, что ждет связи: "Нет ли вестей от Бруно? Если да, то не зайдете ли? Адрес Бруно знает…" Ответа не последовало.
…Вовремя же ты появился, Вольфганг!
Вольфганг пришел, как и обещал, точно в восемь. Аккуратность была у него в крови. Эльзе захлопотала, собирая на стол, подвинула гостю единственное кресло. Вольфганг устроился удобно, словно намереваясь провести в нем великое множество часов, остановил ее на полпути в кухню: "Есть я не хочу. Сядь. Давай поговорим".
Он слушал рассказ молча. Потом задал вопрос - первый из множества вопросов, с помощью которых добивался от Эльзе предельной ясности.
- Ну как? - спросила она в свою очередь, когда он замолчал. - По-моему, с Бертгольдом вышло правильно? Мне кажется, что гестапо…
- Боюсь судить, - сказал Вольфганг. - Хорошо бы знать, что думают об этом у Боле. Хорошо бы, но, сама понимаешь, неосуществимо. Единственное, что мне кажется верным: улик у них нет. Были бы улики, ты бы сидела не здесь.
- А увольнение?
- Скорее всего, превентивная мера.
Это были важные вещи, но все-таки не главные; главное Эльзе никак не могла произнести. Не поймет ли Курт ее слова как проявление слабости? И все же не спросить нельзя - кто, как не Курт, с его партийным опытом, способен дать правильный и честный ответ?
- Послушай, - сказала Эльзе. - Нацизм - это надолго?
Вольфганг медленно разжал губы:
- Боюсь, да.
- А борьба?!
- Ты же борешься, - сказал Вольфганг.
- Но одна! Вот ты уйдешь - и опять…
Вольфганг тяжело сдвинул брови к переносице.
- Почему ты так решила? - Он растянул слова, улыбнулся. - Надеюсь, ты не против, что представитель "Фильмбанка" будет тебя навещать? Я ведь - ты этого, конечно, не знаешь! - "старый боец", "сливки" НСДАП! Можешь не скрывать нашего знакомства и даже гордиться им.
Он ушел поздно, оставив Эльзе больше чем надежду. Быть снова не одной! Более достаточно, чтобы обрести равновесие и уверенность.
Эту уверенность не поколебали даже отсутствие работы, бесплодные звонки старым коллегам, напрасные поиски вакансий. Эльзе зарегистрировалась в районном бюро Трудового фронта в качестве журналистки, ищущей места. Ей в самых неопределенных выражениях пообещали содействие. Предложили ждать.
Ждать Эльзе умела. Всю осень и начало зимы она провозилась с заметками, пытаясь связать их и превратить в книжку путевых очерков. Время от времени ее навещал Вольфганг - всегда внезапно. Исчезал он так же внезапно, и это было единственное, что доставляло Эльзе беспокойство, ибо она понимала, что Курт ездит не только по делам "Фильм-банка".
А в декабре ее пригласили в бюро Трудового фронта, где чиновник сообщил, что фрейлейн, если у нее нет других предложений, может в ближайшие дни выехать к месту работы. Отличная должность! И, что особенно почетно, не в империи, а за границей. В Польше. Любезно улыбаясь, чиновник вручил ей запечатанный пакет. Многоуважаемая фрейлейн Штилле должна ознакомиться с документом, лежащим в пакете, и она узнает адрес учреждения, где ей все объяснят подробно, Придется только соблюсти маленькую формальность. Не соблаговолит ли фрейлейн заполнить подписку о неразглашении?
Эльзе распечатала пакет. Ее просили прийти для переговоров… в Заграничную организацию НСДАП! "Опять!" - мелькнула мысль. Она внимательно перечитала текст. Фамилия сотрудника, приглашавшего на Тиргартенштрассе, была ей неизвестна.
Поблагодарив чиновника, Эльзе поехала в штаб-квартиру АО.
Пробыла там недолго.
Вышла, едва уместив в сумочке ворох бумаг: проездной билет, открепительную карточку, направление, служебную инструкцию, сопроводительное письмо.
Вечером - поистине ей везло! - словно чуя перемены, позвонил Вольфганг. Сказал, что обязательно заглянет в гости.
Как всегда он пришел без опозданий. Прочел бумаги. Сказал:
- Считай, что все отлично! Ты понимаешь, что тебе доверили в НСДАП?
- Еще бы! В Заграничной организации, будь спокоен, мне растолковали, что это значит - референт по культуре. Организатор духовной жизни ландесгруппы и посольства. Хотела бы я знать, кому обязана честью?
Вольфганг медленно покачал головой.
- Не думай, что мне. Нет, не мне.
- Как считаешь: реабилитация это или проверка? Это может быть проверкой?
- Может.
- Так не лучше ли отказаться? - Эльзе зябко повела плечами. - Мы больше не увидимся? Ты дашь мне связь?
Вольфганг достал сигарету. Закурил. Сказал;
- Не волнуйся. "Фильмбанк" имеет интересы и в Польше…
…Перед самым рождеством референт польской ландесгруппы по культуре фрейлейн Эльзе Штилле выехала к новому месту службы, в Варшаву. Здесь она представилась послу графу фон Мольтке и непосредственному начальству - фюреру ландесгруппы, "товарищу по партии" Бюргаму. Они встретили ее почти тепло. бесплатно
3
30 декабря 1938 года, в день, когда Санта Клаус еще только готовит подарки, секретарь имперского посольства в Варшаве Адольф фон Шверинг получил классный чин легационного советника. Человек помоложе, возможно, счел бы, что тщеславие его удовлетворено, но фон Шверинг расценил новый ранг как подачку. Однокашники, вровень с ним начавшие карьеру, давно вырвались вперед, носили регалии министериаль-диригентов, становились посланниками и послами, а он на шестом десятке лет так и не шагнул дальше секретаря. Это было тем более несправедливо, что биография Адольфа фон Шверинга была безупречной, а в послужном списке не числилось ни единого замечания. Больше того, посол граф Мольтке не раз и не два подчеркивал, что знания фон Шверинга в области международного права делают честь германскому дипломатическому корпусу и именно в этом смысле ежегодно давал в Берлин служебные аттестации…
Легационный советник, ну что ж…
Выслушав поздравление фон Мольтке, произнесенное не в присутствии всего персонала, а в кабинете, с глазу на глаз, и лишний раз убедившись, что посол тоже считает положение щекотливым, фон Шверинг отправился к себе и занялся разбором почты. Но работа не шла. Здесь, в бюро, где каждая мелочь привычна глазу, где все - штофные обои, старая мебель - было выдержано в едином стиле и располагало к спокойствию, он вдруг ощутил тоску и боль. Бюро - его "башня из слоновой кости", оно - единственное место в посольстве! - оказалось избавленным от навязчивых атрибутов режима: портретов фюрера, фотографий Риббентропа, партийного флажка в подставочке на письменном столе. Шверинг был привязан к милым сердцу мелочам, к мебели, вышедшей из моды, которую полтора десятилетия назад вывез из силезского поместья и таскал через всю Европу - из Берлина в Прагу, оттуда в Константинополь, в Катовицы и, наконец, в Варшаву. В этом кресле, например, он сидел молодым референтом посольства в Чехословакии; оно же, мягко пружиня набивкой из волоса, принимало его, чуть погрузневшего, уже в качестве атташе при посольстве в Турции. В тридцать втором оно последовало, как и прочая обстановка, за Шверингом из Катовиц, где он был вице-консулом, сюда, на новое место… Секретарь и легационный советник… Это за пятнадцать-то лет!.. Ну и черт с ним!
Успокаиваясь, фон Шверинг оглядел полки с книгами, избегая смотреть на нижнюю, где, плотно прижавшись друг к другу коричневыми корешками', застыли партийные издания. Шеренгу открывала "Моя борьба", переложенная закладками; за ней шли творения вождей и литераторов - от Геббельса до Эверса, чей роман о жизни Хорста Весселя был объявлен настольной книгой. Четвертой или пятой в строю стояла "жемчужина" собрания - размноженная для служебного пользования монография заместителя фюрера по партии Рудольфа Гесса "Шпионаж на массовой базе в Японии".
Свою библиотеку Шверинг подбирал всю жизнь; трясся над книгами, как Шейлок, и даже дочерям выдавал Лессинга или Шиллера не иначе, как внеся запись в формуляр. Книги были его друзьями; других, по совести говоря, он не имел.
Встав, фон Шверинг подошел к полкам; рассеянно погладил светло-кремовые корешки Лессинга. Поправил, чтобы обрезы плотнее прилегли ко второму ряду, скрыв томики Фейхтвангера, Фаллады, Вайнерта. Опальные, преданные сожжению, эти книги были гордостью фон Шверинга, опорой, позволяющей считать себя человеком, а не барабанщиком в коричневой колонне.
В кабинете не было посторонних, но фон Шверинг привычно оглянулся, прежде чем снял с полки Лессинга и выудил из второго ряда один из томиков. Под руку подвернулась книжка Мюзама и Шверинг задумчиво погладил ее по корешку, вспомнив при этом, что именно стихам Мюзама обязан сближению с фрейлейн Штилле. Вот уж воистину парадокс - найти родственную душу в той, в ком ее и не собираешься искать! Ведая по должности секретным делопроизводством и имея доступ к информации о кадрах, фон Шверинг, получив из Берлина уведомление о прибытии в Варшаву нового референта ландесгруппы, радости не испытал. Должность эта давно была вакантна, и ландесфюрер Бюргам, насколько фон Шверинг мог заметить, исподволь саботировал попытки АО прислать своего человека. Секрет заключался в том, что референт по культуре наряду с экспортом идей из империи в Польшу должен был заниматься надзором за духовной жизнью германской колонии и воспитанием последней в свете идей НСДАП.
На ужине у посла по случаю прибытия Штилле фон Шверинг держался отчужденно: говорил мало, пил еще меньше и единственный раз осушил рюмку до дна, когда Бюргам, торжественно и высокопарно, произнес тост за здоровье фюрера.
Это было, помнится, в понедельник, а в среду фон Шверинг, согласно этикету, был вынужден пригласить фрейлейн референта отужинать с ним в семейной обстановке.
Ужин прошел гладко и к концу ничем не походил на тяжкий официальный церемониал. Скорее, напротив - фон Шверинг обнаружил, что фрейлейн Штилле очень мила, непосредственна и полна доброжелательства. На строки Шиллера, сказанные в виде тоста, она ответила - вполне удачно и к месту - цитатой из Гёте, и Шверинг, забывшись, прочел из Мюзама.
- Очень знакомые строчки, - сказала Штилле и чуть приподняла брови. - По-моему, это Мюзам? Из философского цикла, написанного в тридцать первом году. Я не ошиблась?
Неосторожность грозила обернуться бедой. На такие познания фон Шверинг не рассчитывал.
Но еще более потрясающим было то, что он услышал от фрейлейн референта потом - в ту минуту, когда пытался сообразить, будет ли иметь последствия промах, допущенный им. Бездарный, недостойный дипломата промах!
- Что ж, - сказала Штилле, - Мюзамумел писать! Он был талантлив и мог дать нации многое. Решающая трагедия его и Осецкого… Вы, конечно, читали Карла фон Осецкого, нобелевского лауреата? Так вот, их трагедия состоит в том, что они не приняли национал-социализма.
Позже - много позже и при других обстоятельствах, - вспоминая этот первый разговор, положивший начало если не дружбе, то взаимоуважению, фон Шверинг восстановил его до деталей и оценил откровенность Штилле. Она выглядела как доверие за доверие…
Но в тот вечер фон Шверинг дал себе мысленный нагоняй. А что, если эта милая фрейлейн, такая культурная и начитанная, возьмет да напишет донос в Берлин?
Возможно, Шверинг успокоился бы, присутствуй он при беседе референта по культуре и фюрера ландесгруппы. Бюргам сказал:
- Хочу предупредить вас, фрейлейн, чтобы потом вы не ссылались на неосведомленность. Партию здесь представляю я, и только я. Какие бы полномочия, помимо письменных, не дал вам Берлин, принцип фюрерства есть принцип фюрерства. Всю служебную переписку потрудитесь вести только через меня. Когда вам захочется дать кому-нибудь аттестацию, то извольте докладывать мне. Если вы попробуете обойти эти требования, я откомандирую вас туда, откуда вы прибыли.
Эльзе посмотрела на Бюргама.
- Круг моих обязанностей изложен в инструкции. И права - тоже. Могу я высказаться неофициально?
Бюргам пожал плечами.
- Почему вы решили, что я хочу организовать склоку? - просто сказала Эльзе. - Или меня здесь считают новой метлой?
Как ни сдержан был Бюргам, он тихонько засмеялся. Сказал:
- Извините, фрейлейн. Но я - старожил, а новый человек не все может понять. Здесь запутанная обстановка. Нужны время, терпение и опыт…
Содержание этого разговора фон Шверииг не знал; не знал он, естественно, и того, что досье, ожидаемое им из Берлина, пришло, но не в посольство, а к Бюргаму и что ландесфюрер в тот же день отправил запросы в Прагу и Швейцарию, адресовав их коллегам по должности… Не довелось ему, разумеется, присутствовать при другой беседе Бюргама и Штилле полгода спустя, когда Бюргам, присмотревшись к Эльзе и определив отношение к ней, сказал:
- Вы умный человек, фрейлейн, и я думаю, что поймете меня правильно. Вот здесь, - он показал на стол, - у меня лежит запрос из учреждения, с которым вы имели дела. Не спрашиваю, какие. Это не мой секрет. Так вот, я ответил, что должности вы соответствуете.
Было бы наивностью полагать, что Бюргам проговаривается. И Эльзе, поблагодарив за доверие, рассталась с ландесфюрером, убежденная, что тот прекрасно владеет искусством шантажа. Запрос, несомненно, поступил от гестапо. Сообщая об этом, Бюргам как бы напоминал: веди себя послушно, иначе на Принц-Альбрехтштрассе получат иного свойства информацию.
…Хождение по струне.
К счастью для Эльзе, не одним этим оказались заполнены три года, отделившие день ее приезда в Варшаву от дня, когда Адольф фон Шверинг получил ранг легационного советника и, в горьком одиночестве пережив обиду, сделал то, что французы называют хорошей миной при плохой игре: пригласил сослуживцев отметить событие. Не всех. Избранных. Составляя список, фон Шверинг включил в него военного атташе, ландесфюрера, двух секретарей, референта по культуре и представителя "Фильмбанка". С последним фон Шверинг познакомился два с половиной года назад через посредство фрейлейн Эльзе Штилле.
Составляя список, фон Шверинг колебался, вычеркнуть фамилию господина из "Фильм-банка" или нет? Может, позвонить Штилле и посоветоваться?
Набрав номер, фон Шверинг извинился за беспокойство. Сказал: