- Да, уж горя у нас всегда довольно, - сказал Старик, наливая в чашку бренди из короткогорлой черной бутылки и стараясь лить как можно медленнее, чтобы показалось больше, - беда и горе всегда висят над нами, словно сажа в воздухе. Разве мальчишка до сих пор не встал?
- Вот и мясо готово, отец. Ешь скорее, пока оно не остыло и еще мягкое. А когда позавтракаешь, мы сядем с тобой к огню и поговорим.
Но он понял, что Лиззи уклоняется от прямого ответа и, быстро взглянув на койку, дернул дочь за уголок фартука и спросил:
- Куда девался мальчишка?
- Отец, садись завтракать, я сяду рядом с тобой и все тебе расскажу.
Он взглянул на нее, помешал чай и сделал два-три глотка, потом отрезал карманным ножом кусочек мяса и сказал, прожевывая:
- Ну, говори! Куда девался мальчишка?
- Не сердись, отец. Кажется, у него большие способности к учению…
- Бессовестный щенок! - воскликнул родитель, потрясая ножом в воздухе.
- …к этому у него способности есть, а к чему-нибудь другому нету, вот он и решил учиться…
- Бессовестный щенок! - повторил родитель, все так же потрясая ножом.
- …он знает, что у тебя лишних денег нет, отец, и не хочет быть тебе в тягость, оттого и надумал идти искать себе счастья в ученье. Он ушел нынче утром, отец, и очень плакал, уходя; он ушел в надежде, что ты когда-нибудь простишь его.
- Пусть лучше никогда не приходит ко мне просить прощенья, - сказал отец, потрясая ножом, чтобы подчеркнуть свои слова. - Пусть никогда мне на глаза не показывается, даже и близко не подходит. Родной отец ему нехорош! Он от родного отца отрекся. Так и отец тоже от него отрекается на веки вечные, от щенка этакого!
Он оттолкнул от себя тарелку. Как все грубые и сильные люди в гневе, чувствуя потребность пустить в ход силу, он зажал нож в кулаке и ударял им по столу в конце каждой фразы, как ударял бы просто кулаком, если бы в нем ничего не было.
- Ушел - и отлично. И гораздо лучше, что он ушел, а не остался. Только, чтоб уж больше не возвращался сюда. Чтоб ноги его тут больше не было. И ты не смей больше за него заступаться, чтобы я ни слова от тебя не слышал, не то отец и от тебя отступится и все, что говорит про него, скажет и про тебя. Вот теперь мне понятно, почему все эти людишки глядеть на меня но хотят. Небось говорят один другому: "Вот идет человек, от которого родной сын отрекся!" Лиззи…
Но тут она прервала его речь криком. Взглянув на нее, он увидел, что она с изменившимся лицом пятится к стене, закрывая глаза ладонью.
- Перестань, отец! Не могу я видеть, как ты ударяешь ножом. Брось его!
Он в изумлении посмотрел на свой нож, все еще не разжимая кулака.
- Отец, мне страшно. Брось ножик, брось!
Испуганный выражением ее лица и криком, растерявшись от неожиданности, он отшвырнул нож и поднялся с места, протягивая к ней разжатые руки.
- Что ты, Лиззи? Неужели ты подумала, что я могу ударить тебя ножом?
- Нет, отец, нет, ты никогда меня не тронешь.
- А разве я кого-нибудь трогал?
- Никого, милый. Я стану на колени и поклянусь, что я верю в это. Положа руку на сердце, я верю, что никого! Но так было страшно смотреть! похоже было… - и тут она снова закрыла лицо руками, - похоже было, что…
- На что похоже?
Воспоминание о том, как он был страшен вот только что, тяжелые испытания вчерашней ночи и нынешнего утра оказались ей не под силу - она замертво упала к его ногам, так ничего и не ответив.
До сих пор он никогда не видел, чтобы Лиззи падала в обморок. Он поднял ее очень бережно, с нежностью, называл ее лучшей из дочерей и "бедной крошкой", положил ее голову к себе на колени и пытался привести ее в чувство. Когда это ему не удалось, он бережно опустил голову Лиззи на пол, взял подушку, подсунул ее под черные косы Лиззи и стал искать на столе, не осталось ли хоть глотка бренди. Оказалось, что нет ни капли - тогда он поспешно схватил пустую бутылку и выбежал из дому.
Возвратился он так же поспешно и все с той же пустой бутылкой. Став на колени возле дочери, он положил ее голову к себе на плечо и, окунув пальцы в воду, смочил ее губы; при этом он говорил со злобой, озираясь то через правое, то через левое плечо:
- Чума у нас в доме, что ли? Или какая зараза прилипла ко мне? Что за беда стряслась над нами? И кто виноват в этой беде?
Глава VII
Мистер Вегг заботится о себе самом
Сайлас Вегг, собираясь походом на Римскую империю, идет на нее через Клеркенуэл. Время - ранний вечер, погода - сырая и холодная. Располагая досугом, мистер Вегг делает небольшой крюк: теперь, имея еще один источник дохода, он свертывает свою ширму пораньше; а кроме того, из уважения к самому себе он считает необходимым, чтобы в "Приюте" его поджидали с нетерпением.
"Пускай Боффин подождет немножко - и пылу прибавится и ценить больше будет", - думает Сайлас, ковыляя путем-дорогой, и прищуривает сначала правый глаз, а потом левый, что, пожалуй, уже и лишнее: природа и без того постаралась и прищурила ему оба глаза больше, чем следует.
- Если я с ним полажу так, как рассчитываю поладить, - рассуждает Сайлас, ковыляя дальше, - то мне, пожалуй, не годится оставлять это место. А то получается несолидно.
Подбодренный этой мыслью, он ковыляет быстрей и заглядывает далеко вперед, что нередко бывает с честолюбивыми людьми, планы которых откладываются на неопределенное время.
Будучи осведомлен, что около церкви в Клеркенуэле нашло себе прибежище целое население ювелиров, мистер Вегг чувствует к этому району особенный интерес и некоторое уважение. Однако его чувства несколько хромают с точки зрения строгой морали, как хромает и сам мистер Вегг: они подсказывают ему мысль о шапке-невидимке, в которой мистер Вегг мог бы беспрепятственно удрать, унося с собой золотые часы и драгоценные камни, и решительно отказываются от всякого сожаления к людям, которые лишились бы этих ценностей.
Однако не к этим мастерским, где искусные ремесленники оправляют жемчуга и брильянты в серебро и золото и где к их рукам прилипает столько золота, что даже обогащенная вода, в которой они моют руки, идет в продажу, - не к этим мастерским ковыляет мистер Вегг, а к убогим лавчонкам, где бедняки покупают себе что есть, что пить и чем прикрываться от холода, - к мастерским итальянцев, торгующих рамками, к лавчонкам цирюльников, перекупщиков, торговцев собаками и певчими птицами. Из всех этих лавчонок, втиснутых в узкий и грязный переулок, мистер Вегг выбирает одну с темным окном, где тускло горит сальная свеча среди хаоса каких-то странных предметов, смутно напоминающих клочки кожи и обломки палочек, - а впрочем, ничего как следует разобрать невозможно, кроме самой свечи в старом жестяном подсвечнике да двух лягушек в спирту, сражающихся на рапирах. Ковыляя еще энергичнее, мистер Вегг вступает на темное, грязное крыльцо, толкает грязную, темную боковую дверцу, подающуюся очень туго, и входит в темную, грязную мастерскую. Темнота такая, что ничего нельзя разглядеть за маленьким прилавком, кроме другой сальной свечи в жестяном подсвечнике, рядом с лицом человека, который сидит на стуле, низко нагнувшись над чем-то.
Мистер Вегг кивает этому лицу.
- Добрый вечер!
Когда человек поднимает голову, оказывается, что лицо у него желтое, с подслеповатыми глазами - над ним торчат вихры пропыленных рыжеватых волос. Его обладатель сидит без галстука, расстегнув измятый воротник рубашки, чтобы легче было работать. Поэтому же он работает без куртки; поверх пожелтевшей рубашки на нем один только просторный жилет. Глаза у него красные, утомленные, как у гравера, но он не гравер; выражением лица и сутуловатостью он похож на сапожника, но он и не сапожник.
- Добрый вечер, мистер Венус. Не узнаете?
Что-то смутно припоминается мистеру Венусу; он встает, поднимает свечу над прилавком, потом, опустив ее, освещает обе ноги мистера Вегга, натуральную и искусственную.
- Ну, еще бы! - произносит он после этого. - Как поживаете?..
- Вегг, если припомните, - объясняет тот.
- Да, да, - говорит Венус. - Ампутирована в госпитале?
- Совершенно верно, - отвечает мистер Вегг.
- Да, да, - говорит Венус. - Как поживаете? Садитесь к огню, грейте… грейте ту, другую.
Маленький прилавок так короток, что оставляет свободным доступ к камину, который пришелся бы позади прилавка, будь тот несколько длиннее.
Мистер Вегг садится на ящик перед огнем и вдыхает теплый, приятный запах, - отнюдь не похожий на запах мастерской. - "Потому что здесь, - решает мистер Вегг про себя, для верности принюхавшись как следует, - должно пахнуть плесенью, клеем, перьями, погребом, кожей, лаком и… (нюхнув еще раз) пожалуй, сильней всего старыми мехами".
- Чай у меня заварен и лепешки подогреты, мистер Вегг, - не желаете ли присоединиться?
Руководящим жизненным правилом мистера Вегга было ни от чего не отказываться, и он ответил, что желает. Но в маленькой лавчонке до того темно, до того много черных полок, подставок, углов и закоулков, что он видит чашку мистера Венуса только потому, что та стоит рядом со свечкой, но не видит, из какого таинственного хранилища мистер Венус достает вторую чашку для гостя, и замечает ее только тогда, когда она оказывается под самым его носом. В то же время мистер Вегг замечает хорошенькую мертвую птичку, лежащую на прилавке: грудь у нее насквозь проколота длинной острой проволокой; головкой, свернутой набок, она касается блюдца мистера Венуса. Словно это Красногрудый Робин, о котором поется в песенке, а мистер Венус - воробей с луком и стрелами, а мистер Вегг - муравей с круглыми глазами.
Мистер Венус ныряет под прилавок и достает вторую, еще неразогретую лепешку, вытаскивает стрелу из груди Робина и поджаривает лепешку на острие этого смертоносного орудия. Когда лепешка подрумянилась, он ныряет снова и достает масло, чем и завершаются его приготовления к чаю.
Мистер Вегг, как человек хитрый и притом уверенный, что ужин от него не уйдет, отказывается от лепешки в пользу хозяина, для того чтобы смазать тому механизм, если можно так выразиться, то есть для того, чтобы он смягчился и настроился более гостеприимно. Лепешки исчезают мало-помалу, черные полки и углы яснее выступают из темноты, и мистер Вегг различает, - правда, не сразу и не очень ясно, - что на каминной полке напротив него стоит индийский младенец в банке, головой вниз и свернувшись в три погибели, словно собирается перекувырнуться, и перекувырнулся бы, будь банка пошире.
Когда, по его мнению, колеса мистера Венуса уже достаточно смазаны, мистер Вегг подходит, наконец, к занимающему его предмету и спрашивает, слегка потирая руки, что выражает некоторую нерешительность:
- А как шли мои дела в это время, мистер Венус?
- Очень плохо, - нелюбезно отвечает мистер Венус.
- Как? Разве я все еще тут? - с удивлением спрашивает Вегг.
- Пока еще тут.
Втайне Вегг, по-видимому, очень доволен, но, скрывая свои чувства, он замечает:
- Странно! Чему вы это приписываете?
- Не знаю, чему и приписать, мистер Вегг, - отвечает Венус, изможденный, меланхолического склада человек, слабым, жалобно-ворчливым голосом: - Не могу вас вставить ни в один сборный экземпляр. Сколько ни стараюсь, никак вас не приладишь. Всякий, кто хоть сколько-нибудь смыслит в деле, сразу отметит вас и скажет: "Не годится! Не подходит!"
- Ну, хорошо, мистер Венус, но ведь, черт возьми, не может же быть, чтобы так получалось только со мной одним, то есть лично у меня, - протестует мистер Вегг с некоторым раздражением. - Это, надо полагать, часто бывает со сборными экземплярами.
- С ребрами всегда так, это верно. Но не с другими костями. Когда я берусь за сборку, то наперед знаю, что в отношении ребер никак нельзя следовать природе, если давать разные ребра; у каждого человека свои ребра, и ничьи чужие ему не подойдут; а все остальное я могу брать откуда угодно. Вот только что я отослал один заказ в художественное училище - ну, красавец, совершенный красавец. Одна нога от бельгийца, другая от англичанина, а остальное - еще от восьмерых человек. Вот и говори после этого, что нельзя делать сборные скелеты! И вы в конце концов должны куда-нибудь пригодиться, мистер Вегг!
Сайлас разглядывает свою единственную ногу настолько пристально, насколько это возможно при таком тусклом освещении, и, после некоторого молчания, брюзгливо замечает, что "надо полагать, у других тоже что-нибудь неладно. А почему же это происходит, как вы думаете?"
- Не знаю почему. Встаньте-ка на минуту! Подержите свечу.
Мистер Венус берет из угла рядом со своим стулом кость ноги, прекрасно отчищенную и на диво искусно соединенную со стопой. Эти кости он сравнивает с ногой мистера Вегга, а тот глядит на них так, словно ему примеряют ботфорты для верховой езды.
- Нет, не знаю, отчего так выходит, а все же оно так. У вас кривизна в этой кости, сколько могу судить. Других таких, как вы, мне еще никогда не попадалось.
Мистер Вегг, недоверчиво взглянув на свою ногу и подозрительно на тот образец, с которым ее сравнивали, делает вывод:
- Ставлю фунт, что нога не английская!
- Нетрудно и выиграть, когда у нас помешаны на всем иностранном! Конечно, не английская: нога принадлежит вот этому французскому джентльмену.
Он кивает на темный угол за спиной мистера Вегга, и тот, слегка вздрогнув, оглядывается на "французского джентльмена" и в конце концов различает в темноте на полке одни только его ребра, собранные очень искусно, словно панцирь или корсет.
- Гм! - произносит мистер Вегг, испытывая такое чувство, будто ему кого-то представляют, - там у себя, во Франции, ты, верно, был не хуже других, но никто не будет возражать, надеюсь, если я скажу, что не родился еще тот француз, на которого мне хотелось бы походить!
В эту минуту грязную дверь сильно толкают снаружи, и в мастерскую вваливается мальчуган, который говорит, дав сначала двери захлопнуться:
- Я за чучелом канарейки.
- Три шиллинга девять пенсов, - отвечает Венус. - Деньги принес?
Мальчик подает ему четыре шиллинга.
Мистер Венус, как всегда уныло, со вздохами и хныканьем, заглядывает то туда, то сюда в поисках чучела; когда он берет свечу для того, чтобы легче было искать, мистер Вегг замечает возле его колен очень удобную маленькую полочку, приспособлению специально под руки скелетов, и очень похоже, что они тянутся к мистеру Веггу, словно хотят его зацапать. Из этих рук мистер Венус выхватывает канарейку в стеклянной клетке и показывает ее мальчику.
- Вот она! - хнычет он. - Как живая! На ветке, вот-вот вспорхнет! Обращайся с ней поосторожнее: замечательный экземпляр. Да три пенса - это будет четыре.
Мальчик забирает сдачу и уже открывает дверь, потянув ее к себе за кожаный ремень, прибитый для этой пели, как вдруг Венус вскрикивает:
- Держи его! Вернись, негодяй! У тебя там зуб среди мелочи!
- Почем же я знал? Вы сами мне его дали. Не надо мне ваших зубов, у меня свои есть, - пищит мальчик, копаясь в мелочи, и бросает зуб на прилавок.
- Не дерзи, молодой человек, не гордись своей молодостью! - с чувством отвечает мистер Венус. - Не бей лежачего; я и без того наказан судьбой. Должно быть, зуб как-нибудь случайно попал в кассу. Они везде попадаются. В кофейнике нынче утром было два зуба. Коренных.
- Ну и ладно, - огрызается мальчишка, - а чего же вы ругаетесь?
На это мистер Венус отвечает только, встряхивая пыльными волосами и мигая подслеповатыми глазками:
- Не бей лежачего, не гордись своей молодостью - я и без того наказан судьбой. Ты и понятия не имеешь, какое из тебя получится убожество, если я тебя препарирую!
Этот довод, видимо, производит впечатление на мальчишку, и он убегает, что-то бормоча.
- О боже мой, боже мой! - тяжело вздыхает мистер Венус, снимая нагар со свечи, - тот мир, который казался таким цветущим, засох и увял. Вы хотите осмотреть мастерскую, мистер Вегг? Позвольте, я вам посвечу. Мой верстак; верстак моего подручного. Тиски. Инструмент. Кости разные. Черепа разные. Индийский младенец в спирту. То же, африканский. Препараты в банках, разные. Те, которые вы можете достать рукой, в отличной сохранности. Все попорченные - наверху. Что лежит в тех корзинках над нами, я и сам не помню. Скажем, человеческие кости. Кошки. Английский младенец в разобранном виде. Собаки. Утки. Стеклянные глаза, разные. Чучела птиц. Сушеные шкурки. О боже мой! Вот это общий вид, так сказать - панорама.
Он водил свечой таким образом, что все эти разнородные предметы то послушно выступали на свет, будучи названы, то снова исчезали во тьме.
Мистер Венус в приступе тоски повторяет: "О боже мой, боже мой!" - садится на место и уже в полном унынии опять наливает себе чая.
- А где же тут я? - спрашивает мистер Вегг.
- Где-то в сарае, на дворе, мистер Вегг… сказать по совести, я жалею, что дал маху и купил вас у больничного сторожа.
- Слушайте, а сколько вы за меня дали?
- Да что ж, - отвечает Венус, дуя на блюдечко; его голова при этом выступает из мрака над облаком пара, словно он воскрешает миф о происхождении своей фамилии, - вы были среди разной смеси, так что наверно я не знаю.
Сайлас задает вопрос в новой редакции:
- А что вы за меня возьмете?
- Ну, - отвечает Венус, все так же дуя на чай, - Этого я не могу так сразу вам сказать.
- Да будет вам, вы же сами говорили, что от меня вам толку мало, - убеждает его Вегг.
- Для сборной работы, это верно, мистер Вегг; но вы можете оказаться очень ценным экземпляром, в качестве… - тут мистер Венус обжигается глотком чаю, такого горячего, что дух захватывает, и слезы выступают у него на глазах, - в качестве, извините, - монстра.
Отведя в сторону негодующий взгляд, который выражает все, кроме готовности извинить, Сайлас упорно идет к своей цели:
- Вы меня, кажется, знаете, мистер Венус; кажется, вам известно, что я никогда не торгуюсь.
Мистер Венус глотает горячий чай, закрывая глаза при каждом глотке и снова открывая их с судорожным усилием, однако ничем не выражает согласия.