Равнинные поля степенно шли до горизонта. В эту утреннюю пору играли чарующие разливы красок: на буграх уже зеленела трава, в короткие минуты лучи утреннего солнца, прежде казавшиеся сиреневыми, переходили в бледно–розовые тона, потом сменялись, уже вдали, в малиновые, будто обагренные кровью.
Под синью неба, извечно печалясь и радуясь, лежали поля.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Наталья и в тот час, когда лежала в глухой, скрытой в глубине здания операционной полевого госпиталя, перемещенного на правый берег Волги, в степную Ахтубу, и позже, когда пришла в себя, хотела понять, что с нею произошло, и все равно до сознания еще не доходило случившееся. Наталья как бы возвращала себя в грохочущий и дымящийся город и смутно видела раненых, которые, истекая кровью, все в бинтах, не покидали осажденного дома, и - теперь уже издалека, но словно въявь - снова слышался ей грохот проломившего стену тяжелого снаряда, когда она в одно мгновение поняла, что это… конец. Но судьба сжалилась над нею, лишь обожгла лихорадящим страхом, и тогда Наталья потеряла сознание…
Сознание то проваливалось, то опять возвращалось. И перед глазами Натальи, будто из полутьмы, всплывали искаженные в ярости лица товарищей, падающие стены, и она силилась припомнить, как все случилось: "Сон это или явь? Меня куда–то тащат, выламывая руки… И нога… Нога одеревенела… И кто–то тянет силком… "Да пощадите, черти полосатые!.." Тело ноет, словно режут его острыми камнями. Тяжело дышать, что–то наваливается на грудь, будто эти стены дома, всего города… Не продохнуть… "Спасите! Вот и смертынька моя…" И Наталья теряет сознание. Но, очнувшись, снова слышит: кто–то гремит камнями, раскидывает их. Наталью освобождают из–под завала. Выносят наружу, она глотает воздух: проясняется мысль от толчков, и ей чудится, что куда–то плывет… Бьют весла по воде: хлюп, хлюп… Во рту липкое, соленое… Не кровь ли это? Наталья оглядывает себя - гимнастерка порвана и вся в бурых пятнах… Она пугается. Пугается собственной крови…
В операционную вошел хирург.
Наталья была перетянута засохшими бинтами; потемневшие, все в корках крови бинты стягивали тело, как обручами, и ей было тяжело дышать. Желая успокоить Наталью, хирург улыбчиво посмотрел ей прямо в глаза, заметил мелко подрагивающие ресницы, проговорил скорее в утешение самому себе: "Жива. Должна жить".
Он привык иметь дело с тяжелыми ранеными, нередко с безнадежными, и они хирурга не удивляли, если даже случалось непоправимое: кто–то не выдерживал, умирал тут же, на операционном столе. Но то, что перед ним на столе лежала теперь женщина, вызывало в душе хирурга и жалость, и ощущение страха за ее жизнь, потому что будет она жить или нет - зависело сейчас и от него, и, конечно, от самой Натальи - насколько крепок ее организм. В нем жило одно желание - спасти это полумертвое, страдающее, охваченное агонией тело.
Стоя поблизости, хирург наблюдал, как сестра начала снимать старые засохшие бинты, промывать раны. В окна ломились пучки яркого и теплого света, падали на раненую, и это придавало ее телу живость.
Он принялся Наталью оперировать. В руке его привычно мелькал скальпель. Сестра, немолодая хромая женщина, только успевала подавать стерильные салфетки, инструменты. Серьезных, вызывающих у хирурга тревогу ран оказалось мало, зато много было ссадин синих и вспухших, как грибные наросты на дереве. "Ох, как бедняжку уделало", - погоревала ассистент. А хирург тревожился совсем о другом: не так трудно извлечь осколки, залечить раны, но вот как быть с ногой, когда поврежден сосудисто–нервный пучок. Удастся ли сохранить или придется ампутировать?
Операцию делали под местным наркозом, и Наталья видела, как надбровные бугорки и поперечно легшие морщинки на лбу хирурга застыли, будто окаменев, и все лицо его было предельно напряжено. Над нею то медленно, то проворно двигались руки в перчатках. Из обычных желтовато–слюдяных и прозрачных они стали темно–красными.
Наталья зажмурилась и вновь приоткрыла веки: кровавые перчатки увеличивались, кровь стояла в ее глазах. Кровь пугала.
Операционная сестра молча подавала куски стерильной марли, а мокрые от крови бросала в ведро.
"Ой, сколько же крови ушло", - подумала Наталья и невнятно что–то прошептала одними губами.
- Терпите. Потерпите еще малость, - проговорил сквозь маску на лице хирург и кивком головы требовал зажимы, чтобы остановить кровотечение, и зашивал раны, потом снова брал скальпель и что–то резал. Наталья по–прежнему почти не ощущала боли, она только знала, что это ее раны и ее боль, и глядела на хирурга, на его волевое лицо со вспухшими жилами.
"Нерв, - помрачнел он. - У нее поврежден седалищный нерв".
Отойдя на минутку, хирург смыл с перчаток сгустки крови, ему обтерли лицо, покрытое градинками пота, и он опять склонился над столом, продолжая делать свое дело. В мыслях его теперь стоял один–единственный вопрос: "Будет ли ходить? Будет ли ходить?" Пытался успокоить себя, что все обойдется, а мучающий его вопрос, как удар, как собственный недуг, не давал покоя, преследовал: "Нерв. Спасти нерв".
Меньше часа шла операция, а хирургу казалось, что длилась она слишком долго. Временами одна рана занимала его больше, чем иная операция, и он обрабатывал ее с тщательностью, которая напоминала тонкую, филигранную работу гравера–резчика. Малейшая ошибка могла кончиться провалом. Провалом всей операции.
- Нерв… Нерв ноги… - твердил он, ощущая, как у самого начинало болеть и ныть то, что сейчас оперировал и спасал. Еще раньше замечал, что с годами приобрел это удивительное для себя ощущение: будто раненый, а до войны лежащий на столе больной пациент передавал и ему, хирургу, свои боли.
Хирург ощутил внезапное онемение в своей ноге. Пошевелил пальцами, онемение не проходило, усиливалось, мешало двигаться, и хирург беспомощно, сам того не сознавая, присел, чтобы успокоиться, передохнуть. Сидя, потопал ногой: ничего, действует, чувствуются и пальцы. "Это внушение… Ну что же, иногда нужно поддаться внушению… Все ради того, чтобы спасти… Ее спасти, - взглянул он усталыми глазами на стол, где лежала раненая молодая женщина. - Смешно, - сам себе улыбнулся хирург. - Откуда приходит ко мне это внушение? Наверное, профессиональная болезнь… в хорошем смысле этого слова".
Внушение влило новые силы, необычайную уверенность. Он встал, прошел к столу, взялся опять оперировать, хотя и чувствовал нетвердость в ногах. Скольким людям вернул он жизнь, не жалея своей жизни, и вот ее надо… надо спасти!
Наталья лежала покорно, болей по–прежнему не чувствовала, наркоз еще не потерял силу.
Со стороны можно подумать, что раны свои и боли она принимает столь же безропотно, как и там, в Сталинграде, собиралась принять свою кончину. Но такое могло казаться со стороны. Отдав себя во власть хирурга, Наталья и сама напрягала волю. Ей хотелось жить. Только жить. И ради этого она готова была сейчас лишиться руки, могла бы смириться, если бы даже ампутировали ногу, - ведь живет же вот она, хромая медсестра. Но и смиряясь, Наталья все равно ждала лучшего исхода, каким–то внутренним голосом безмолвно звала, молила хирурга, чтобы он спас ее. Как и всякий врач, очутившийся сам на операционном столе, она понимала серьезность своих ран и, понимая это, рассуждала трезво.
Хирург уже заканчивал операцию, а перед ним неотступно стоял вопрос, один–единственный: "Нерв. Будет ли действовать нерв ноги?" Все, что было в его силах, он сделал для сохранения этого нерва, и теперь нужно время, чтобы выявился исход операции.
Кончив, хирург медленно отошел от стола и тут же повалился на стул, обессиленный. Какое–то время он сидел, тупо глядя перед собой, ничего не соображая. Только видел, как на запястье билась рывками набрякшая от натуги вена.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После операции Наталья целые сутки лежала в какой–то странной забывчивости. Потом ее переложили с койки на носилки, вынесли из здания школы, где была операционная, и несколько десятков шагов пронесли по улице. Это было на рассвете, и в розовых неуверенных лучах восходящего солнца блекло вырисовывались дома, колодец с журавлем, какое–то приземистое каменное строение. Белый мохнатый пес увязался за носилками. Он шел в отдалении, глядя на Наталью как бы все понимающими глазами. Санитары не отгоняли пса, да и держался он, впрочем, на почтительном расстоянии от носилок.
Остановились возле хаты, крытой камышом, осторожно внесли Наталью в белостенную комнату, четверть которой занимала русская печь. Эта печь была голубая и на фоне небесной лазури размалевана красными и желтыми цветами, будто перенесенными сюда с лугового разнотравья. И пока Наталью перекладывали с носилок на койку, она думала, что вряд Ли покинувшие дом и хозяйка, и все обитатели могли предположить, что эти цветы будут рассматривать женщины, которых принесут сюда обессиленными, обескровленными. А еще Наталья подумала о том, как же она была мила, эта мирная, простая крестьянка, которая, украшая печь, гордилась своей долей, своим делом, своим женским предназначением.
И Наталья почувствовала нежность к этой женщине, обладающей немудрящим художественным вкусом, к женщине, которую она никогда не видела и, по всей вероятности, никогда не увидит. А еще ощутила жалость к себе: ведь пока неизвестно, как переживет она свое ранение, не останется ли на всю жизнь убогой хромоножкой.
Боль разливалась по всему телу, Наталья устала от этой боли, но ей казалось, что скоро усталость пересилит мучения, даст возможность забыться и хоть немного уйти от тревоги за будущее, от сострадания к себе.
Наталья попросила санитаров, собравшихся было уходить, подложить ей что–нибудь под голову. Так, казалось, удобнее будет смотреть на цветы, украшавшие печь. Но позже, глядя на эти цветы, она вдруг неожиданно для себя разрыдалась.
- Миленькая, миленькая, - понимающе и ласково стала уговаривать ее соседка, немолодая женщина с забинтованной шеей и головой, - поплачь, как следует поплачь, а потом сразу успокойся и поспи. Нам, женщинам, без слез не обойтись. Выплачись до самого донышка, а потом успокойся и поспи…
Наталья сквозь слезы благодарно кивнула, силясь улыбнуться. Подошла румянощекая крутобедрая сестра, вытерла ей мокрым полотенцем лицо, потом присела на краешек койки и стала с ложечки кормить ее сметаной, сочувственно и тщательно разглядывая Натальино лицо.
- Красивая. И кожа нежная. Все у нее в жизни будет хорошо. Таких мужики на руках носят, - сказала сестра о Наталье пожилой женщине с забинтованной шеей. Та в ответ через силу улыбнулась.
Есть Наталье не хотелось, но, благодарная за участие к ней, за эту похвалу, она насильно глотала сметану.
Когда сестра отошла от нее, Наталья закрыла глаза и с прибывающим облегчением почувствовала, что, если только ее не будут беспокоить, она заснет, и тогда боль на какое–то время совсем отвяжется от нее. Сон, блаженный сон все надвигался, и Наталья все более вяло думала, как бы ей не помешали, как бы сама она невзначай не спугнула подступающую дрему.
Она провалилась в глубокий сон и пробыла в безмятежном покое несколько часов. И когда проснулась, не сразу узнала хату. Солнце пробивалось сквозь окрашенные красным стрептоцидом марлевые занавески и оттого залило ярким красным светом всю палату, стоящие по углам четыре железные койки с ранеными женщинами. И в этом ярком свете цветы на печи искрились, блистали. Теперь Наталья разглядела, что над цветами порхали птички - в ярком оперении, веселые, похожие на попугайчиков. Птичек забелили, видимо, когда переоборудовали крестьянский дом под полевой госпиталь, но сейчас они заметно проступали сквозь побелку.
Наталья не знала, в котором часу принесли завтрак. Сестра и раненые женщины стали уговаривать ее хоть немного поесть. Она с усилием проглотила несколько ложек супа, но потом почувствовала, что если она проглотит еще хоть ложку, то ее вырвет, и закачала головой в знак того, что есть не может.
После обеда ей стало хуже, сознание помутнело. Наталью о чем–то спрашивали, и она что–то отвечала… Сил не было разговаривать. К ее койке подходили врачи - мужчина с низким простуженным голосом и женщина в старомодных очках с перевязанной бинтом дужкой. Сделали укол, заставили выпить какую–то теплую жидкость.
Когда Наталью начали готовить к переливанию крови, она как–то механически, будто бы не о себе, а о другой женщине, подумала, что чужая кровь поможет ей, придаст силы.
Ей прочитали привязанную к бутылке с кровью записку. В ней говорилось, что Тося Кравчук из приволжского города Рыбинска желает воину, которому перельют ее кровь, скорейшего выздоровления и обещает трудиться не покладая рук на своем посту. Где–то в тайниках Натальиного сознания мелькнул облик русоволосой, курносой и очень серьезной девчушки - именно такой она представилась Наталье. Почему–то подумалось: девчушка, отдавая свою кровь, была убеждена, что ее перельют воину–мужчине, а она вот досталась женщине - далеко не все в жизни бывает именно так, как загадаешь.
Начали переливать кровь, и тело Натальи местами онемело, стали мерзнуть ноги, по спине колко, как озноб, забегали мурашки. Это были очень неприятные ощущения, которые прибавились к терзавшей ее боли. Наталья прижмурила глаза и стала утешать себя тем, что скоро все кончится и ее оставят наконец в покое. Она будет лежать неподвижно, с закрытыми глазами и, стараясь не замечать боли, мысленно подведет итоги всему, что пережила в детстве, в девичестве, до войны и на войне, вспомнит все радости и беды, которые случались с нею… Ей показалось, что очень важно на трудном, решающем этапе жизни подумать о себе как о постороннем, представить, как все будет впредь, если останешься жить, и кто и как будет думать о тебе, вспоминать тебя, если ты не вынесешь, умрешь…
Сделав переливание, ее перестали беспокоить, и она погрузилась в тягостное забытье. Когда открыла глаза, палата тонула в сумерках. Откуда–то из степи ветер принес запахи полыни и жестких степных трав. Издалека доносились тяжелые удары, заставляющие дом слегка вздрагивать и вызванивать стеклами окон, - похоже, где–то за селением многопудовой чушкой забивали в землю сваю. Но то был голос войны - не дай бог, если немецкий стервятник залетит сюда и сбросит на госпиталь бомбу…
Боль накатывалась волнами. У Натальи ныло все тело, отдельные очаги боли уже перестала различать. Грудь сдавливало, словно бы железными скобами, на глаза надвигалась темно–красная непонятная рябь: то густела до синевы, то расплывалась радужными кругами.
Лежащая рядом женщина о чем–то спросила Наталью, и она не сразу поняла, что от нее хотят. Ах да, как зовут и кем служила, откуда родом. Наталья ответила односложно и нехотя.
Сознание подсказывало ей, что не следует думать о боли, о ранении, надо крепиться как только можно, не следует говорить и с соседкой, а лучше всего уйти в прошлое, в воспоминания и осмысление того, что было пережито.
Она стала вглядываться в тускнеющие цветы, нарисованные на печке, и память перенесла ее в кажущееся теперь далеким детство. Тогда она жила с родителями в сложенной из грубого камня хибаре, по окнам и стенам которой ползли плети дикого винограда и хмеля. Эти вьющиеся растения доставляли ей забаву. Хибара была обнесена каменной оградой и стояла вблизи моря.
Мысль о море взволновала ее, хотя и помнилось все смутно: Наташа была тогда совсем маленькой, шел ей четвертый год. Отец уходил в море ловить рыбу, оставлял их с матерью одних. И по обыкновению, перед заходом солнца вместе с ней, Наташей, мать ходила купаться. Она надевала голубой купальник и, не стесняясь, шла в нем из дома, ступая по камешкам и песку босыми и темными от загара ногами. Мать не стеснялась дочери и в тот миг, когда откуда ни возьмись подходил к ней какой–то чужой дядя - в широченных брюках и голый по пояс, с грудью в синих татуировках. Как сейчас виделось: на груди красовалось огромное сердце, пронзенное стрелой, - аж жутко становилось на это смотреть! "И что ему нужно от мамы, зачем он увивается вокруг нее?" - спрашивала себя еще совсем тогда несмышленая Наташка, которую мать звала почему–то Неллой. Глядя на девочку, мужчина скалил в усмешке зубы. Втроем они отправлялись прогуливаться по берегу, весело посмеиваясь. Нелла по–детски ревновала мать к этому вредному моряку, называла его пиратом, и, если бы не конфеты, которыми тот одаривал девочку, она бы никогда не пустила мать с ним. Девочка отставала, развертывала конфеты и принималась сосать. А они шли берегом, пересмешничая, потом мать оборачивалась и кричала издалека надорванным голосом: "Нелла, чего копаешься? Ходи до нас!.."
Наталья погружается в сон. И, невольно повторив теперь уже слышимый издалека этот окрик, раненная, изнуренная болью, она приподымается на своей койке: ее позвали, и она торопится, а эти противные бинты мешают бежать по веселому, горячему песку. Но ведь мать позвала ее, и они вместе с этим дядей пойдут купаться! Сколько смеху будет, сколько веселья!
И Наталья в полусознании, не давая отчета своим действиям, начинает машинально разматывать бинты. Она силится крикнуть: "Мамочка, мама, подожди меня!" Крика не получилось - вместо этого выдавился лишь стон.
Зато рядом заголосила что есть мочи раненая женщина, раздались тревожные, не по–госпитальному громкие голоса. Чьи–то сильные руки вынудили Наталью оставить бинты в покое, поправили их. Наталья тут же пришла в себя и поняла, что воспоминания привели ее к бреду.
Ей сделали укол, боль отхлынула, и она заснула.
Проснулась среди ночи и сразу же почувствовала, что терзающая боль не прошла, не утихла. В палате стоял полумрак, скупое пламя самодельного бензинового светильника было бессильно разогнать его. За столиком сидела черноволосая сестра, которую Наталья прежде не видела, и читала книгу, то и дело приближая глаза к страницам, чтобы разобрать буквы.
Наталья закрыла глаза. Но дежурная сестра по каким–то ей одной ведомым признакам определила, что раненая не спит, и, отложив в сторону книгу, подошла к ней, наклонившись, спросила, не надо ли чего. Медленным жестом Наталья показала, что ей хочется перевернуться на бок, но она боится этим движением вызвать боль. Черноволосая сестра помогла.
И Наталья опять лежала неподвижно, поглядывая на печь, понимая, что нынешняя ночь - самая трудная для нее и что если она переживет ее, то дальше будет легче. И ей подумалось, что если опять покажутся закрашенные цветы на печи и порхающие попугайчики, то она преодолеет свою болезнь, начнет поправляться. Это было именно так, ошибиться Наталья не могла - она переживала кризис.
Потом память перенесла ее в пылающий город. Она явственно услышала пулеметный перестук, гул канонады, громогласные выкрики, доходящие до площадной ругани…
Наталья стала рассуждать про себя: "Что же со мной там было? Временами казалось, что куда–то проваливаюсь и вместе с памятью ухожу в небытие. Потом снова прояснение… Вижу в развалинах ребят, раненых, враскид лежащих и карабкающихся к стене, на подоконник, в проломы, чтобы стрелять, сражаться до последних сил. И что их так сплотило? Страх перед опасностью? Стремление жить? Не выжить, нет. Это слово для них неведомо, оно какое–то низменное, ползучее… Иных - таких тоже встречала преследовал животный страх, и думали они об одном: только бы выжить. Это и определяет сущность поступка таких людишек. Выжить любой ценой, безразлично какой. Даже ценой предательства. Мои же парни - и Василек, и верзила, что предлагал мне руку (наверное, он мог бы быть хорошим семьянином), - все они были ранены. Но никто из них не пал духом, не снизошел до животного инстинкта самосохранения. Лишь бы выжить… О, как я не люблю этого слова, ненавижу!.."