Пока раздевались да складывали платья, Тоня расспрашивала гостью, есть ли рынки на Урале, и, узнав, что рынки есть, но все дорого, сочувственно помотала головой, затем интересовалась, как водится, погодой, морозами:
- Наверное, ужасно люто у вас на Урале?
На это Верочка с нарочитой бодростью ответила:
- Привыкли, и морозы не берут. Это сперва было совсем худо. Ватные брюки выдали девчатам, а все равно коленки поотморозили, не говоря уже о пальцах. Коченели, как ледяшки.
- Откуда же вы приехали на Урал?
- Я, к примеру, из Воронежа…
- Ой, подруженька, у меня парень был из Воронежа, такой смешливый и робкий, мамоньки мои!.. Не мог дотронуться рукой до меня. Вот хочу, говорит, протянуть самовольно руку, а она не тянется, будто немеет…
- Это почему же? - сорвалось с языка у Верочки. - Раненая?
- Нет. Он позже был ранен и теперь на излечении в госпитале лежит. Письмами завалил - целые вороха!.. А не мог притронуться потому, что стеснялся, не хотел самочинно…
"Алешка мой тоже такой", - подумала Верочка, и ее охватила возникшая помимо воли ревность. Спрашивала, осторожно пытала и про рост, глаза - все сходилось. "Понятно, это он, мой Алешка… Ну и плутовка, приворожила - и концы в воду", - лихорадочно, помимо воли, твердила Верочка и чувствовала, как всю ее обдает жаром.
- А у тебя есть парень, кого ты любишь? - без обиняков спросила Тоня. - И где он проживает?
- На фронте… У вас, - рассерженно ответила Верочка.
- Стало быть, отняла твоего, - уловив перемену в ней, засмеялась Тоня. - Приворожила.
Подзуживая, Тоня смотрела, как глаза у Верочки наливались и обидой, и беззащитной жалостью. Подошла, взяла Верочку за подбородок, взглянула в глаза, казалось, в самую глубину их.
- Что ты меня так рассматриваешь, ровно кобылку какую! - отстраняясь, в сердцах промолвила Верочка.
- И ты поверила? - сказала Тоня строгим тоном и легла в постель. - Ну можно ли быть такой… глупышкой! Моего зовут Федор, а твоего?.. Чего же молчишь?
Краска стыда залила лицо Верочки. Враз отлегло от сердца, даже как будто похолодело внутри.
"Значит, не он", - подумала она неуспокоенно. Спросила напрямую, может, знает Кострова или слыхала о нем. Ведь все–таки капитан, небось на учете в дивизии. Но Тоня уже засыпала, лишь буркнула в ответ что–то невнятное…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Бурым горбылем дыбилась перед глазами местность. Источенные ветрами и затверделые от жары, рыжели голые холмы, а понизу, в проемах ложбин, скрипел сухостойный чернобыл, сдуваемые ветрами текли пески. По этим вязким, сыпучим пескам и придется идти в наступление.
Приказ из штаба торопил, будто подгонял: на рассвете перейти в атаку и штурмом взять холмы. Соседей что–то не объявляли, а было бы весьма кстати с кем–то взаимодействовать. Придется, наверное, одним брать холмы. Перебегать под огнем. В открытую. Много крови будет пролито. Тот, кто выживет, смоет с себя позорное пятно. Смоет собственной кровью. С убитыми будет проще. Только матери, вечные страдалицы за своих детей, получив похоронную, будут горько оплакивать их…
Уже светает. До момента атаки осталось не больше часа. Есть еще время подумать. Вот и вся жизнь сжалась в мгновение… Ты любил кого–то, набирался знаний, опыта - зачем все это? Через несколько минут тебя не будет. В чем же смысл жизни - да и можно ли постичь его, когда пора молодости еще только пришла, - и что тебя толкнуло на то, чтобы подвести черту под ней сейчас? Судьба? От судьбы не уйти. Но можно ли все объяснить судьбой?
И вдруг совсем простая мысль повернула ход рассуждений Кострова. А впрочем, какая разница: умирать сегодня или завтра?.. Дороги войны еще многоверстны. И в конце концов кому–то придется брать и эти высоты. Не все ли равно - Кострову или другим солдатам? А чем они, другие, безымянные солдаты, хуже Кострова?
"Что такое смерть, и вообще надо ли ее бояться? - подумал Костров, но тут же воспротивился этому и возразил себе: - Нет, со смертью свыкаться рано. Мне же двадцать третий год, мне пожить надо, жить… увидеть эту жизнь, прежде чем уходить из нее. Ну а если снаряд или пуля оборвут эту жизнь? И от меня не будет зависеть - война с этим не считается, она убивает неразборчиво…"
Кострову будто слышался этот собственный голос - голос рассудка. А сердце противилось, и Алексей продолжал говорить и спорить сам с собой.
"Ну а если я все–таки умру? - смирялся на миг Костров. - Ну и что же? Кому–то надо умереть. Не ты, так другой. Умереть на поле боя, в борьбе. Это даже красиво. Не просто случайно оборвется жизнь, а в борьбе. Нет выше чести отдать себя, свою жизнь за дом родной, за Ивановку, за мать, за Верочку… за всех, кого я знаю и не знаю… чтоб только им жилось… Эх, какая жалость, что не собрался послать письмо своим. Давно ждут, терзаются. Взять бы да написать хоть перед атакой домой, матери. Верочке на Урал, и тогда бы легче идти в атаку. Впрочем, не поздно будет и потом, после атаки. И почему нужно обязательно думать о смерти? Может, и на этот раз повезет?"
Рассвет все шире заполнял небо. Мать, наверное, сейчас встала - она рано встает - вышла на порог крыльца, глядит, пригорюнилась, на дальнюю околицу, за мостом.
Дорога домой идет через мост. Мост соединяет, и поля, и всю даль с родной Ивановкой… А что делает Верочка? Интересно, какая погода теперь на Урале? Неужели до сих пор снега метут? Вот бы не следовало ей ходить в метели. Ведь замерзнуть может, глупышка, как тот мастер Тюрин, пропахавший заскорузлыми ледяными пальцами снег, Нет, она умница, с ней этого не случится, Сообщат ли ей, если его, Алексея Кострова, через час–другой подкосит на этих песках вражья пуля? Узнают ли мать и Верочка вон о том холме, где будут лежать его кости?
Безвестны холмы. И безвестны солдаты, которые умирают у их подножия…
…Атака есть атака. Сотни, тысячи еще предстоит атак. И к боям Кострову не привыкать, и не все ли равно, где идти в наступление, в каких рядах и по каким пескам. И пусть он числится в штрафниках. Он–то, Костров, честен перед собой, перед товарищами, в конце концов, и перед обществом. Пусть Ломова жжет стыд и позор. А у него, Кострова, душа нараспашку и чиста. Вот если случится - убьют, жалко будет, что самому Кострову не придется увидеть, когда накажут Ломова. А надо бы Дожить до того часа. Будет расплата… За все - и за лапти, в которых брел из окружения этот Ломов, и за лишние жертвы в дивизии там, в донских степях, по вине того же Ломова, и за все бесчинства самодура. Нет, Кострова пуля не возьмет, даже и в этом бою. Он будет жить. Он в душе всегда останется коммунистом… Он не уступит правду…
Время размышлений кончилось. Настало время действий.
Вперед же - в атаку!
Поначалу немцы почему–то не стреляли, будто заманивали в ловушку своих противников. Даже когда бойцы роты подошли к переднему краю и начали с хрустом ломать прикладами колья, оплетенные крест–накрест колючей проволокой, и сминать, резать, крушить и раскидывать саму проволоку, фашисты встретили этот отчаянный порыв лишь нечастой пулеметной стрельбой с флангов. Пришлось залечь, хотя и ненадолго. Стрельба велась наугад, скорее для острастки. Пластуны из штрафников подкрались к пулеметным гнездам и забросали их гранатами. Наступление, замедленное у проволочного заграждения, возобновилось: перекатами, поддерживая друг друга огнем, штрафники достигли первой траншеи. Похоже, немцы вовсе не ожидали удара на этом песчаном рубеже. Главное сражение велось где–то правее, за лесом. Оттуда доносился гул разрывов, дробь пулеметов. А здесь приходилось наступать по голой песчаной местности и, возможно, надо будет столкнуться грудь с грудью - врукопашную… Пробежав минут десять, то падая, то вставая, Алексей Костров ввалился в траншею и по ее извилинам искал прячущихся вражеских солдат. Кроме двух–трех, поднявших сразу руки, никого не застал, траншея опустела, вероятно, раньше, чем в ней очутились русские.
Привалясь на миг на размятый край окопа, Костров ладонью вытер пот со лба и поглядел вдаль. Там, за лесом, гремела канонада. Темные столбы дыма вырастали над деревьями, летели похожие на белые молнии снаряды ракетных установок, утюжили землю ползающие взад–вперед танки. Над лесом повисли, кидая бомбы, штурмовики. Возможно, там и было направление главного удара. Здесь же первая линия траншей, в сущности, взята без боя. Кострову показалось обидным, что не довелось пока схлестнуться по–настоящему. Но может, немцы заманивают их вглубь, потом возьмут в клещи и перебьют всех. Как бы то ни было, Костров вместе со всеми стал продвигаться дальше, беря один за другим голые холмы. Кончились и холмы. Бежать становилось труднее. Как и другие, Костров вяз в песке. Песок набивался за голенища, песок хрустел на зубах и откуда–то, словно с неба, сыпался за ворот гимнастерки. От песка было невмоготу дышать. Песок попадал в горло, порошил глаза.
Всюду песок, песок…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
После утомительной дороги и переживаний Верочка спала беспробудно, пока свет не начал пробиваться прямыми лучами через оконце в блиндаж. Девушек не было. Лишь одна Тоня зашла уже одетая в гимнастерку и юбку, толстенькая, вся какая–то налитая, и пригласила Верочку идти умываться.
- У нас, правда, комфорта такого нет, как в тылу. Вместо душа ручеек, - усмехнулась девушка. - Зато здорово: водищи, хоть купайся. И птицы поют, вчера соловья слушала.
- А разве они на фронте есть? - подивилась Верочка.
- Кто, птицы? - переспросила в свою очередь Тоня и затараторила: - Я сама раньше не верила, могут ли птицы уживаться с войною, когда все гремит, все дрожит, света белого не взвидеть! Уживаются. Прошлый раз в лес к нам прискакал заяц. Вот была потеха! Вокруг расположились солдаты, а он мечется, дает кругаля, никак не может заслон преодолеть. Бегал–бегал и прилег возле нашего блиндажа. Умаялся, бедный… Девчата принесли ему с кухни капусты, моркови. Да куда уж там, его и след простыл… Ну, айда умываться. Чтобы к завтраку поспеть. На этот счет у нас строго, за опоздание дают наряды вне очереди.
- Какие наряды?
- Картошку на кухне чистить…
Верочке было выдано свежее, хрустящее полотенце, по дороге к ручью она вознамерилась было перекинуть его через плечо, но подруга заметила ей, что не велено так носить или развешивать белье: белый материал сильно демаскирует расположение штаба, а из–за леса может неожиданно налететь вражеский самолет. Верочка посетовала на себя за неосторожность, скомкала полотенце, убрала с головы и цветной платок.
- А это зачем? Платок на голове еле заметен, - проговорила Тоня и восхитилась: - Ой, да у вас косы! Прямо заглядение. А мы тут стриженые, и она сдернула с головы берет, показав короткую стрижку. - Смешно, правда? Раньше были по сю пору… - хлопнула она рукою пониже спины и рассмеялась.
Усмехнулась и Верочка, дивясь подруге, стриженной под мальчишку.
Рука об руку они сошли по откосу на дно впадины, где сочился ручей. Но умываться прямо из ручья не стали, прошлись чуть ниже, где была проложена подземная труба, из которой хлестала чистейшая вода. Умывались, сняв верхнюю одежду, разговаривали.
- Тоня, скажите мне, пожалуйста, можно разыскать на фронте одного капитана?.. - обратилась Верочка.
- На фронте туго, а в нашем хозяйстве проще пареной репы. Кто он вам доводится и в каких войсках служит?
- Костров Алексей, по батюшке Дмитриевич. Капитан. А где служит? Постой… Вроде бы командует бойцами…
- Значит, пехтура, - усмешливо проговорила Тоня. - Офицер, ведающий кадрами, мой личный приятель, и я попытаюсь выведать. А может, тебе самой напрямую потребовать, так и так, мол, из делегации…
- Неудобно.
- Что тут неудобного? Не будут же от тебя скрывать капитана. Подумаешь, личность какая, - покривила губы Тоня. - Ладно, вечером я тебе доложу исчерпывающие данные.
Небольшая, сплетенная из прутьев столовая была безлюдна. Навал алюминиевых ложек и мисок говорил о том, что завтрак кончился, и Тоне пришлось упрашивать дежурного, доказывать, что, мол, приехала гостья с Урала и с нею допоздна просидели.
- Знаю, гулянкой занимались, так сказать, лепестки цветов считали, подвел итог дежурный и кивнул в сторону солдата в белом халате: - Выдать по две порции, так сказать, штрафные, и проследить, чтобы все было съедено подчистую!
- Есть получить по две порции! - весело отрапортовала Тоня. - А коли добавочки попросим - дадите?
- Охотно, - кивнул дежурный.
Верочке завтрак понравился, особенно нахваливала гречневую кашу, заправленную салом. Запивали абрикосовым соком, и, чтобы утолить жажду, Верочка выпила целых две кружки.
После завтрака Тоня провела Верочку в блиндаж и велела ждать членов делегации, а сама поспешила на коммутатор.
Скоро подъехал "виллис", и Верочка протиснулась на заднее сиденье, где уже были дядя Ксенофонт и слесарь в тельняшке. Впереди, рядом с водителем, сидел Иван Мартынович. Он спросил, обращаясь к девушке:
- Как чувствуете себя на новом месте?
Верочка ответила постылым голосом:
- Так, нормально. Но чего вы свидеться не даете, вроде прячете от меня… капитана…
- У каждого своя болячка, - не утерпел Ксенофонт, когда уже поехали. - Птица тоскует по небу, а девица по парню.
- Уладится. Все уладится, - заверил Иван Мартынович и поглядел за оконце.
Они въехали в лощину, где стояли танки, укрытые сверху маскировочными пологами и ветками кустарника. Приезду уральской делегации рады–радехоньки были танкисты. Еще бы! Ведь они знали, что путь танков, которые теперь действуют вот здесь, на фронте, начинался с Урала. И стоило сейчас членам делегации выйти из машины, как стоявшие поблизости парни в комбинезонах сразу обступили их. Посыпались вопросы: что да как, нет ли земляков, и неужели эта белокурая девица тоже делает стальные громадины - у нее же ручки белые…
- Минутку внимания, товарищи, - жестом попросил тишины начальник политотдела Гребенников. - Сейчас выступит перед вами глава делегации Ксенофонт Родионович Беспалов.
- Дорогие мои сынки! Мы приехали издали, можно сказать, из холодного края, но привезли вам тепло… Тепло отчего дома, который вы защищаете, тепло сердец матерей и жен, которые по вас исстрадались и ждут вашего возвращения с победой!.. - Ксенофонт Родионович передохнул малость и продолжал крепнущим голосом: - Когда–то, надеюсь, будет объявлено, сколько танков и орудий дал фронту Урал. Ведь каждодневно колоннами выходят из цехов, колоннами! - он потряс в воздухе руками. - Окромя того, наш батюшка-Урал принял на свою хребтину эвакуированные заводы, и все они теперь действуют в полную силу, работают днем и ночью… Поверите, люди мужчины, женщины, девушки, среди коих можете видеть и вот нашу голубоглазую красавицу, - указал Ксенофонт на Верочку, заставив ее покраснеть, - все - старые и малые - трудимся, сутками не выходя из цехов. Мы засыпаем на ногах, не отходя от рабочих мест!.. Теперь, правда, крыши над головой есть, а раньше, года два назад, трудились под открытым небом, в лютущие морозы… Изнашивается обувь, подбиваем деревянные подошвы… С питанием тоже туго. С хлеба на квас перебиваемся. Слава богу, картошка в прошлом году уродилась. Тем и питаемся. Но никто не унывает, каждый готов работать до упаду… Мы знаем, что вырвать победу у такого злобного и кровожадного врага, каким является фашизм, нелегко. Вместе с вами в тылу куем победу. Недаром называют Урал железным поясом державы, это истинно так! - закончил Ксенофонт Родионович.
По настоянию танкистов выступила и Верочка.
- Я не больно речистая, - заговорила она. - Кто–то здесь сказал про мои руки, что они белые. Я не стыжусь показать вам их. - Она приподняла ладони, поворачивая ими и так и сяк. - Видите, мои руки не такие белые… Все в мозолях… Но рабочий люд не боится мозолей, лишь бы это на общее дело шло, приближало нашу победу!
Все аплодировали Верочке, а Иван Мартынович, растроганный, поцеловал ей руку.
От имени танкистов слово держал сержант Кудинов. Плотного сложения, улыбчивый парень, он картинно выставил вперед правую ногу и заговорил о боевом пути, пройденном товарищами по оружию от самого Сталинграда через степи Украины, назвал храбрых танкистов и что ими сделано и под конец, не смущаясь, вызвался быть… ухажером красавицы, у которой хоть и в мозолях руки, но, право же, золотые руки!
- Знает лакомый кусочек! - поддел кто–то.
- Еще захочет в свадебное путешествие на танке! - хохотали ребята.
Верочка залилась краской и отвернулась.
- Между прочим, - заметил Гребенников, - сержант Кудинов не сказал о себе, а напрасно. Пусть покажет свой танк.
- А чего показывать: танк как танк. Из уральской стали и побивает крупповскую!
- А все же покажи гостям, - настоял Гребенников.
Они подошли к его танку, и сержанту велено было снять чехол с орудия.
- Считай, Верочка, сколько звезд помечено на стволе пушки, предложил Гребенников.
Звезд было много, Верочка даже сбилась со счета. Вновь пересчитала, объявив, что их четырнадцать.
- Ну вот видите: четырнадцать крупных целей угрохал, - говорил Гребенников. - Прямо скажем: удалой жених. Но должен и огорчить сержанта опоздал. У Верочки есть на примете женишок.
- Жаль, - вздохнул Кудинов.
Весь день шефы ездили. Побывали у артиллеристов, чьи пушки стояли на закрытых позициях, у саперов, наводивших переправу через Северный Донец, и всюду их встречали радушно.
* * *
Тоня уже поджидала Верочку в блиндаже, сразу не заговорила, чтобы не огорчать подругу, подошла к зеркалу, начала пудриться и наконец обронила, играя глазами:
- Ребенок еще ты… неразборчивый! Уму непостижимо, с кем могла связаться.
- Как? Ты… Ты что–нибудь узнала?
- Узнала, - протянула Тоня. - Ну и натворил этот капитан Костров. Недостоин того, чтобы одной печалиться, а другой наводить о нем справки.
Верочка остолбенела. Ее остановившиеся глаза и бледность на лице испугали Тоню, которая в сердцах бросила пудреницу на кровать, подступила к Верочке:
- Чего зашлась? Чего? Парень набедокурил, а девушка принимает к сердцу все беды, все болячки.
- Не терза–а–й… - простонала Верочка. - Го–во–ри же, где он?
- Угодил Костров в штрафную роту, вот так!.. Я бы на твоем месте не то что горевать, а слезинки бы не пролила! - негодовала Тоня, жаля подругу колючими глазами.
Прерывисто дыша, готовая разрыдаться, Верочка молила:
- Что это за штрафная? Не мучай меня. Скажи…
Та невозмутимым тоном продолжала: