* * *
Через два дня они покидали город. Собственно говоря, его участь была решена еще на сутки раньше, когда генерал Снегов получил приказ командующего фронтом оставить Перемышль и отходить по направлению ко Львову. Но тотчас выполнить его он не мог: поднимать войска днем, в открытую было нельзя. Обе дороги на Львов - железнодорожная и шоссейная - просматривались немцами с высот за Саном и были пристреляны. Да и попробуй-ка только показать спину врагу, он тут же ринется вперед и всадит штык между лопатками… Надо было дождаться темноты, чтобы скрытно оторваться от противника и выиграть хотя бы несколько часов.
Было за полночь, когда оборона рассыпалась на десятки походных колонн и маршевых групп. Немцы еще спали. Лишь изредка их дозорные выпускали в небо ракеты, высвечивая передний край. И тогда люди, выползшие из траншей и окопов, прижимались к земле и замирали. Было строго запрещено разговаривать и курить.
Пограничники и ополченцы отходили последними. Было уже совсем светло, когда Поливода остановил свой батальон на окраине города и приказал людям рассредоточиться. "Будем идти кучей - накроют нас всех, костей не соберешь", - сказал он и поставил задачу: выйти на шоссе Самбор - Львов неподалеку от местечка Рудки.
Гитлеровцы пока вели себя пассивно. Они видели на том берегу Сана пустые траншеи, разрушенные и полуразрушенные дома без каких бы то ни было признаков жизни, черные столбы дыма, поднимающиеся из глубины дворов, там, где, по данным их наблюдателей, находились штабы и склады, и мрачные, несмотря на солнце, безлюдные улицы с разбросанными на тротуарах и мостовых бревнами, ящиками и мешками с землей и песком. К подобным картинам многие из них привыкли уже по прежним походам в странах Европы. Но это было там, на Западе. А здесь?..
Немецкий генерал, приехавший со своей свитой на набережную, долго рассматривал пустынный город в бинокль, не решаясь дать команду войскам перейти Сан. "Не хотят ли эти русские снова заманить нас в ловушку?" - думал он. Перед ним словно еще витала тень недавнего разгрома… Он приказал сначала послать разведку, и на тот берег вброд отправилась одна рота. И только когда командир роты доложил ракетой с Плаца на Браме, что "все в порядке", генерал, облегченно вздохнув, сел в машину и поехал к себе в штаб писать рапорт о взятии города - второй раз, и, как он суеверно приписал от себя, бог даст - последний…
Вскоре фашисты бросились в погоню. В небе показалась их "рама", помахала крыльями, и батареи, стоявшие на Винной горе, перенесли огонь вправо от основной магистрали. А слева, с севера, как доложили разведчики, в этом направлении двигались танки и мотопехота.
Теперь пограничники шли на восток, выполняя поставленную задачу: прикрыть в случае преследования свою главную силу - 99-ю дивизию, которая двигалась южнее и пробивала путь к фронту, откатившемуся, возможно, к старой границе.
За Пикулицами они увидели пылящих по шляху немецких мотоциклистов. Отбились от них на ходу, не останавливаясь. За речушкой Виар у Нижанковичей Орленко снова встретился с Поливодой. Бывший комендант Перемышля стоял с побуревшим от пыли лицом и мрачно смотрел на тянувшиеся по шаткому мостику повозки с ранеными. Он тронул Орленко за рукав: "Подожди, секретарь!" Взгляды их встретились, и, поняв друг друга без слов, оба поднялись на холм, в последний раз оглянулись на город. Он был уже далеко, за желто-зелеными полосами полей и перелесков, одним концом приникший к земле, а другим - со своей Замковой горой - вздыбившийся в небо. Таким Орленко видел его впервые. "Как мертвый лев…" - подумал он и посмотрел на Поливоду.
- Не журись, Григорий Степанович, мы еще вернемся.
Поливода молчал. На щеках у него каменели желваки, сильные пальцы, сжимавшие пряжку ремня, побелели.
Орленко сбежал с холма к реке, освежил лицо и вернулся в строй.
- Пошли! - сказал он ожидавшему его Поливоде.
- Пошли…
И они зашагали, уже не оглядываясь.
* * *
Шестьдесят километров прошли за двенадцать часов.
Когда отряд вышел к долгожданным Рудкам и был объявлен привал, люди уже не думали ни о чем, кроме сна. Но спать не пришлось. Примчался на взмыленной лошади посыльный от Тарутина и сказал, чтобы весь батальон немедленно снимался с места и выступал по направлению к Комарно, где находился штаб. Зачем, почему такая спешка - никто не успел спросить, посыльный тут же умчался обратно. Командиры рот бросились расталкивать спящих, и люди поднимались, строились в колонну. Тревожно ржали лошади, скрипели повозки, стонали раненые. Орленко, шагая в сгущающейся темноте, с трудом поспевал за молодыми бойцами. Но и те еле шли. Кто-то, увидев в стороне от дороги одинокий хутор, в окне которого теплой звездочкой светился огонек, сонно пробормотал: "Там живут!" Орленко нехотя улыбнулся: как всё в этом мире относительно - и горе и счастье. Еще совсем недавно вот в такой поздний час он сидел дома, в уютной квартире, за заботливо накрытым столом или лежал с книгой на мягкой тахте и воспринимал это как должное. А сейчас готов был отдать полжизни за несколько часов сна на каком-нибудь сеновале… Он отогнал эти мысли. То, прошлое, осталось позади. Теперь он был боец, такой же, как все, кто шел вместе с ним. И надо было идти. Идти, идти и идти!
В Комарно они пришли ночью. "Молодцы!" - похвалил Тарутин и пригласил командиров в хату.
- Ну, как твои ополченцы? - спросил он у Орленко. - Не отстали?
Он пытался бодриться, но его выдавало лицо: под глазами синели круги, губы выцвели и потрескались. "Постарел он за эти три дня", - отметил Орленко.
- Вот молоко, пейте, - начальник погранотряда показал на кринку с молоком. Потом выдал каждому по пачке "Казбека" и стал объяснять обстановку.
То, чего опасался генерал Снегов, случилось: немцы, прорвав наш последний заслон на севере от Перемышля, вышли на Львов. В связи с этим возникла еще большая опасность: моторизованные части противника продвигаются по магистрали гораздо быстрее, чем наша пехота. Единственная возможность задержать наступление - дать бой немцам здесь, помочь пехотинцам пройти вперед к старой границе, где, по имеющимся сведениям, две или три наши отступающие армии должны организовать оборону на широком фронте и остановить врага…
- Задача всем ясна? - закончил свое сообщение Тарутин.
- Все понятно, - глухо отозвался Поливода. Остальные командиры молчали.
- А раз понятно, - повысил голос Тарутин, - немедленно за работу. Раненых отправим вперед, всем остальным копать. К рассвету рубеж должен быть готов. - Он повернулся к стоящему за ним начальнику штаба. - Лопаты у жителей собраны?
- Так точно!
- Раздайте их бойцам, у кого нет. А две оставьте - себе и мне. Всё.
Рубеж был оборудован на северо-западной окраине Комарно, на горе, в садах. После ночного дождичка остро пахло смородиной. Над головами свисали тяжелые ветки, осыпанные недозрелыми яблоками. Сквозь густую листву на засиневшем, умытом небе ярко светились звезды. В брошенных хозяевами сараях голосили петухи, кудахтали куры. Начинался еще один день.
Вернулись разведчики, доложили: головная колонна немецких танков прошла на северо-восток, ко Львову, за ней беспрерывным потоком следуют машины с солдатами.
- А боковое охранение у них есть? - спросил Тарутин.
- Есть. Вдоль дороги по проселкам шныряют мотоциклисты. Замечен также отряд танкеток.
Начальник погранотряда присел в окопе, пошарил фонариком по карте.
- Эх, повернули бы они сюда, в лощину…
Он не успел договорить. Снизу, из-под горы, в небо взлетела ракета и, описав дугу, упала по ту сторону села.
- Ну вот, на ловца и зверь бежит! - снова услышал Орленке веселый голос Тарутина. - Хотят девяносто девятой во фланг ударить. Сейчас будут здесь.
И точно. Не прошло и получаса, как послышался гул моторов. Замигали огни фар. Стаями они сползали с окрестных холмов и скапливались в долине. Казалось, что внизу, в черной впадине, среди лозняка и травы растет, мерцает и шевелится какое-то светящееся чудовище…
Орленко насчитал по огням около пятидесяти грузовиков и десятка три мотоциклистов. "В каждой машине, - прикинул он, - двадцать солдат. Итого, кроме мотоциклистов, тысяча… А у нас едва ли и половина наберется".
Взлетела еще одна ракета и осветила долину. Машины сгрудились у реки, не решаясь перейти ее вброд. Солдаты снимали с себя оружие и выпрыгивали из кузовов, бежали в лес…
Вскоре послышался визг пил, стук топоров, треск падающих деревьев. Немцы строили переправу. Надо было их накрыть сейчас.
Над окопами прошелестела команда: "Приготовиться!". Орленко приник к винтовке. Кто-то рядом жарко дышал в ухо, тикали часы на руке.
- Огонь!
Тишина разорвалась грохотом. С хрустом пронесся снаряд. И сразу стало светло.
Бой начался.
* * *
А закончился этот бой под вечер, когда уже никто не знал, какой ценой досталась победа…
С первой вражеской группой расправились быстро, в течение часа, но затем подошла новая. Ударила артиллерия, появились танки, и рубеж был смят. Тарутина ранило осколком в лицо, разворотило верхнюю губу. Его хотели уложить на носилки, но он не дался и продолжал руководить боем. Один за другим умолкали пулеметы, в окопах было уже больше мертвых, чем живых.
Под вечер поступил приказ на отход. Отбиваясь от наседавших гитлеровцев, мелкими группами бойцы прорывались на восток. За городом Миколаевом группа, с которой шел Орленко, встретилась с пехотинцами. Бывшего секретаря горкома пригласили в штаб корпуса. В тесной каморке лесника чадила коптилка, на стенах, дрожа, горбатились тени.
- Садись, - сказал Петрин. - Есть хочешь?
Орленко отмахнулся.
- Тогда на, читай.
Комиссар протянул листок. В глазах запрыгали строчки. "Немедленно отозвать и направить в распоряжение ЦК…"
"А как же они? - Орленко растерянно посмотрел на Снегова, склонившегося над картой, на Петрина, на бойца, стоявшего в дверях с винтовкой в руке… А где-то там его ополченцы, Тарутин. Перед ним вдруг встало его большое темное, окровавленное лицо. - Они останутся?"
- Я не поеду, Владимир Иванович, подожду.
- Чего?
- Вот выйдем к старой границе, тогда… Снегов усмехнулся, поднял покрасневшие глаза.
- Если ехать, то не позже чем утром. Пока еще машина, надеюсь, проскочит. А за дальнейшее не ручаюсь.
Петрин, грузно скрипнув табуреткой, поднялся.
- Петр Васильевич, я тебя понимаю. Но… - Он развел руками и шагнул навстречу. - Давай, брат, прощаться!
* * *
Автомобиль летел по большаку прямо на солнце. Шофер, низко надвинув козырек фуражки, остро выхватывал взглядом бегущие под колеса ямы, разбитые зарядные ящики, какие-то бочки, мешки… Маленькая эмка вихляла из стороны в сторону, и полоса пыли тянулась за ней как размотанный бинт. Орленко несколько раз оборачивался назад, вглядываясь в убегающую вдаль рощу. Вот она мелькнула в последний раз и исчезла…
Машина съехала с холма к реке и остановилась. Под ветхим мостиком лежала на боку тяжелая пушка со снятым замком. Шофер вылез, прошелся по мосту, потрогал сапогом бревна.
- Авось, выдержит, - сказал он, снова садясь за руль.
На том берегу, взлетев на холм, они увидели висевшую над дорогой "раму". Шофер вдруг резко свернул на юг и повел машину по еле заметной тропинке через поля. Орленко с беспокойством взглянул на него. "Откуда он знает, куда надо ехать?" - подумал он. Но шофер не знал - он чувствовал. По его повеселевшему лицу Орленко понял, что дорога выбрана правильно. "Чудно! Один поворот руля - и все изменилось!" Здесь, на колхозных полях шла работа: мелькали косынки женщин, струился дымок полевой кухни. Орленко тоже повеселел: "Словно в другом мире…"
Эта картина была ему приятна и неприятна. Крестьяне берегли урожай, заботились о завтрашнем дне. Но ведь завтра сюда придет враг, и плоды их труда достанутся ему! Нет, эти люди еще не поняли, что такое война. Пока они берегут лишь свой дом, своих детей, свое поле. А надо беречь всю страну. Надо уходить в леса, сжигая дома и посевы, оставлять врагу только пепел, окружать его смертоносным кольцом огня, гнева и ярости… Но будет ли так?
Он не удержался и сказал об этом вслух.
Шофер согласно кивнул головой.
- Будет! - уверенно произнес он. - Народ, что медведь: пока рогатиной в бок не ткнешь, из берлоги не вылезет. Ну, а ткнешь, тогда уж держись!
- Все равно победим! - сказал Орленко, думая о своем.
Шофер засмеялся.
- А когда мы их не побеждали? Там, в Перемышле, они у нас как драпали - вы видели?
- Видел.
- Ну и тут будут. Непременно будут. Только, может, не так скоро…
Он с силой нажал на стартер, и машина, поднявшись на гребень, выскочила на шоссе.
Орленко прищурился, пытаясь разглядеть, что там впереди, но ничего не увидел. Впереди лежала только длинная бесконечная лента дороги, уходящая за горизонт. Она сверкала на солнце и слепила глаза…
Десять дней, всего десять дней из большой и нелегкой жизни, но Петр Васильевич запомнил их навсегда и не уставал вспоминать - будь то на шумной многолюдной встрече или дома за столом в его тихой и скромной киевской квартире. Иногда я получал от него письма: это бывало обычно тогда, когда он узнавал от своих старых боевых друзей какую-нибудь интересную подробность о боях в Перемышле. Этот город так и вошел навсегда в их сердца, недаром они называли друг друга "перемышльцами".
Комиссар Ильин
Не могу назвать его иначе, как комиссаром, хотя звание генерал-майора он получил будучи на командной должности и вообще любил именовать себя строевиком. Но известно, что командиры и политработники шагали в одном боевом строю, одинаково рисковали жизнью и часто, если кто-то из них выбывал из строя, командир заменял политрука, или, наоборот, политрук брал на себя командование в бою… Словом, всякое бывало. Но речь пока не о том.
В Москве в Центральном Доме Советской Армии шло торжественное заседание, посвященное двадцатилетию Победы. Было оно весьма представительным: с докладом выступал заместитель Министра обороны, в президиуме - известные военачальники, Герои Советского Союза, партизанские вожаки. Ветераны войны - их здесь было большинство - надели все свои ордена и медали, и зал, где горела огромная люстра, прямо-таки сверкал золотом.
После доклада председательствующий объявил перерыв, и люди вышли в вестибюль. Тщетно всматриваюсь в лица, пытаясь увидеть кого-нибудь из бывших однополчан. И вдруг где-то рядом прозвучало слово "Перемышль".
В стороне полускрытые малиновой бархатной шторой сидели двое: один генерал-лейтенант, другой - в гражданском костюме с неестественно отставленной негнущейся ногой.
Они разговаривали, как разговаривают старые друзья - доверительно, на равных, понимая друг друга с полуслова.
- Хорошо маршал о Перемышле сказал! - произнес человек в гражданском. - Давно пора! Наши воины совершили там бессмертный подвиг!
- Ты прав, - откликнулся его собеседник. - Еще бы, выбить фашистов из города на второй день войны и восстановить границу… Мы все, вся армия, воодушевились, когда узнали об этом. Но ведь ты был тогда не там?
- Не там, но рядом, во Львове.
- В части?
Человек в гражданском усмехается.
- В резерве… Но все же выбил себе назначение именно к ним, в корпус Снегова.
- О, я Михаила Георгиевича знал! Замечательный был человек.
- Мне пришлось повоевать под его началом. Недолго, с месяц…
- Тогда, брат, месяц равнялся иному году. И кем же тебя назначили?
- Начальником отдела политпропаганды девяносто девятой…
- Первой орденоносной дивизии с начала войны?
- Так точно. Горжусь этим по сей день.
- Да… А ты награждение застал?
- Застал. Но практически оно тогда не состоялось: дивизия была все время в боях, почти без отдыха. После получили ордена… кто остался жив.
- Значит, и твоя капелька крови на том знамени есть?
Генерал-лейтенант дружески обнимает гражданского за плечо.
- Пойдем, пора. Слышишь - звонок?
Они направились снова в зал.
- Ты не знаешь, кто эти двое? - спрашиваю у знакомого журналиста из военной газеты.
- Генерал-лейтенанта знаю. - Он называет имя довольно известного военачальника. - А второй… Кажется, его фамилия Ильин. Он тоже генерал.