…Группа идет дворами, путаясь в закоулках. Через головы с тяжелым шелестом летят снаряды - это артиллерия 99-й бьет по Засанью, не дает противнику подтянуть подкрепления. Немецкие батареи на Винной горе уже больше часа молчат: по-видимому, их подавили огнем или заставили менять огневые позиции. Пока они мешкают, нужно зажать в кольцо вражескую пехоту на этой стороне Сана и разбить по частям. Темп, темп! - вот что главное.
Но в одном из дворов заминка - передние уперлись в церковную стену. Через нее не перелезешь. За стеной, на колокольне, пулеметная точка немцев. Оттуда стреляют, на головы сыплются осколки кирпича. Что делать? Поливода бросает гранату, она разрывается где-то в соседнем дворе, не долетев до цели. "Разве отсюда достанешь их, гадов?" Он озирается и уже хочет идти обратно, как вдруг к нему подбегает паренек в круглой синей шапочке. "Пан командир, я знаю дорогу!" - "Немцев там нет?" - "Ниц немае!" Комбат машет рукой: "Веди!"
Маленький проводник ведет отряд по каким-то помойкам, ныряет под арки, перепрыгивает через водосточные канавы, петляет, как заяц, то исчезая в зарослях терновника и акации, то снова показываясь в своей шапочке, и, наконец, пройдя между огромными штабелями дров, приводит людей в какой-то двор, выложенный красивой узорчатой каменной плиткой. Посреди двора тихо плещет маленький старинный фонтан. "А ведь я знаю этот двор, - вспоминает секретарь горкома. - Отсюда рукой подать до улицы Мицкевича".
И вдруг рядом, над самым ухом, гремит орудийный залп. Несколько человек от неожиданности падают. Командир подозрительно смотрит на поляка, тот растерянно пожимает плечами… "Да это же наши!" - слышится радостный крик. Все бросаются к воротам, теснясь, выбегают на улицу. Поливода дружески хлопает по плечу высокого пехотинца в каске со шпалой в петлицах. "Опередили! Как же вышли?" - "А прямо по шоссе. Протаранили их передний край и вот гоним. Это им не вчера!"
…Теперь никто не сомневался в победе. Пехотинцы были вооружены до зубов. С ними шли и минометчики, и артиллеристы со своими маленькими, но грозными сорокапятками, делая короткие остановки для выстрела. Такое Орленко видел впервые. "Город наш, наш!" - стучало у него в груди.
Какой-то боец-пограничник с черными бачками даже подпрыгивал от радости. "А ведь это Серов! - вспомнил Орленко. - Как же я его не узнал?.." Секретарь горкома был частым гостем в клубе погранотряда и знал всех тамошних талантов: этот разбитной парень был, наверное, самым примечательным из них. Он прекрасно играл на баяне, хорошо пел, плясал. "На все руки мастер! - говорил о нем политрук Уткин. - Только в военном деле слабоват".
Но сейчас "музыкант" выглядел браво: фуражка лихо заломлена на затылок, на худом подвижном лице улыбка до ушей, глаза блестят. "А в бою-то, оказывается, неплох! - подумал Орленко и огляделся. - Черт побери, да мы уже недалеко от Плаца на Браме! А еще и одиннадцати нет…" Позади оставалась большая часть города - огромный треугольник, образуемый двумя главными улицам - Мицкевича и Словацкого. Где-то там, за крышами, и его дом. Цел ли он? "Дом! - он усмехнулся: что теперь думать о доме, когда он пуст, жены нет. - Эх, родная моя, где ты сейчас?"
Не доходя квартала до Плаца на Браме, Поливода свернул в переулок. Разведчики доложили, что на площади скопилось много немцев, по-видимому, они решили предпринять контратаку. С крыши высокого дома, откуда обе главные улицы видны как на ладони, били пулеметы. "В открытую сюда не подойдешь, - сказал комбат, посматривая из-за угла на серую каменную громаду. - Пожалуй, придется снести эту дуру вместе с фрицами". Но артиллеристы беспомощно развели руками: с пушкой к этому дому не подступишься, мешают другие здания. Поливода поморщился. "На нет и суда нет. Будем вышибать нашей пограничной артиллерией…"
Он послал к дому тех же двух бойцов с гранатами. Они пошли дворами, но вскоре один из них вернулся, зажимая ладонью простреленную щеку. "А где Селезнев?" - спросил Поливода. "Убили, - невнятно пробормотал боец. - Там у них как крепость: вокруг мешки с песком, пулеметы на всех этажах…" Он сплюнул кровью и прислонился к стене. "Не выполнили мы, товарищ старший лейтенант…" Поливода стиснул зубы. "Я сам пойду, - хрипло выдавил он и обернулся. - Кто со мной добровольцем - шаг вперед!" Политрук Тарасенков положил ему руку на плечо. "Не надо. Сам зря погибнешь и людей погубишь". - "А что же, по-твоему, отступить?" - "Зачем? Прорваться всем вместе с орудиями на площадь и ударить прямой наводкой".
…Это был самый страшный бой. Немцы сопротивлялись отчаянно. Они знали: если противник возьмет этот дом, то возьмет и площадь, а если возьмет площадь, значит, и город. Орленко никогда не думал, что какой-то квартал, всего сто метров, такой длинный, почти бесконечный… Здесь все происходило мгновенно: упал - вскочил, выстрелил - снова упал… Они наступали под сплошным огнем. Пули, казалось, сыпались с неба, вылетали из-под земли - из подвалов, канализационных ям…
И все-таки этот проклятый дом был взят. Взят!
На площади горел подбитый немецкий танк. Ветер нес густой чад, пахло порохом, маслом и еще чем-то паленым. Орленко вбежал в нижний этаж - там прежде был ресторан. В дыму, опрокидывая столики, метался толстый офицер в черном с пистолетом в руке. Орленко выстрелил - мимо. Немец прицелился. Кто-то крикнул: "Ложись!" Раздался взрыв, офицер упал. Серов, бросивший гранату, вскочил, подбежал к немцу, потрогал его ногой. "Готов!" Орленко тоже поднялся, пошатываясь, побрел к буфету. Перед глазами плыли круги, со стойки на пол текло что-то красное: не то вино, не то кровь… Не глядя, он нащупал бутылку, выбил ладонью пробку, отхлебнул: "Водка!" Он протянул бутылку пограничнику. Серов ошалело смотрел на него. "Товарищ секретарь?" И вдруг догадался: "За первую победу!"
* * *
Перемышль снова был советским, уже два дня. И снова он, Петр Васильевич Орленко, выполнял свои прежние обязанности секретаря горкома партии. Руководил эвакуацией женщин и детей, отправлял в глубокий тыл банк, ценное оборудование.
Нужд было много. Город существовал - истерзанный, израненный, но живой, и люди как всегда обращались к секретарю со своими просьбами и заботами. Он делал что мог: собирал пекарей, механиков, машинистов, врачей: одних уговаривал, другим советовал, третьих ругал… Его слушались, может быть, потому, что видели его лицо, серое от бессонницы, и пропотевшую красноармейскую гимнастерку. Он мог воевать и трудиться, вместе со всеми жил и питался, не требуя для себя никаких привилегий, а это, он понял, действует на людей лучше всяких красивых речей. Если надо, он первым брался за лопату или за гаечный ключ, и ему тут же приходили на помощь, и дело сдвигалось с места, работа закипала, и невозможное становилось возможным…
Жизнь в городе постепенно налаживалась: уже работали три пекарни и в магазинах торговали свежим хлебом. Возобновила работу водокачка. В надежных подвалах и старых заброшенных фортах расставили койки, оборудовали операционные, и врачи, перестроившись на военный лад, при свете коптилок и мигающих аккумуляторных лампочек резали, штопали, гипсовали раненых. Кое-кому даже выдали зарплату - авансом, за месяц вперед, и люди почувствовали себя еще увереннее. Значит, решили они, дело прочно…
* * *
Так было здесь, в Перемышле. И так, думал секретарь горкома, происходит везде, во всех других пограничных городах, оправившихся от вероломного фашистского удара. Иначе быть не могло. Он специально послал шофера за газетами в соседний Добромиль.
- Без них не возвращайся! - предупредил секретарь. Ему не терпелось прочитать первые сводки.
Долгожданная "Правда" принесла нерадостные вести. Противник продвинулся на десятки километров в глубину почти по всему фронту.
Дважды перечитав сводку, Орленко почувствовал будто проваливается в пустоту. Желанная тишина, которая наступила после дневной канонады, вдруг показалась зловещей.
- Разрешите войти? - раздался звонкий голос. Орленко вздрогнул и посмотрел на стоявшего в дверях человека. Это был Королев.
- Я на партсобрание.
- Входи.
Молоденький политрук, сияя, вынул из планшетки газеты, протянул секретарю.
- Прочитайте, это, наверное, о нас пишут.
- Где?
- А вот. "Как львы, дрались пограничники, бессмертной славой покрыли себя вчера бойцы-чекисты. Только через мертвые их тела мог враг продвинуться на пядь вперед". Как львы! - с гордостью повторил он и засмеялся. - Я бойцам только что вслух читал. Два раза подряд!
"Правда" была та же самая, от двадцать четвертого июня. Но почему же он, Орленко, не заметил этой статьи?
- А сводку тоже им читал? - спросил секретарь.
- Конечно…
- Ну и что бойцы?
- Ничего, нормально. Сперва, говорят, враг нас на пядь, а потом мы его вспять. Одним недовольны: почему на границе остановились, дальше немца не гоним? Хочу сегодня об этом на партсобрании сказать.
Орленко любовно посмотрел на политрука, на его вдохновенное мальчишеское лицо с большими чистыми голубыми глазами и почувствовал, что так же думает и он сам: почему бы не выбить немцев из Засанья и, развернувшись по фронту, не пройти на север, не ударить врага в спину, помочь соседям у Равы-Русской…
Вошел Поливода - теперь он был комендантом города, - сдержанно поздоровался, сел.
Часы на стене пробили одиннадцать. Этот мирный звон вернул всех в уже забытое привычное состояние. Коммунисты - их собралось не меньше ста человек - притихли, зашуршали блокнотами.
- Начинай, Петр Васильевич, - сказал Тарасенков.
Орленко поднялся, посмотрел на людей. Таких собраний у него еще не было. Многие пришли с передовой и скоро уйдут туда же, и кто знает, удастся ли им дожить до следующего… Он молчал. Перед ним сидели и стояли настоящие коммунисты, проверенные огнем. Им нужны не прежние, не тысячу раз сказанные-пересказанные слова, а какие-то другие, особенные…
- Товарищи! - медленно проговорил Орленко. - Партийное собрание батальона погранотряда считаю открытым.
Тарасенков доложил о боевых действиях, привел примеры доблести и геройства пограничников и ополченцев, вернувших штурмом город и вот уже два дня мужественно оборонявших его в условиях беспрерывных вражеских атак с земли и с воздуха, сказал о наших и немецких потерях, сослался на известную многим статью в "Правде", перечислил фамилии бойцов и командиров, подавших заявления о приеме в партию, и перешел к основной части доклада - дальнейшим задачам организации…
Все это было знакомо каждому из присутствующих: и подвиги, и потери, и атаки врага, и свои задачи, но теперь, выстроенные в ряд, они воспринимали уже как нечто новое и значительное. "Вот она, великая магия слова, - думал Орленко, - даже не слова, нет, а идеи, объединяющей всех нас: командиров и подчиненных, старых и молодых, опытных и наивных… Слова могут быть разными, как и люди, но идея - идея должна быть одна, великая и святая, как правда. И можно убить человека, можно разрушить города и села, но убить и разрушить идею, если она справедлива и дорога всем, всему народу, нельзя!"
Собрание было бурным и закончилось, когда уже начало светать. Секретаря горкома избрали и секретарем партбюро сводного батальона, его кандидатуру предложил Поливода. Люди заторопились. "Пора на места, а то немец уже, поди, просыпается, скоро нам из пушек "гутен морген" скажет!"
Орленко остался в комнате один. "Надо бы переписать протокол! - спохватился он. Но махнул рукой. - Сойдет и так, разве дело в бумаге?" Он перечитал протокол. Все правильно. "Слушали…" "Постановили… Удержать границу, не дать кусочка родной земли, защищать до последней капли крови".
Это был самый короткий протокол в его жизни.
На следующий день Тарутин снова приехал в штаб батальона, который находился теперь в типографии городской газеты: это было менее уязвимое для немецких снарядов здание, прикрытое с запада бывшим польским военным костелом.
В петлицах у начальника погранотряда уже красовались три шпалы.
- Растем! - посмеялся он. - Начал войну майором, а на пятый день, гляди, подполковника дали. Если в таком темпе пойдет, через месяц, чего доброго, и маршалом стану…
Он сообщил, что сегодня утром Снегов и Дементьев говорили по прямому проводу с командующим фронтом Кирпоносом и тот просил поздравить от его имени всех участников обороны, обещал выслать подкрепление и назвал перемышльцев героями за то, что они не дали немцам оседлать железнодорожную магистраль, ведущую на Львов и дальше на Киев, и тем самым помешали рассечь фронт надвое.
- Выходит, что они шли с отмычкой к вратам Украины, а мы их - за руку! - сказал подмигнув Тарутин. Начальник погранотряда выглядел бодрым, помолодевшим.
- А как дела у соседей? - спросил Орленко, кивнув на север.
- Бьются. Снегов обещал им одну из дивизий подбросить. За наш участок он спокоен, говорит, здесь девяносто девятая и пограничники до прибытия подкрепления вполне справятся.
- Уже справились! - тряхнул чубом Поливода. - Теперь вперед рвутся, а их держат. Почему?
- Знаю! - Тарутин нахмурился, его большое красивое лицо потемнело. - Я бы и сам готов хоть сейчас на Берлин, да, увы, это от нас не зависит. Нас что - горстка, надо, чтобы другие подтянулись. Ничего, - успокоил он вставая. - Как говорится: погодите, детки, дайте батьке срок… Да, - обернулся он на пороге, - вы вчерашнюю сводку Совинформбюро читали?
- Читали.
- То-то. Теперь мы у всей страны на виду. Даже бери больше - у всего мира!
"Правда" сообщила, что советские войска стремительным контрударом вновь овладели Перемышлём. Это было через несколько часов после партийного собрания, и новые члены бюро тут же пошли по подразделениям, прочитали сводку бойцам. Газета переходила из окопа в окоп, из дота в дот, ее под ураганным огнем добровольцы-агитаторы пронесли по всему переднему краю.
Люди торжествовали. К Орленко прибегали бойцы и командиры, радостные, возбужденные, и приносили новости. Всем хотелось отличиться. Здоровенный парень - сержант из группы особого назначения - рассказал, как ему удалось задержать вражеского лазутчика. "Приметил я на улице Мицкевича одну дамочку, видную такую, белолицую, и пошел следом. Смотрю, дамочка моя ведет себя как-то чудно: ходит без всякой цели по главным улицам и туда-сюда глазками зыркает, вроде как высматривает, где у нас объекты. А увидит мужчину - сразу отворачивается и ноль внимания. Нелогично, думаю, получается: уж если ты, красавица, такая по природе любопытная, то почему твой интерес распространяется только на штабы и огневые точки? Ну, я ее и прищучил! И что же оказалось? Оказалось, что это не баба а мужик, да еще с двумя пистолетами за пазухой"
Орленко был рад их бодрому духу и смеялся вместе со всеми. И хотя он знал то, чего не знали они, - о продолжающемся наступлении немцев на флангах, о выходе вражеских танков на Львовское шоссе, - он не считал нужным говорить об этом вслух. Все еще может повернуться к лучшему, зачем заранее омрачать настроение? "Веселому, - любил повторять он, - и море по колено, а унылый в своих слезах тонет!"
Но день кончился плохо. Вечером по телефону Снегов сообщил, что тяжело ранен полковник Дементьев. Его нашли в поле недалеко от разбитой машины. Дементьева тут же отправили в тыл. Командиром 99-й дивизии был назначен его заместитель полковник Опякин.
А ночью в комнату к Орленко ворвался Поливода. Лицо его было страшным.
- Послушай, секретарь. Знаешь, какой приказ я только что из штаба корпуса получил? Взорвать мост! А как же мы наступать будем? Не сегодня-завтра должны подойти наши танки, а тут… - Он тяжело рухнул на стул и опустил голову. Его фуражка упала на пол, он отшвырнул ее ногой и заскрипел зубами.
- А ты бы уточнил у Снегова, - сказал Орленко и, чтобы скрыть лицо, нагнулся за фуражкой, подал ее коменданту города.
- Нет его в штабе, уехал куда-то.
- Тогда свяжись с Тарутиным.
- И его нет.
Предчувствие подсказало Орленко, что начинается самое тяжкое, то, чего он ждал, но во что также не хотел верить.
Однако надо было что-то решать. Он поднялся и пошел в комнату к телефонистам.
Орленко попросил позвать Петрина. Тот подтвердил приказ.
- Значит, плохо?
- Плохо. Но еще не страшно.
- А что может быть еще?
Ему показалось, что сквозь расстояние он уловил вздох.
Секретарь горкома вернулся к себе. Поливода сидел, по-прежнему опустив голову.
- Григорий Степанович, - тихо сказал Орленко, - иди выполняй приказ, - он положил ему руку на плечо. - Иди.
Поливода молча встал, нахлобучил фуражку, не оглядываясь вышел.
Вскоре воздух потряс взрыв. В ночное небо взметнулось пламя и, скользнув по крышам, рухнуло вниз.